Никита Елисеев

Трели триллера

Иногда стоит рецензировать и плохие книжки. Если они — типичны. Если они — необычны. Если в них — просверкивает искаженный и изуродованный дар Божий. Если... да что там оправдываться: вот роман “(голово) ломка” Гарроса-Евдокимова (СПб: Лимбус Пресс, 2002. — 272 с.) — плохая книжка небездарного писателя, неправильно понявшего знаменитого режиссера. Так бывает. В свое время русские литераторы и критики неправильно поняли Николая Гоголя; из мистика и фантаста сделали сурового реалиста, основателя “натуральной школы”. Нынче неправильно понимают Квентина Тарантино: из христианнейшего моралиста, выученика иезуитов, делают жестокого циника и аморалиста.

Такое восприятие Тарантино шлепнулось на взрыхленную почву. Слишком уж много в России и сопредельных странах интеллигентов-аутсайдеров, еще недавно бывших в центре игры и на острие атаки. Куда все делось?

Действие бредового триллера Гарроса-Евдокимова разворачивается в очень точно, зримо и вкусно описанной столице Латвии — Риге. То есть оно буквально: то разворачивается длиннющим нескончаемым свитком всевозможных приключений, стрельбы, соитий, беспардонной ругани и дилетантских антикапиталистических философствований, то — сворачивается до еле-еле мерцающей точки в мозгу несчастного пиарщика, “шестерки” большого бизнеса, проткнутого (или проткнутой?) ржавым ломом на чердаке, завистливым и — ей-ей — неглупым хулиганьем. Читателю предлагается на выбор: что Вам больше понравится? Или то, что Вы прочитали, — развернутая на 268 страниц мгновенная предсмертная мечта о реванше зачуханного интеллигента, или — всамделишные приключения этого самого интеллигента, которому (непонятно за какие заслуги) невероятно повезло: он убил всех своих врагов и начальников, украл все несвои деньги и изнасиловал всех несвоих фотомоделей, любовниц и кинозвезд.

Ммда... “Бунтуют-то не голодные, бунтуют приголоженные”... Этот странный афоризм Солженицына поневоле вспоминаешь, покуда продираешься сквозь триллеробред, бредотриллер Гарроса-Евдокимова. Когда-то Гейне — самый умный поэт всех времен и народов — великолепно сформулировал: “Коммунизм — непобедим, покуда есть в мире — голод и зависть”. Собственно, о том и написана “(голово) ломка”. Больше того — тем она и написана. Не голодом, разумеется, а завистью. Жгучей, ломящей виски — завистью. Особой “голово” ломки в романе у Гарроса-Евдокимова — нет. Нет и той специфической “ломки”, на которую неоднократно намекает автор. Нет, нет, для наркотического безумия все в его тексте уж очень социологично и рассудочно. Эмоциональная “ломка” — вот что наличествует в тексте Евдокимова-Гарроса со всею возможной убедительностью. Основная, осевая, позвоночная тема книги — зависть слуг к своим хозяевам; ненависть не пролетариата, не люмпен-пролетариата, но обслуживающего персонала к тем, кого приходится обслуживать. Ненависть эта обоюдоостра, поскольку обращена не только на того, кто наверху, но и на того, кто внизу. Главный герой ненавидит не только хозяина банка, в котором служит, но и охранника, который может не пропустить его, бедолагу, если ксиву забудет; пролетария, глушащего дешевое пиво; хулигана, могущего ударить, унизить, обидеть. Главный герой состоит из ненависти и зависти. Очень интересный, надо признать, тип. Смердяков — для тех, кто понимает.

С детства меня занимал этот феномен: ненависть приказчика к своему хозяину; официантки — к клиенту; гладиатора — к зрителям, “диким, с мест кричащим: “Бей! Коли!”. Гладиатору — гладиаторово, но мне-то всегда казалось, что между общепитовским хамством и героическим восстанием Спартака есть нечто общее. Гладиатор и официантка видят, как живут те, кого они обслуживают. Рабы на плантациях такой возможности лишены. Зато обслуживающий персонал — обслуживает ли он с риском для своей жизни или нет — в полной мере наделен этой мучительной возможностью видеть, что те, кто живет лучше тебя, — такие же, как и ты... Это — гнетет душу, сушит мозг и жжет сердце.

