Марина Москвина

«Люблю тебя восемь дней в неделю...»

— Пойми, — однажды сказала мне моя мама Люся. — Мы не имеем права тратить жизнь на что-то малосущественное.

Она клонила к тому, чтобы мы силами своей семьи за Можайском на даче в Уваровке отреставрировали храм и очистили реку от металлолома.

Однажды едем с Люсей — смотрим: что такое? Храм роскошно отреставрирован. Оказывается, его восстановили французы. Потому что тут Бородино, и Наполеон, отступая, прятался в этой церкви.

— А может быть, отступая, Наполеон бросил в реку клад? — с надеждой сказала Люся. — Надо французам подкинуть эту идею. Пускай они все тут расчистят у нас в Можайской области и возродят.

Такое великое доверие она собиралась оказать французскому народу.

Хотя Франция и без того всегда была бесконечно дорога нашей семье.

В 60-х годах вообще все с ума сходили по Франции, Парижу... Это была какая-то несбыточная страна, где можно дышать легко и свободно, вечно что-то насвистывать, говорить “о-ля-ля!”. Все самое лучшее было оттуда — импрессионисты, поэт Артюр Рембо, голос Эдит Пиаф, Маленький Принц, Эйфелева башня, крылатая фраза Экзюпери “Мы в ответе за тех, кого приручили”, “Весна” и “Поцелуй” Родена, книга карикатур Жана Эффеля — я так любила рассматривать их, когда болела!

Почему-то с группой казахов моя мама Люся побывала в Париже — вернулась ошеломленная, с пластинкой французских шансонье под названием “Люблю тебя восемь дней в неделю”, которую у нее постоянно выпрашивал Юрий Визбор и другие друзья радиожурналисты. Мама работала на радио. Все свои передачи, неважно — про шахты Донбаса или съезды комсомола — они озвучивали этой беззаботной безалаберной пластинкой. Со временем Визбор стал про нее говорить “мои французы”. И Люсе не раз приходилось ему отвечать: “Запомни, Визбор, французы — не твои, а мои!”.

А вскоре неожиданный случай бесповоротно и навсегда приблизил к нам Францию. Ибо отныне там жили такие наши друзья — прямо, как говорится, до последнего вздоха.

Мой папа Лев, блестящий молодой человек, с отличием окончивший Институт международных отношений, владеющий в совершенстве несколькими европейскими языками, работал на Всесоюзном радио в международном отделе и, будучи смуглым черноволосым красавцем, имел среди своих коллег прозвище Индус.

В один прекрасный день ему позвонил знакомый редактор из Государственного издательства географической литературы и предложил перевести с французского книжку о путешествии парижского врача Клоди Файен. Она работала в Йемене, лечила арабов. Книга так и называлась — “Французский врач в Йемене”.

— Ой, нет, — испугался Лев. — Перевести целую книжку! Небось, с художественным уклоном...

А тот:

— Да, немного с художественным. Зато впереди — целый год, успеешь, чего там... — короче, уговорил.

Ну, Лев живет себе, за десять месяцев ни разу в книжку не заглянул, думает, успеется, свои пишет задушевные книги о проблемах социального развития всей планеты, о лучшей жизни на Земле (которые впоследствии перевели на множество иностранных языков), мирно собирается с семьей на черноморский курорт в Гагры. Тут ему звонит редактор.

— Ну как? — спрашивает.

Лев ему во всем честно признается.

Тот в ужасе:

— Что??! Мы погибли! Бросай все дела и переводи!!! А через месяц сдай рукопись!

И вот мы втроем в Гаграх, Лев в белой войлочной шляпе с бахромой — сохранилась фотография: лежит на пляже, перед ним тетрадка на белом морском песке, рядом книга Клоди Файен, под боком французско-русский словарик — и строчит перевод: “Муж, дети, спокойное место врача на государственной службе, под сорок лет: обычно этого достаточно, чтобы считать невозможным любое далекое и опасное странствие. Однако, несмотря на все это, я еще не оставила мечты моей юности об удивительном путешествии...”.

