Андрей Урицкий

Олег Юрьев. Новый Голем, или Война стариков и детей

Герой романа Олега Юрьева “Новый Голем, или Война стариков и детей”, живущий на Западе петербургский писатель Юлий Гольдштейн, мечтает написать книгу “о невидимом десятилетии, о мире, лишенном структур, о щели, куда, посвистывая, утекает время, куда, похлюпывая, стекает пространство” — очевидно, что именно эту книгу написал сам Юрьев. Но обо всем по порядку.

События романа разворачиваются в 1992—1993 годах, когда Гольдштейн, подав заявку на стипендию фонда “Культурбункер” и узнав, что получить ее может только женщина, побрил ноги, надел цыганскую юбку и поселился в немецко-чешском городке Юденшлюхт (он же Жидовска Ужлабина), изображая из себя немую тетеньку неопределенного возраста (немую — дабы скрыть природный баритон). Сидя в предоставленной ему казенной квартире, Гольдштейн смотрит сломанный телевизор, показывающий 33 программы, самопроизвольно переключаясь с канала на канал. Картинка сменяет картинку, реплика наезжает на реплику, фразы повторяются... В романе Юрьева тоже 33 главы (по количеству букв в русском алфавите), и картинки тоже сменяют друг друга, и фразы повторяются, и сквозные темы пронизывают текст от первой страницы до последней. И весь роман выстроен из мерцающих сгустков тем и смыслов.

Сюжет “Нового Голема...” связан с литературно-историческими изысканиями Юлия Гольдштейна, занимающегося изучением “големических преданий” времен Второй мировой войны — Нового Голема пытались воссоздать нацисты и использовать в качестве совершенного оружия. В поисках глиняных останков истукана Гольдштейн посещает Петербург и Нью-Йорк, где на Брайтон-Бич живут его родители, и это позволяет Юрьеву написать и о Петербурге, и о Нью-Йорке. Петербургские главки сопровождаются детскими лирическими воспоминаниями, а гротескные описания Нью-Йорка, и в том числе Нью-Йорка эмигрантского, принадлежат к лучшим страницам романа.

Юрьев вообще много рассуждает о России и об Америке, о русских и американцах, рассуждает жестко, нелицеприятно, с полупародийными интонациями, обыгрывая известные штампы — например, цитируя датского путешественника XVIII века Педера фон Хавена: “Пожалуй, никакой на свете народ не имеет наклонности к торговле большей, чем русские <...> На сей счет русские обладают теми же самыми качествами, что и евреи, да еще и превосходят последних”. Цитата, конечно же, мистификация, одна из многих мистификаций, создающих атмосферу романа, игровую и фантасмагорическую.

В тексте Олега Юрьева можно найти немало высказываний анти- — антирусских и не меньше почти антиамериканских. Впрочем, в романе нет России — есть Скифопарфия, и вместо Соединенных Штатов присутствует Священная Римская Империя Американской нации. Этот ход позволяет не только вскрыть сущность многих сегодняшних политических и культурных процессов, но и проводить более чем рискованные и совсем не политкорректные параллели между США и Древним Римом, более того — между Америкой и тысячелетним рейхом. Эти параллели касаются лишь попыток создания всемирной империи, но и этого достаточно. Юрьев не в восторге от сегодняшнего американского доминирования на планете всей, что вполне объяснимо.

Но нерв романа не здесь. Не в разговорах об Американской Империи, не в поисках глины, оставшейся от Голема, не в легендах и поверьях, не в проступающей на этом фоне еврейской теме и даже не в перепадах между лирикой и гротеском. Олег Юрьев обозначил жанр своего сочинения как роман в пяти сатирах. Учитывая псевдоримские реалии текста (империя, цезарь, сенат, рабы и тому подобное), резонно предположить, что перед нами Мениппова сатира, мениппея. И тогда резонно перечитать соответствующую главу в книге Михаила Бахтина “Проблемы поэтики Достоевского”, а перечитав и убедившись, что характерные особенности мениппеи неплохо накладываются на текст Юрьева, резонно найти в прочитанном подходящую цитату. Вот что пишет Бахтин о времени формирования жанра мениппеи: “Он формировался в эпоху разложения национального предания, разрушения тех этических норм, которые составляли античный идеал “благообразия” <...> Другая сторона этой эпохи — обесценивание всех внешних положений человека в жизни...”. Нетрудно увидеть точки совпадения той эпохи и нашей. Мы тоже живем в эпоху слома, в том числе — слома человека.