(Ах, Боже мой! Я же о “(голово) ломке” Гарроса-Евдокимова, а не о классовой борьбе в пору слегка припозднившегося, в очередной раз первоначального накопления капитала. Извините...)

Под трели триллера высвистывается тайное тайных слуги — мелодия страшноватой исповеди. Был интеллигентный, интеллектуальный мальчик на западной окраине уже разваливающейся империи (только кто ж про это знал, что она разваливается?), учился мальчик в учебном заведении для особо одаренных и к десятому классу научился “легко и в сжатые сроки выстроить на пустом месте по любому поводу высокоинтеллектуальную и абсолютно бессмысленную конструкцию из допущений, натяжек, повернутых под нестандартным углом стандартных клише, актуальных публицистических кумулятивных слоганов и удивительно уместных цитат из Брехта, Борхеса, Бродского, Бределя, Броделя, Беккета, Бодлера и Бодрийяра”. Словом, худший вариант дворянского образования. Человек подкован на все сто, чтобы интересно поговорить... с дамами и написать хорошее письмо; “потолковать о Ювенале, в конце письма поставить vale”; порассуждать за кружкой пива о Леониде Андрееве, но... это ведь не профессия, не job, так сказать, и даже не база для получения будущего job`а.

Нет, для интеллигентной жизни в разваливающейся советской империи в данном случае база есть. И какая база! Если оциничишься до нужной кондиции — собирай статьи из стандартных клише в официозной прессе: можно даже не стараться повертывать клише под нестандартным углом. Если не захочешь “продавать душу дьяволу” — перебрасывай уголек в котельной и объясняй разинувшей рот интеллигентной дивуле про Борхеса и Бодрийяра или про особенности “Первого послания к коринфянам”. А империя возьми и развались! (Как в том замечательном рассказе о молодом Ульянове: “Чего бунтуете, молодой человек? Стена!”. “Стена, да гнилая — ткни и развалится”. Ткнули и...) Куда податься человеку с хорошим умением “строить... абсолютно бессмысленные конструкции” после того, как он сам же и... ткнул? Поначалу лупить издыхающий советский официоз, что особого труда не составляет, поскольку идеология померла задолго до того, покуда по ней дали разрешенный залп (любой хозяйственный — и не только хозяйственный — руководитель нынешнего “среднего звена” спокойно скажет о своем советском прошлом: “Господь с Вами? Какой коммунизм? Да какой серьезный человек...? Какая коммунистическая идеология? Восьмое марта, седьмое ноября и первое мая — вот и вся моя тогдашняя идеология ...”) — а потом, когда от убитой идеологии и следа не осталось, тогда что...? Тогда “перелицовывать текстовки информагентства “Интермедиа”: “Ди Каприо вытоптал остров! С кем не спит Мишель Пфайффер! Лада Дэнс спермы не пробовала! Искусственное оплодотворение рок-лесбиянки от поп-педераста!”. Веселое, но малоприятное занятие. Так ведь и ему приходит конец, когда появляется Самый Главный с “голосом церковного регента, внешностью босса сицилийской каморры среднего звена, габаритами компактного монголфьера и привычкой курить фаллические сигары с романтическим названием “Ромео и Джульетта”. Для такого монстра, полагающего, что монгольфьер — это такой... монгол, даже сообщение про Ди Каприо, вытаптывающего остров, если изложено чересчур заковыристо ... не “покатит”, нет, не “покатит”... Придется тогда интеллектуалу услышать: “Вы что думаете — мы тут творчеством занимаемся? Х... Мы тут делаем сервис, понятно?” и отбыть... куда? В пиаристы крупного банка. Тоже — не... плохо, как было сказано в одном армейском анекдоте про дембеля и генерала.

Нетрудно ведь тому, кто конструировал “нечто” из Бодрийяра—Брехта—Лады-Дэнс—Бродского—Броделя—Бодлера, написать “несколько десятков крупных и пару сотен мелких рекламных текстов, релизов, сводок, справок и слоганов общим объемом примерно в пятьсот килобайт”; нетрудно “овладеть базовыми грубыми фокусами черного, белого и серого пиара”. (В этом месте книги, правда, меня начинают терзать смутные сомнения. Дело в том, что время от времени “пиарист крупного банка REX” главный герой “(голово) ломки” Вадим Аплетаев принимается рассуждать на политэкономические и финансовые темы... Уровень его рассуждений поразительно сходствен с уровнем рассуждений Акима и Анисьи из толстовской “Власти тьмы”:

“Аким: Взять надо в банке? Что ж их брать-то, тае, деньги-то? Нынче, значит, тае, возьмешь, завтра, значит, возьмешь, — так все их и, тае, все переберешь, значит.