Во время войны Клоди Файен с мужем участвовали в антифашистском движении Сопротивления. Андре Файен, муж Клоди, был приговорен к расстрелу, она его чудом спасла. Тогда он сказал ей — она это нам рассказывала потом, когда мы познакомились поближе: “Проси чего хочешь”, — сказал он ей. Она ответила: “Не спеши”.

И вот — Париж, любимая работа, четверо детей. И вдруг она чувствует — как будто зов судьбы: она должна ехать в Йемен — горную страну на юге Аравии, древнее королевство Билкис, царицы Савской, друга царя Соломона, — лечить людей.

Андре отпускает ее на полтора года и остается с детьми в Париже. Он постоянно посылает ей лекарства и медицинское оборудование, там ведь не было ничего, ей всего не хватало, а болезни свирепствовали серьезные. В общем, эта Клоди Файен оказалась Альбертом Швейцером в юбке.

Пока оформляли документы, она готовилась к поездке. Получила диплом специалиста по тропической медицине, в Музее Человека прослушала курс лекций по этнографии, учила арабский язык, осваивала верховую езду...

Она приезжает в Йемен — как будто высаживается на другую планету, где процветает чистой воды средневековье, феодализм, родоплеменной строй, а европейцев на всю эту закрытую для иностранцев страну в общей сложности трое или четверо.

И начинается потрясающий рассказ, который полностью захватил Льва, например, как Клоди Файен отказалась лететь на самолете в Сана — столицу Йемена — из Таиза, хотя на этом настаивал принц, и отправилась в путь на машине по нескончаемой пустыне и плоскогорью... “Поскольку путешествие, — пишет она, а Лев переводит и днем, и ночью, лишь иногда отрываясь на сон или еду, — должно быть медленным, если цель его — восточный город, туда следует ехать тем путем, каким шли старинные караваны, ибо лишь тогда можно ощутить истинную ценность этого города для человека”.

Все, что там ею пережито, было написано с неслыханной любовью и вниманием. Какие характеры возникали перед изумленным взором Льва, какие судьбы!.. Начиная от удивительных обстоятельств рождения в Йемене: тут считается, что беременность может длиться годами. Ребенок в утробе, убеждали Клоди Файен местные жительницы, порою затаивается на неопределенное время, а потом развивается дальше по собственному усмотрению, поэтому, возвратившись после двухгодичной отлучки, муж иногда получает радостное извещение, что у него только что — как раз к его прибытию — родился сын!

Свадьбы, похороны, молитва, утреннее пробуждение города по зову муэдзинов, сладкие пироги из слоеного теста, облитые медом или растопленным маслом, страстный танец под барабаны с кинжалами, транс, в который впадает танцор, жизнь гаремов, пылевые вихри, подземные воды, арабский язык — прекрасный для выражения нежных чувств, но и великолепный для всплеска гнева, в этом случае слышатся свист, грохот, да и арабские ругательства несравненны — попробуйте, например, назвать кого-нибудь “акру”...

Кого бы она ни повстречала, на какое бы ни отваживалась знакомство — о каждом она говорит с таким юмором и теплотой, — причем от имама до распоследнего заключенного в кандалах, просящего подаяния. Толпы народа тусуются на страницах этой книги — наивные, трогательные, коварные, лукавые и бесхитростные, солдаты, почтальон, аптекарь, музыканты, принцессы, дети, старики и даже местные врачи...

Один арабский врач показал ей свой запас медикаментов — английских и итальянских. И этот доктор был очень огорчен, когда узнал, что уже давно дает микстуру от кашля как глистогонное средство.

Все ее так любили и почитали, хотя она никаким принцам не давала спуску, и к простым людям была точно так же внимательна, как к королю Ахмеду, имаму Йемена. Своими руками из кучи металлолома сооружала она кровати для больницы... Однажды пришлось обмануть общественность, сказать, что у принца сахарный диабет, и ему надо постоянно делать анализ мочи, — все это для того, чтобы открыли наконец лабораторию для настоящих больных... Как она лечила обезумевшую от горя женщину, “колдуя” по-французски. А какие горькие строки посвящены ее беспомощности перед эпидемией детского дифтерита без сыворотки, туберкулезом без лекарств. И какая радость и гордость обуревали Льва, Люсю и меня, когда ей удавалось все-таки вернуть человека к жизни.

