Максим Амелин
Боярышник
* * *
Сложного сложнее, простого проще,
то неповоротлива, то шустра,
громоздясь на горы, врываясь в рощи,
языками яростными костра
ласково крутя, шевеля глумливо,
рушится стремительная с обрыва
и встаёт целёхонька, как ни в чём
не бывало, плотная и сквозная,
сведуща во всём, ничего не зная,
собственным себя подопря плечом.
Сопредельным странам грозя набегом,
мир даруя прочим издалека,
Ноевым взлетающая ковчегом
над водой под самые облака,
раздаётся вширь обоюдокрыла,
весть о том, что будет и есть и было,
претворить пытается в кровь и плоть
всех существ, замешанных на соблазнах,
потому что в лицах и видах разных
праведную любит её Господь.
* * *
Боярышнику — краснеть
нечаянным очевидцем
всех ряженых обнажения,
готовя сытную снедь
клестам, снегирям, синицам,
себя же — для жизни будущей.
Сей праведник — проводник,
накопленным златом беден,
иные стяжав сокровища,
с тех пор, как на свет возник,
до тех, как пребудет съеден,
звенящий звеном связующим.
Не всё, что случится, зря, —
стоять ему через силу
единственным в поле воином,
ни слова не говоря,
и класть семена в могилу —
всеискупляющей жертвою.
* * *
Не я ли прежде безжалостным
захватчиком отвоёвывал
у пенной пучины сушу,
чтоб можно, сверша священный
обряд, на почву мне твёрдую
стопы, не ведая страха
животного, было выставить? —
Закончены кроволитные
бои до срока, — пора бы
пересчитать поголовно
победы и поражения,
вничью или в чью-то пользу,
случайно или намеренно:
и с лицевой и с изнаночной
едина ткань, обращаясь
обеими сторонами! —
Но всё-таки, как ни выверни,
я создал плавучий остров,
одновременно и движимый
и неподвижный, — откуда бы
ветра ни дули, своими
путями ему стремиться
и, ширясь, нести растительность
обильную выспрь. — А ныне
рачительному хозяину
он стал велик, и границами
раздвигся так, что пределов
уже не окинуть оком,
да не послужат помехою
ни сны дурные, ни вести:
достаточно обустроены
все грады его и веси все,
все пристани, все дороги,
и храмины, и кладбища, —
открывший свою Америку
не зарится на чужую.
Что делать с огромным островом,
без ведома прирастающим? —
Довольно и половины
для жизни его владельцу, —
берите всё, что приглянется,
и делайте что хотите.
Санджару Янышеву
Рассыпа’ться что в похвалах восточных —
пахлавах и халвах или «вах-вах-вах» —
мне, любителю мыслей скупых и точных,
за словами явленных, — не в словах?
Извини, Санджар, утончённых бредней
шелкопрядом тянуть не желаю нить,
потому что я Заднюю от Передней
Азию не знаю как отличить,
но в поэзии что-то да разумею, —
может быть, раз-два и обчёлся нас,
чувствующих в ней, утешаясь ею,
вкус, цвет, запах, плотность и звук — зараз.
Русское для Муз не пустыня слово,
хоть не шёлк и не бархат и не парча,
и, по счастью, не сшить из него покрова,
чтоб, набросив, Янышев, на плеча,
было чем от стужи укрыться зычной
и от вьюги, виющей гнездо в ушах,
соразмерной речи единоличный
повелитель, деспот и падишах!
* * *
Златотрепещущее над нами
море поблекло, по кривизне
брежной разметаны кверху днами
переселенцев сюда извне
судна, повесив обломки вёсел,
ржавые высунув якоря,
щеглы окрест раскидав как зря, —
их обречённый народец бросил
без сожалений на произвол
и неизвестно куда ушёл.
Где вы? Неужто чужбины сладок,
а не отчизны суровой дым? —
Всё, что стремилось придти в упадок,
будучи старым иль молодым,
древним иль новым, пришло, различий
не проводя между тем и тем,
сделался велеречивый нем
край, где звериный лишь крик да птичий
редко, но скатываются в ком, —
на языке здесь вещать каком?
Местная речь, наущась латыни,
взяться намерена за санскрит, —
недопроявленного доныне
гул вещетворчества в ней сокрыт
под тарабарщиною Монгола,
Фрязина молвью, на суть скупой,
складом Варяжеским, скорлупой
Грецких наречий, пятой глагола
Аглицкого и окружных стран, —
слышен сквозь них, изначально дан.
Из обезлюдевших порубежий
духи земли собрались на зов,
дабы, насытившись кровью свежей,
память и время начать с азов,
сооружения крепостные
выстроить заново, возвести
вновь города, проторить пути
в твердях обеих как бы впервые,
на море двинуть опять суда,
плыть посылаемые сюда.
Алкей — Питтаку
(опыт реконструкции)
Ты поднялся по солнечной лестнице ввысь,
поражая соперников,
из мертвящим дыхающих смрадом пещер,
ядом пропастей прыщущих,
и теперь на вершине надменно стоишь,
преисполнен величия,
позлащённым кумиром, вселяя во все
страх со трепетом стороны.
Хор немолчно тебе возглашает хвалы,
славословия, почести;
благовонные смолы курятся; зовут
блюда с тучными брашнами;
кость белеет слоновая; блещет вино
в хрусталях искромётное;
малахит и янтарь, яшма и бирюза
зеркалами размножены.
Сквозь узорные стёкла клубятся сады
от востока до запада;
нивы в класах обильных; на мятных лугах
стад безропотных пастыри
во сопели послушливо дуют; летят
колесницы дорогами,
скрипом о’бодов, ступиц тебя и осей
поздравляя с победою.
Всё — твоё, что ни создано Вышним и что
ни возделано смертными
на земле, под и над и окрест, все — твои:
взоры пылких ли юношей,
ослеплённых ли мудростью старцев, мужей
оборотами ль опытных,
или взгляды восторженных нежные жён, —
за тобой устремляются.
Но меня провести не удастся тебе,
победителю, — ведаю,
что делам и бездействию, памяти счёт
и забвению выставлен
обречёнными на полужизнь-полусмерть,
и за прошлое будущим,
как себя ни раздваивай, — я говорю, —
ты заплатишь, как следует.
|