Максим Амелин

Боярышник

              * * *

Сложного сложнее, простого проще,
то неповоротлива, то шустра,
громоздясь на горы, врываясь в рощи,
языками яростными костра
ласково крутя, шевеля глумливо,
рушится стремительная с обрыва
и встаёт целёхонька, как ни в чём
не бывало, плотная и сквозная,
сведуща во всём, ничего не зная,
собственным себя подопря плечом.

Сопредельным странам грозя набегом,
мир даруя прочим издалека,
Ноевым взлетающая ковчегом
над водой под самые облака,
раздаётся вширь обоюдокрыла,
весть о том, что будет и есть и было,
претворить пытается в кровь и плоть
всех существ, замешанных на соблазнах,
потому что в лицах и видах разных
праведную любит её Господь.

              * * *

Боярышнику — краснеть
нечаянным очевидцем
всех ряженых обнажения,
готовя сытную снедь
клестам, снегирям, синицам,
себя же — для жизни будущей.

Сей праведник — проводник,
накопленным златом беден,
иные стяжав сокровища,
с тех пор, как на свет возник,
до тех, как пребудет съеден,
звенящий звеном связующим.

Не всё, что случится, зря, —
стоять ему через силу
единственным в поле воином,
ни слова не говоря,
и класть семена в могилу —
всеискупляющей жертвою.

              * * *

Не я ли прежде безжалостным
захватчиком отвоёвывал
у пенной пучины сушу,
чтоб можно, сверша священный
обряд, на почву мне твёрдую
стопы, не ведая страха
	животного, было выставить? —
	Закончены кроволитные
	бои до срока, — пора бы
	пересчитать поголовно
	победы и поражения,
	вничью или в чью-то пользу,
случайно или намеренно:
и с лицевой и с изнаночной
едина ткань, обращаясь
обеими сторонами! —
Но всё-таки, как ни выверни,
я создал плавучий остров,
	одновременно и движимый
	и неподвижный, — откуда бы
	ветра ни дули, своими
	путями ему стремиться
	и, ширясь, нести растительность
	обильную выспрь. — А ныне
рачительному хозяину
он стал велик, и границами
раздвигся так, что пределов
уже не окинуть оком,
да не послужат помехою
ни сны дурные, ни вести:
	достаточно обустроены
	все грады его и веси все,
	все пристани, все дороги,
	и храмины, и кладбища, —
	открывший свою Америку
	не зарится на чужую.
Что делать с огромным островом,
без ведома прирастающим? —
Довольно и половины
для жизни его владельцу, —
берите всё, что приглянется,
и делайте что хотите.

    Санджару Янышеву

Рассыпа’ться что в похвалах восточных —
пахлавах и халвах или «вах-вах-вах» —
мне, любителю мыслей скупых и точных,
за словами явленных, — не в словах?
Извини, Санджар, утончённых бредней
шелкопрядом тянуть не желаю нить,
потому что я Заднюю от Передней
Азию не знаю как отличить,
но в поэзии что-то да разумею, —
может быть, раз-два и обчёлся нас,
чувствующих в ней, утешаясь ею,
вкус, цвет, запах, плотность и звук — зараз.
Русское для Муз не пустыня слово,
хоть не шёлк и не бархат и не парча,
и, по счастью, не сшить из него покрова,
чтоб, набросив, Янышев, на плеча,
было чем от стужи укрыться зычной
и от вьюги, виющей гнездо в ушах,
соразмерной речи единоличный
повелитель, деспот и падишах!

              * * *

    Златотрепещущее над нами
море поблекло, по кривизне
брежной разметаны кверху днами
переселенцев сюда извне
судна, повесив обломки вёсел,
ржавые высунув якоря,
щеглы окрест раскидав как зря, —
их обречённый народец бросил
без сожалений на произвол
и неизвестно куда ушёл.
	Где вы? Неужто чужбины сладок,
а не отчизны суровой дым? —
Всё, что стремилось придти в упадок,
будучи старым иль молодым,
древним иль новым, пришло, различий
не проводя между тем и тем,
сделался велеречивый нем
край, где звериный лишь крик да птичий
редко, но скатываются в ком, —
на языке здесь вещать каком?
     Местная речь, наущась латыни,
взяться намерена за санскрит, —
недопроявленного доныне
гул вещетворчества в ней сокрыт
под тарабарщиною Монгола,
Фрязина молвью, на суть скупой,
складом Варяжеским, скорлупой
Грецких наречий, пятой глагола
Аглицкого и окружных стран, —
слышен сквозь них, изначально дан.
	Из обезлюдевших порубежий
духи земли собрались на зов,
дабы, насытившись кровью свежей,
память и время начать с азов,
сооружения крепостные
выстроить заново, возвести
вновь города, проторить пути
в твердях обеих как бы впервые,
на море двинуть опять суда,
плыть посылаемые сюда.

    Алкей — Питтаку
    (опыт реконструкции)
Ты поднялся по солнечной лестнице ввысь,
	поражая соперников,
из мертвящим дыхающих смрадом пещер,
	ядом пропастей прыщущих,
и теперь на вершине надменно стоишь,
	преисполнен величия,
позлащённым кумиром, вселяя во все
	страх со трепетом стороны.

Хор немолчно тебе возглашает хвалы,
	славословия, почести;
благовонные смолы курятся; зовут
	блюда с тучными брашнами;
кость белеет слоновая; блещет вино
	в хрусталях искромётное;
малахит и янтарь, яшма и бирюза
	зеркалами размножены.

Сквозь узорные стёкла клубятся сады
	от востока до запада;
нивы в класах обильных; на мятных лугах
	стад безропотных пастыри
во сопели послушливо дуют; летят
	колесницы дорогами,
скрипом о’бодов, ступиц тебя и осей
	поздравляя с победою.

Всё — твоё, что ни создано Вышним и что
	ни возделано смертными
на земле, под и над и окрест, все — твои:
	взоры пылких ли юношей,
ослеплённых ли мудростью старцев, мужей
	оборотами ль опытных,
или взгляды восторженных нежные жён, —
	за тобой устремляются.

Но меня провести не удастся тебе,
	победителю, — ведаю,
что делам и бездействию, памяти счёт
	и забвению выставлен
обречёнными на полужизнь-полусмерть,
	и за прошлое будущим,
как себя ни раздваивай, — я говорю, —
	ты заплатишь, как следует.