Недаром достопочтенный мэр Забида предложил ей выйти за него замуж. У жен его не было сыновей, и он признался Клоди, что хотел бы, чтобы она пополнила его семью.

Лев переводил и переводил в каком-то экстазе — свою единственную в жизни переводную книгу! И до того и после он только свои писал — научные — о международных отношениях. А мы сидим на пляже и с жадностью прочитываем только-только переведенные листы. (Конечно, “мы” — это сильно сказано, но теперь уже кажется, что и я в этом деятельно участвую, хотя мне в июне 58-го как раз стукнуло четыре года.)

И сколько б воды ни утекло с тех пор в речке Сене, всякий раз, когда я листаю эти страницы, чувствую, что завидую ее взгляду на мир и на людей, — знаете, бывает такой взгляд — когда под ним все оживает, мерцает, пульсирует?..

Клоди Файен потом несколько раз возвращалась в Йемен. Она открыла в Сана первый в стране Национальный этнографический музей. Там собраны сенсационные экспонаты, которые подтверждают, что до нашей эры на этой вот земле пережило расцвет Сабейское государство царицы Савской. Достижения цивилизации в Йемене были так велики, что древние римляне называли страну “Арабия Феликс” — “счастливая Аравия”.

И пусть на смену угасшей цивилизации пришли довольно мрачные времена, на смену мудрым правителям — политически близорукий имам, чья власть держалась на штыках, жестоких наказаниях и... львах, а на смену космически образованному народу — люди, которые не умеют ни читать, ни писать (в начале 60-х годов в Северном Йемене не было ни одного кинотеатра и запрещалось слушать радио!), Клоди Файен все равно умудрилась навсегда оставить там свое сердце.

Однажды в Париж ей приходит письмо от француза, который вместо нее работал врачом в Йемене. В полном отчаянии он писал все о том же: что страшно не хватает лекарств. Буквально в тот же день ей на глаза попадается толстый журнал, где объявляют конкурс на лучший очерк об экзотическом путешествии. Тогда Клоди Файен садится и пишет вот эту свою замечательную книгу.

...И получает сногсшибательную премию, которая, мы можем догадаться, куда была отправлена — вся, до последнего франка... В общем, это такая женщина — о-ля-ля! Если б не моя мама (которую Клоди очень любила и всю жизнь посылала ей платочки из Парижа с изображением Эйфелевой башни), боюсь, что Лев влюбился бы в нее, очертя голову. Тем более ей очень нравился его перевод, хотя она не понимала по-русски.

Лев, и в самом деле, не сплоховал! Классно перевел, тоже с юмором, русский язык у него сочный, колоритный, а и французские мотивы вплетаются, и, конечно, знойные арабские.

Мы вернулись в Москву, рукопись была сдана, книга моментально вышла тиражом 20 тысяч, и чуть ли не за один день весь тираж был распродан.

Надо ли говорить, что вскоре Клоди Файен нас разыскала. От одного израильского этнолога, который случайно увидел ее книгу на русском языке в Тель-Авивской библиотеке, она узнала, что книжка вышла в России, и написала письмо Илье Эренбургу — в то время он был одним из руководителей Общества дружбы “СССР — Франция”, — что книга уже переведена на восемь языков и все переводчики стали ее друзьями, а теперь ей очень хочется познакомиться с “Леоном” Москвиным и его семьей.

И вот нам сначала пришло из Парижа восторженное письмо от Клоди Файен. Потом сама нагрянула — как гром среди ясного неба. Это была поистине харизматическая личность. Высокая, статная, глаза горят, низкий голос какой-то виолончельный, великолепное чувство юмора, готовность в любой момент распахнуть объятия и прижать к сердцу первого встречного-поперечного, просветленная улыбка на открытом парижском лице, — короче, штучный экземпляр, который хорошо инопланетянам показывать, чтобы у них о землянах сложилось приятное впечатление.

Клоди Файен завораживала меня, я в ее присутствии впадала в легкий транс, и даже однажды, задумавшись, прыснула себе в глаз французские духи, которые она привозила нам в изобилии. Три дня отходила, могла бы окриветь, носила б черную пиратскую повязку на глазу...