Анисья: Это окромя получай. А деньги все целы.

Аким: Целы? Как же, тае, целы? Ты бери их, а они, тае, целы. Как же, насыпь ты, тае, муки, муки, значит, и все, тае, в рундук, тае, или амбар, да и бери ты оттуда муку-то, — что ж она, тае, цела будет? Это, значит, не тае...” — соответствующие фиоритуры Вадима Аплетаева о зловещей мистике капитала вообще и банковского капитала в частности я не перепеваю. У Толстого — лучше. Ну, может, пиаристу банка и не обязательно знать про банк?)

Так или иначе, но пиаристу — худо. Непреходящая зависть к тем, кто сильнее, удачливее, богаче... моложе, не покидает Вадима Аплетаева. Они же Бодлера с борделем перепутают, но ведь, сволочи, знают... что-то такое, что позволяет им скользить мимо тебя на шикарных тачках с шикарными телками. “Тонкая брюнетка в темно-лиловом шелковистом прошла к столику “Колонны” от распахнутой дверцы приземистого реактивного авто. Фактурно так прошла. Села. Закинула ногу на ногу. Блин. Распахнувший дверцу разболтанный щенок в алом пиджаке исторг короткий писк из сигнализации и отправился следом. Лет девятнадцати от силы. Когда ты тачку-то и бабу такую успел заработать, а? ... С некоторых пор я вполне серьезно стал полагать, что эти щенки просто случайным, на удачу, образом выяснили, где стоит мистическая тумбочка, содержащая дензнаки из хрестоматийного анекдота”. Обидно же... Человек может такие философемы выстраивать: “...Но разум экстенсивен. Он все равно куда-то прет. Сущность у него такая — переть, наворачивать, накручивать, наращивать. Так что и цивилизация на месте не стоит, усложняется, и энтропия плачевно убывает. Вот виртуальное пространство придумали. Какой энергетический избыток сразу отвели в болото!” — мороз по коже от таких философем, — и не он, а щенки в алых пиджаках водят по кафе “тонких брюнеток”... (Между прочим! Немецкий публицист и историк Себастьян Хаффнер очень тонко и точно рассуждал в своих воспоминаниях о том, чем потряс немцев, переживших мировую войну и революцию, 1923 год, — не нищетой, не стрельбой на улицах, даже не ифляцией, но... молодыми богачами! Впервые богачи были не солидны, степенны, вальяжны, более чем зрелы, но... нагло, вызывающе — молоды. Это — мучало.)

