Леонид Костюков

Юрий Мамлеев. Изнанка Гогена

Всеволод Некрасов отозвался о Юрии Мамлееве на первый взгляд тавтологично:

и сперва кажется, что фамилия тут просто воспроизводит нужный поэту ритм. Тем более что далее Мамлеев безболезненно меняется на Лимонова. Однако заканчивается стихотворение не совсем ожиданно:

А ведь Всеволод Николаевич зря не бормочет. Он ведет речь о тождественности (и нетождественности) себе. И если он сам предпочел сотню раз начинаться заново, да еще и декларировал это, то Мамлеев избрал верный путь успеха — тиражирование себя. Принцип Голливуда — если, например, “Кровавая печень-7” еще сделала сборы, мы просто не имеем права не снять “Кровавую печень-8”. Какая уж тут свобода. Даже не работа. Служба...

Вот угораздило же человека родиться в России с умом и талантом. Талантом, разумеется, отчетливо литературным. И, что делает ситуацию трагической, с пониженным нравственным чувством...

(Стоп-стоп. Что это вы, господин критик, полезли не в свою епархию?! Не вам судить о таких неполиткорректных материях. Вы бы еще сказали “душа”. Поменьше, понимаете, пафоса. И побольше о буковках — глядишь, что-то и получится.)

Ну, во-первых, и диагностировать ум с талантом меня никто не уполномачивал, а до сих пор с рук сходило. А во-вторых, давайте по буковкам.

“Дите уже представляло собой ком жижи, как будто на дороге испражнилась большая, но невидимо-необычная лошадь”. Такая вот оптика взгляда на ребенка, сбитого грузовиком. Взгляда героя? Нет, его не тянет на метафоры. Автора. А вот взгляд автора на людей. “Стадо любопытных, еле сдерживая внутренние смешки и пьянящий испуг, обступило мокрый комок и стояло, переминаясь с ноги на ногу”.

Я знаю слово “дискурс”. Но оно не отменяет другие слова, например, “тошнотворность”.

Генетически усвоивший пластику русского письма — от Достоевского до Зощенко, — Мамлеев выворачивает наизнанку литературную традицию. Получается экспортный вариант ужаса русской обыденности — такой же лубочный, как весь наш экспорт с арбатской отдушкой. Получается: пошло, гнусно, гадко. При этом я представляю себе сумму филологических усилий, необходимую для того, чтобы выдать Юрия Мамлеева за адепта света и добра. Но зачем строить глазки своим? А читатель что, не свой?

При этом особенно обидно, что мы ходим где-то около самой-самой сердцевины литературы. Чуть-чуть измени суффиксы в определении мамлеевской стратегии — и вообще придраться будет не к чему.

Талант, пластика прозы — это безусловно хорошо. Внешнее целеположение этого таланта — скорее плохо. Катаев поставил свой пластический талант на службу советской писательской карьере. Скверно получилось. Так чем же гибельно произрастание пластики ради самой пластики?

Во-первых, имеет смысл говорить о внутренней цели текста, иначе — о его собственной воле. Это кажется, что косуля бежит просто для демонстрации техники бега; она бежит по своим косульим делам. Во-вторых, освободив свою прозу от высокого служения, Юрий Мамлеев не освободил ее вполне. Она служит автору. Оттого и похожи рассказы один на другой, что автор дрессирует их, как цирковых собачек, располагает в ряд. Собачки служат.

Мамлеев востребован. Теми, кто предпочитает так — отсюда — понимать европейскую традицию. Теми, кто предпочитает так — не только оттуда — видеть вырождение русской литературы. В этом есть своя логика. Если знать из отечественных прозаиков только Сорокина (бундес-вариант), дальше само собой напрашивается такое творческое преображение: берется Сорокин, взбалтывается и размешивается до однородной массы, после чего то самое, что у него концентрировано и жестко локализовано, пропитывает всю фактуру, придавая ей отчетливый аромат. Торжество энтропии. Лучше уж Сорокин.

Написав то, что написано выше, и вглядываясь в написанное, я пробую так и сяк определить истоки своего дикого раздражения мамлеевской прозой. Давайте рискнем еще раз аккуратно отделить этическое от эстетического. Очевидно, что будь мамлеевские рассказы исполнены совсем плохо, бездарно, так они бы меня и не взбесили. Вероятно, сам Юрий Мамлеев никого не насилует и не питается человечиной — по крайней мере, мы обязаны так предполагать согласно презумпции невиновности. (Лично я с Мамлеевым не знаком.) Условно добродетельный и пристрелочно симпатичный (все писатели симпатичны, когда захотят) человек ярко пишет о... даже не людях, а каких-то гоблинах, маргинальных пасмурных существах, решительно не симпатичных. Ну и что. Где тут, собственно, предмет для возмущения? Или, говоря словами И.В.Сталина, довольно серьезного литературоведа: так мастер Мамлеев или нет?

Мой эксклюзивный ответ: нет. И в максимально развернутой в сторону автора фразе (см. чуть выше) самым сомнительным мне кажется наречие “ярко”, характеризующее способ письма. Не потому, что это хуже, чем неярко. А потому, что этот ограниченный арсенал достоинств ведет к ограниченности (нравственной, жанровой, интонационной) самой прозы. Допустим, мы владеем выразительностью как таковой. Модуляционной или изобразительной. Ничего настоящего нам создать не удастся, потому что настоящее именно создается, а не выражается или изображается. Одними роскошными голосовыми связками можно спародировать речь, но произнести осмысленный монолог нельзя. Волей-неволей машина начинает перемалывать себя; выразительность выражает те или иные агрессивные формы пустоты. Эстетика Мамлеева ущербна тем, что никак не связана с его внутренним миром (допускаю — трогательным и божественным, но глубоко потаенным). А с дольним миром связана крайне слабо. Через жест подглядывания. А за чем привычнее подглядывать — за женской баней или за чеховским дядей Ваней, — догадайтесь с трех раз.

Мамлеев, да и не он один, изначально избрал выгодную литературную позицию — подставился под оголтелую критику одиозных любителей отечества от охотнорядцев до идущих с ними вместе. После этого вменяемому человеку как-то неприлично ругать Мамлеева: твой голос вплетается в диковатый хор. Но я предпочту рискнуть репутацией вменяемого человека, восстановлю ее в другой раз.