Мы водили ее гулять на крышу нашего прежнего дома в Большом Гнездниковском переулке, откуда видно всю старую Москву. Вообще она несколько раз приезжала, и мы то провожали ее на Кавказ, то встречали из Средней Азии... Причем повсюду Клоди накупала тяжеленные ковры, неподъемную чеканку, резьбу по дереву, глиняные кувшины, расписные пиалы — и все это аккуратно распределяла по музеям Парижа!

А дальше стали раздаваться телефонные звонки, и незнакомые, но очень приветливые голоса передавали от нее приветы, при встрече — открытки с видами Парижа, капроновые чулки, опять же “Шанель № 5” — и это были венгерский, польский, немецкий, шведский переводчики ее книги...

Отдельная история — как к нам в Черемушки на новую квартиру явились посланники Йемена, прибывшие в Москву от Федерации арабских профсоюзов, борцы за торжество демократии во всем мире, республиканцы, пламенные революционеры, один из которых эдакий мистер-Твистер с гаванской сигарой — его звали просто Мохсен Ахмед аль-Айни — перевел книгу Клоди Файен о Йемене на арабский язык. Это она им дала наш адрес. А длинный парень Али Хусейни — его товарищ по борьбе с упадническим режимом имама. Вместе с Мохсеном они как раз готовились к свержению монархии в Йемене, о чем и сообщили нам, понизив голоса, чуть ли не в передней.

Помню, мы тогда хорошо у нас посидели. Все смеялись, шутили. Какую-то бутылочку чудом раздобыли. Была замечательная компания.

— Вот свергнем власть имама — и милости просим к нам в Йемен, — сказали они на прощание.

— Ну-ну, — мы ответили. Не знали, как можно еще поддержать этот разговор.

Не прошло и пяти месяцев, как в сентябре 1962 года в Йемене действительно произошла революция. Они на самом деле свергли имама — и в рассеченной надвое стране, в Северном Йемене, установили республиканский строй. Видимо, эти двое ребят и впрямь были настроены очень решительно. Али Хусейни погиб в сентябре в перестрелке. Мохсен стал премьер-министром Йемена.

Короче, когда в качестве премьер-министра Йемена Мохсен аль-Айни с помпой прибыл в Москву, на летном поле его встречали члены Политбюро в каракулевых “пирожках”... и профессор, доктор исторических наук Лев Москвин, которого на самом высшем уровне попросили по-домашнему поучаствовать в этой встрече.

На дворе январь, снег — стеной, Мохсен вышел из самолета, спускается по трапу — вежливо улыбаясь, пожимает руки официальным лицам и вдруг видит знакомое и родное — неофициальное лицо Льва! Он даже вскрикнул от радости.

Льву подали черную “Волгу” с шофером, вручили просто так полную авоську дефицитных продуктов, и обоих — его и Мохсена — торжественно повезли к нам домой.

Без всякой дефицитной авоськи мы с Люсей накрыли стол (хотя и авоська тоже не помешала! В ней лежали копченая колбаса, сыр “Рокфор”, армянский коньяк, черная икра, кофе, рыбка соленая...).

Короче, сели, выпили, закусили, и опять — так хорошо посидели. Главное, сразу договорились: ни слова о политике. Только о Париже, о женщинах... Вернее, о женщине, без которой Париж — уже не Париж и для Льва, и для Мохсена, и для сонмища других людей этой, в сущности, небольшой планеты, которые то встречаются во Франции и живут у Клоди месяцами, то едут в гости друг к другу, обмениваются детьми на неопределенные сроки, те прямо на месте учат иностранные языки “с погружением”, излечиваются от хандры, находят в странствиях свое счастье, влюбляются, женятся, рождаются новые дети.

— Кстати, в последний раз, когда я жил у Клоди Файен, — сказал Лев, — то забыл отдать ключ от ее парижской квартиры.

И вытащил из кармана пиджака ключ.

— Давайте его сюда, — улыбнулся Мохсен, потягивая гаванскую сигару. — Я скоро поеду в Париж... и войду к ним без стука.