В романе Юрьева под вопросом оказываются такие фундаментальные понятия, как пол и национальность. Юлий Гольдштейн превращается в Юлию по необходимости, но мотив переодевания играет в романе более значительную роль. Переодевается не только Гольдштейн, переодевается его травестийный двойник, Джулиэн Голдстин, урожденная Джули, причем она надевает мужской костюм и привязывает эбонитовый член (“эбонитовую письку” — чуть-чуть манерничает Юрьев) не по психофизической склонности, а из идейных соображений. По ее мнению, в современном обществе все границы должны быть стерты, все должны стать всеми, каждый должен “стать гомосексуалистом и негром, а не только гомосексуалист или негр. И не при помощи пластической операции или хирургической перемены пола, а исключительно по внебиологическому праву на свободную волю... Западный человек нашего нового времени будет красным зеленым голубым черным евреем-христианином-мусульманином”, — утверждает Джулиэн Голдстин. Понятно, что столь странное существо, как Джули-Джулиэн, есть ходячая пародия, но за пародией скрывается проблема, проблема потери человеком себя самого. Невозможно удержаться и вновь не процитировать Бахтина: “Важнейшая особенность жанра мениппеи состоит в том, что самая смелая и необузданная фантастика и авантюра внутренне мотивируются, оправдываются, освящаются здесь чисто идейно-философской целью”.

Столь же неопределенно обстоит дело и с национальностью. Гольдштейн, занимающийся “големическими преданиями” для отработки стипендии, одновременно обдумывает роман о войне стариков и детей. Тема архетипическая, в романе она варьируется, но изначально речь идет о хазарском “народном обычае”. Здесь хазары — это кочевое племя, поселившееся в Центральной Европе и также жившее в городке Юденшлюхт (Жидовска Ужлабина). Юрьев опирается на известную гипотезу Артура Кестлера о хазарском происхождении восточноевропейского еврейства, но юденшлюхтские хазары для окружающих немцев и чехов — евреи (отсюда название городка), для нацистов — не пойми кто, для самих себя — особый народ. Национальность относительна. Об относительности национального Юрьев писал и в предыдущем своем романе “Полуостров Жидятин”, но в “Новом Големе...” вопрос еще более заострен и прояснен до, скажем так, публицистической ясности.

Современный человек отделен, беспочвен, одинок. Вот формула самоощущения Юлия Гольдштейна: “Я у них вдвойне малый народ, и как еврей, и как русская. Втройне — еще как безлошадный хазарин”. Человеку не на что опереться, это — кризис человека как такового, происходящий на переломе эпох. И Олег Юрьев пишет о наступлении конца света, пишет о приближении мессианского времени. Человек кончается, кончается мир. Совсем не обязательно давать мистические трактовки, ожидать антихриста или мессию — хотя роман завершается несколько иронически сниженным сообщением о близком рождении мессии, — то, что мир меняется, что грядет иная эпоха, чувствуют многие. Многие прогнозируют изменение физической природы человека, сращение органики и техники. (Смотри или статью Михаила Эпштейна “D`ebut de siecle, или От пост- к прото-” (“Знамя”, 2001, № 5), или статьи и интервью живущего в США ученого Александра Болонкина, или другие газетные и журнальные тексты.) Художники, чуткие к веяниям времени, ощущающие запах, аромат, сомнительное благоухание современности, пишут о том же. “Новый Голем...” оказывается включенным в определенный литературный ряд, и в этом ряду соседствуют роман Мишеля Уэльбека “Элементарные частицы”, “Великая страна” Леонида Костюкова, блестяще придуманный, но не очень хорошо написанный роман Вадима Месяца “Лечение электричеством”, и “Generation “П”” Виктора Пелевина, и даже недавний “Лед” Сорокина. Эти разные, очень разные, взаимоотталкивающиеся порой книги объединяет одно: внимание к сегодняшнему состоянию человека, живущего в мире, балансирующем на краю пропасти (или, напротив, тревожно застывшем перед рывком в неведомое будущее?), человека, не уверенного в себе, в своем существовании, в своем “я”. Сочетание тотальной неуверенности с эсхатологическими предчувствиями — вот мелодия сегодняшнего дня, и нужно быть благодарным Олегу Юрьеву за то, что в его романе эта мелодия окрашена в жесткие, суховатые, но не безнадежные, не депрессивные тона.