Это — мучает и Вадима, потомственного интеллигента, как он сам себя именует. Я бы поостерегся его так называть. Для интеллигента (потомственного или в первом поколении) он уж очень много матерится. Он — слуга, обслуживающий персонал тех, кого боится и ненавидит. Надобно отдать должное Гарросу-Евдокимову — скверное самоощущение Вадима Аплетаева он передает с почти социологической точностью: “...на одной из полок, за спиной у мятой толстой продавщицы в вечной шали, в трехлитровой банке обитал такой же толстый и мятый белый морской свин. Скаля большие желтые резцы, свин всегда стоял в банке на задних лапах. Передние розовыми, удивительно человекообразными ладошками упирались в стекло. Нос, тоже розовый, но с черным пятном, шевелился. Свин делал вид, что ему хочется вырваться из банки и убежать. Но все, включая его самого, знали, что это не так. “Гля, Семеныч, — сказал покупатель и ткнул в свина желтым пальцем. — Мудон в банке!”... Я точно знаю, кто я. Я — мудон в банке”. Как жить с таким самоощущением знатоку Брехта и Броделя? Нельзя же, невозможно думающему человеку жить в зависти, чтобы избавиться от этакого комплекса, Олеша написал “Зависть”, Набоков — “Король. Дама. Валет”. Эдакая самотерапия, мол, если не избавишься от зависти, будешь такой же дрянью, как Кавалеров или как Франц. Гаррос-Евдокимов вместе с Вадимом Аплетаевым изобрели иной выход, виртуальный, онанистический, наркотический. В реальности ты им всем служишь, а в воображении — мочишь, расчленяешь, убиваешь, насилуешь! В реальности твой самый большой начальник — “низкоросл, пухл, кругл, залыс, брыласт, бульдоговиден, с крохотными глазенками. Однако при взгляде в эти неожиданно хваткие, умные, трезвые, жесткие глазенки мало-мальски сообразительный визави мало-помалу начинал соображать, что Цитрон не низок, а компактен, не пухл, а плотен, не карикатурный буржуй, а самая что ни на есть настоящая эталонная акула капитализма, боевая единица сама в себе, по эффективности равная линкору “Тирпиц”. Это — в реальности, а в воображении ты эту “боевую единицу”... — ...в асфальт, в дерьмо, матом ее — матом! “Похудел, Цитрон? Жирный ублюдок! Ты куда? Праздник еще только начинается! Ну-ка БАНОЧКУ ему! Поставьте его вертикально! Я сам знаю, что хрен поймешь, где у него ноги, где голова, поскольку эта падла абсолютно шарообразна!” В реальности любовница Цитрона тебя посылает за бухлом на опохмелку (“Нетерпеливо сдув обильную бежевую пену, Лада приложилась к горлышку. В один присест уговорила треть. “Кайф, — констатировала она, перемещая уже разумный взгляд на Вадима. — Ну теперь ступай, чего пришел?”) — а в воображении ты ее... “сдавил... ожидая извлечь квакающий сигнал, — но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо. ...Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залу...” — нет, я пощажу стыдливость читателей и читательниц. В реальности охранник банка, бывший мичман Сергей Гимнюк, унижает тебя и смеет тебя — тебя! — учить жизни (“Чему тебя в твоих институтах учили? Херне всякой и понты свои гнилые кидать. А на флоте тебя бы не понтам гнилым, а реальной жизни... научили. Потому что пока ты первый год служишь — ты карась”) — но уж зато в своем воображении (тут-то ты царь и бог!) — ты этому Гимнюку покажешь “понты гнилые”: “Пнул к ванне, пришпорив твердым железным обрубком по почкам, перегнул через округленный борт, почти приложил лбом о шершавое эмалированное дно. Охранник раскорячился над ванной: руки уперты в чугунные стенки, неожиданно массивная и широкая, шире плеч, задница торчит над краем”. В реальности ты глощешь дешевое пиво (напиток египетских рабов и советских пролетариев), зато уж в воображении тянешь из горлышка то, что и “напитком-то не было, потому как не текло в пищевод и не падало камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращало бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже — в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли”. (Вот это и называется дворянским воспитанием. Просто человек хлебнул виски. Ну, хорошо, ну, обожгло, ну, подбодрило, но чтобы — “промозглая студеность морской соли”... И ведь настолько же бессмысленная фраза, насколько и красивая. Фраза для тоста или для рекламного проспекта, с той же убедительностью можно было бы вывести — “ласковое тепло морской соли”.)

Разумеется, при такой напряженной духовной жизни воображаемый и реальный миры начинают перемешиваться без всяких наркотиков, без всяких компьютерных игр — и сам читатель начинает сомневаться, то ли бедолага пиарист, попавший в лапы садиста-хулигана, перед мучительной своей гибелью от лома, воткнутого в живот, выслушав все издевательства садиста, понимает: “А ведь и я — такой же! А ведь и я мечтал бы так же отыграться на тех, кто богаче, как он на мне отыгрывается!”; то ли без всяких садистов-хулиганов, не выдержав “вечного разлада между мечтой и существенностью”, этот самый бедолага тихо сходит с ума; то ли вследствие непонятных психофизиологических процессов в нем происходит какая-то чудовищная мутация и из-под тихого очкастого сотрудника банка выползает настоящий монстр, садист, насильник, эдакая вочеловеченная прыгающая бомба.

Вероятнее всего, все три варианта — одинаково равноправны. Вероятнее всего, лекарство от зависти оказывается посильнее самой болезни. Воображение, в котором ты — царь и бог, возвращает тебе удары с силой бумеранга. Будь готов к тому, что посреди твоего жестокого суперменства на тебя вышагнет из американского фильма “Бойцовский клуб” взъерошенный и печальный императорский пингвин. “Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся — и отшатнулся. Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе квохтал”.