Как-то в окраинных ташкентских трущобах маленький волнистый попугай вытянул для меня свернутый в трубочку билетик, там было накарябано детским почерком лиловыми чернилами: “Тибе будет долгая дорога без престанища”.

И вот я бодро шагаю по этой своей дороге в данном случае — на обед к нашей давней подруге Клоди Файен. Осень, 1993 год. Я в Париже, я гуляю, я балдею. Мужа Леню Тишкова пригласили во Францию с выставкой “Книги художников ХХ века”. Мне с Леней тоже разрешили приехать. Первый раз — в Париж — помогать нести сундук с книгами. Сундук очень тяжелый, железный. Надо ж кому-то с другой стороны подхватить.

В гости к нашей Клоди Файен я иду пешком, и, что меня поражает, в парижской толпе очень много рыжих и конопатых. Ей-богу, я даже черного видела конопатого. Очень много носатых, лысых, косых, хромых, много старых бродяг под мостом ночует — в коробках спят, и все чувствуют себя красавцами. Ну, мы везде с Леней побывали, где нашему брату следует. В Лувре он мне показал оригиналы картин “Смерть Сарданапала”, “Юная утопленница”, “Резня на острове Сцио” — все эти горы трупов, знакомые с детства по “Энциклопедии школьника”. Я попросила Лёню сфотографировать меня на фоне Джоконды. Он отказался. Тогда я попросила снять меня на Елисейских Полях — на фоне памятника Альфонса Додэ, автора “Тартарена из Тараскона”. Я и сама боялась, что на фоне Джоконды я буду невыигрышно смотреться как женщина.

— А на фоне Альфонса Додэ ты будешь невыигрышно смотреться как писатель, — заметил Лёня.

Потом поднялись на Эйфелевую башню, знакомую мне до боли по шелковым платочкам Клоди.

— Да, Париж, конечно, жемчужина Земли! — важно сказал Лёня, приехавший сюда в тринадцатый раз.

Пахло водой, подстриженной травой, в саду Тюильри срывал холодный ветер с каштанов листья, издалека доносилась песенка шарманщика.

Я хотела купить Лёне шарф.

— Шарф и зонт, — ответил Лёня, — у нас на Урале считаются пижонством.

Зато он купил шампанское “Брют” для Клоди.

Вот ее дом — крыша в окнах небесных — знаменитый парижский дом Клоди Файен, от которого мой папа Лев когда-то увез в Москву ключи, а вернул их обратно — премьер-министр Йемена Мохсен Ахмед аль-Айни, да и нужны ли ей были ключи? Толпы людей, дети разных народов шли по этой лестнице нескончаемым потоком: венгры, чехи, поляки, сербы, американцы, израильтяне, шведы...

По этой вот лестнице когда-то решительно поднялся премьер-министр Албании, чтобы предложить отважной Клоди Файен совершить длительную этнографическую поездку в его страну с целью подробного изучения жизни мусульманских албанских женщин. Она поехала, все досконально изучила, после чего наверняка добрая сотня албанцев и албанок нанесли ей ответный визит в Париж. К тому же правительством Албании Клоди Файен было поручено разыскать произведения албанского искусства, вывезенные французскими офицерами во время военной оккупации Албании в 1920 году!!! Клоди поместила объявления — ей стали приносить поразительные экспонаты — ...о, это еще одна отдельная, причем детективная история!

Экзотические послы Марокко приходили сюда свидетельствовать Клоди свое почтение. И очень удивлялись, что к их приходу заранее подготовлены документы, которые они должны передать марокканскому другу Клоди, чтобы тот имел веские полномочия открыть медицинскую школу в Рабате.

Посланцы Ливии, Ливана, Египта, Сирии, Алжира — все обретали в этом доме приют, горячий обед, бокал “Бордо” и самую что ни на есть реальную помощь в организации школ, больниц, этнографических музеев — вообще всего, что нужно для нормальной человеческой жизни.

С таким же точно пылом она заботилась о своих соотечественниках. В Самарканде Клоди Файен купила семена редиски, невиданной во Франции. Она их посадила на балконе, взошла буйная поросль, о чем Клоди Файен сообщила крупнейшей садоводческой фирме Парижа “Дельбар”. И в результате сочный самаркандский редис начал свое триумфальное шествие по территории Франции.

За что бы она ни бралась (или так просто казалось со стороны?) — все у нее получалось легко, артистично, как будто шутя, она всегда улыбалась, а между тем эта женщина сворачивала горы.

Однажды она устроила старейшего французского археолога Жюля Барту в далекое бесплатное плаванье, о котором он мечтал.

Клоди нам писала про него: “Это страшно оригинальный старик, немного нелюдимый. В 1925 году Жюль Барту открыл афро-буддийское искусство в Афганистане. У него ужасный характер, он со всеми без конца спорит и ругается, но он страстно любит археологию. В 1960 году, когда ему исполнилось восемьдесят лет, он собрал все свои сбережения и отправился на раскопки в Сомали. Я рассказала об этом начальнику порта Лабруссу, тот как раз прочел мою книгу, поскольку очень интересуется историей флота в Красном море. И что вы думаете? Его до того растрогал этот старик, что Лабрусс пригласил его отправиться в Сомали за счет французского флота!.. И вот Жюль Барту в свои восемьдесят два года — один — совершил поездку в Сомали, пробыл там шесть месяцев и нашел потрясающие вещи!..”.

Это была женщина, влюбленная в Существование. Степень ее приятия самых разных людей и убеждений столь велика, что она — участница французского Сопротивления, выразила абсолютную готовность принять у себя бывшего немецкого национал-социалиста, звали этого фрица Роберт Кротц. Клоди Файен познакомилась с ним в Германии, куда отправилась в 1934 году, решив самостоятельно исследовать — что там за национал-социализм и чем он грозит народам мира.

Журналист Роберт Кротц искренне уверял ее тогда, что никакой угрозы их безобидное движение не представляет, а Гитлер — разумный парень, который прямо на глазах смещается от национализма в сторону социализма.

Всю войну от него не было ни слуху ни духу, он служил военным корреспондентом на Украине, Клоди думала, его давно нет в живых, но в 57-м году от Кротца пришло письмо, что он прочел ее замечательную книгу, переведенную на немецкий язык, пишет, мол, ни в чем не виноват, да, он был нацистом, но понятия не имел о всяких нацистских ужасах и концлагерях.

Клоди хотела его повидать, пригласить во Францию, выслушать доводы, раз он, бедолага, ни о чем таком не подозревал. Но Андре Файен, который с ангельской кротостью терпел и даже поощрял в своем доме поистине мировую вакханалию интернационализма, единственный раз в жизни отказал в гостеприимстве этому недальновидному немцу, заявив, что тот коллективно ответствен за все зло, причиненное нацистами и он не намерен предоставлять ему стол и дом.

Когда мы приехали во Францию, Андре уже был тяжело болен. Он лежал в постели очень нарядный — в белой рубашке, в пиджаке, Клоди его нарядила к нашему приходу.

Сама она была в длинном бархатном платье с зеленым отливом, с кружевным воротником, высокой прической, в туфлях на каблуках — женственная, лучезарная, как обычно, готовая улыбнуться в любую минуту. И ее дети почтили нас с Леней своим присутствием — Элиз, Этьен, усыновивший маленького вьетнамца, Мартин (это дочка), потом какой-то был голубоглазый Сэм, наверно, зять, даже явились некоторые внуки: Майя Спивак, родственница нашего дирижера Спивакова, и старшеклассник Реми.

Стол был накрыт льняной скатертью. Старинный семейный фарфор, серебряные приборы. Клоди испекла яблочный пирог, открыли шампанское. Клоди все расспрашивала, как поживают мои мама с папой — “Люси” и “Леон”.

— Давненько мы с ними не видались, — она говорила по-французски. — А между тем, в России большие перемены..

Как раз по телевизору передавали последние известия. По Москве едут танки, снайперы с крыш палят по кому попало. Это был октябрь 1993 года. Шел хоть и неудачный, а настоящий государственный переворот. Из обгоревшего Белого дома выводят под конвоем очень бледных заговорщиков — Руцкого и Хасбулатова.

Мы передали от Люси и Льва — для Клоди и Андре два прозрачных стеклянных сапожка. Леня наполнил их шампанским, и она с этими двумя сапожками пошла к Андре.

Гром российских орудий стих, и мы услышали, как зазвенели в соседней комнате наши сапожки.

— Париж — город влюбленных, — с улыбкой сказал Этьен.

Уходя, я в последний раз оглянулась на ее дом. Дом, который она надолго оставила когда-то и в который вернулась. Дом, в котором она пробудет с Андре до его последнего часа.

“Я должна признаться, об этом знают немногие, — она писала нам, — книга “Французский врач в Йемене”, переведенная на множество языков и связывающая теперь узами дружбы стольких людей, была в действительности лишь длинным письмом, написанным одному человеку. Перед отъездом в Йемен я очень любила одного человека, но оба мы были женаты, у нас были дети, мы не хотели разбивать наши семьи. Итак, мы расстались. Я очень страдала, и Андре, который все это время был мне другом, согласился, чтобы я поехала в Йемен. Действительно, есть лишь одно средство забыть личное несчастье — это жить и трудиться ради чего-то большего, чем ты сам. И по возвращении во Францию я написала эту книгу, чтобы рассказать обо всем, что пережила, тому, кого больше не увижу. Когда она была издана, Андре от моего имени отнес ему мою книгу. А теперь она служит для объединения далеких людей, которые любят эту Землю”.

Да, черт побери, Париж — город влюбленных. Кому это знать, как не мне, когда в ту мою последнюю ночь в Париже я шла и в порыве любви жарко обнимала каждый встречный-поперечный платан.

В Москве на машине нас встретил в Шереметьеве наш друг и сосед Владислав Отрошенко, великий писатель. А у нас ведь тяжелый железный сундук с книгами художников! Я говорю:

— Давайте этот сундук отвезем к Лёне в мастерскую на Чистопрудный бульвар.

Он мне осточертел, этот сундук, хоть там и лежали выдающиеся произведения искусства. А был вечер, и, что интересно, в Москве почти не горели фонари (октябрь-то 93-го!). Город был погружен во тьму, встревожен, насторожен. Суровое зрелище после залитого огнями Парижа.

— Скажи спасибо, что танки не едут по улицам, а с крыш не стреляют, — сказал Владик. — Зато по городу разбрелись вооруженные типы. Видите — в центре Москвы — ни людей, ни машин...

Мы выехали на Чистопрудный бульвар и встали у светофора. Вокруг ни души. Неожиданно со стороны бульвара к автомобилю приблизилась черная фигура. Это был абсолютно пьяный человек. Окна в машине открыты. Он протянул руку, и дуло пистолета коснулось виска Владика.

На светофоре зажегся зеленый свет. Владик медленно, очень медленно, тронулся с места. Вялая рука с пистолетом плавно передвинулась в мое окно. Дуло пистолета проплыло у моего виска и вынырнуло на улицу.

— Болван!!! — сказал Владик.

— А все ты! — сердито сказал мне Лёня. — Сундук ей, видите ли, осточертел. Давай, Владик, домой, в Орехово-Борисово, что мы будем в темных переулках колобродить...

P.S.

“Дорогой Лев! Дорогая Люся!

С глубокой скорбью сообщаю Вам о смерти мамы, я не решалась Вам позвонить, но, возможно, сделаю это завтра. Она оставила нас, и мы тяжело переживаем ее отсутствие. Но в то же время мы ей бесконечно благодарны. Нам удалось ей сказать, как мы гордились ею. Она сама не понимала, какой великой женщиной она была, по-настоящему великой, справедливой, страстной, искренней, великодушной... Клоди умерла 4 января 2002 года на 90-м году жизни. Ее похоронили около Андре Файена. Вы были друзьями, и я от имени их детей, внуков и правнуков посылаю Вам это письмо —

P.P.S.

Не стала я бросать монетку в Сену. Зачем напрашиваться? Стою на мосту, река вся в огнях, небо в звездах. Впервые в жизни, клянусь, захотелось начертить где-нибудь на перилах моста: “Здесь была Москвина из Москвы”...

Я была здесь. Эй, слушай, Париж, я была. Я видела тебя своими глазами.