Евгений Рейн

«Я хозяин своих привидений и призраков»

            * * *
                       М.А.
Опрятный столик на веранде,
на выбор и «бурбон» и «скотч».
«Ах, перестаньте, перестаньте,
мне это выслушать невмочь!
	Что всё ушло в песок утоптанный
	на городском бесплатном пляже,
	а всё родное, всё удобное
	я погубил в ажиотаже.
Все ожидания и выкрики,
твои несносные объятья,
и курточку по старой выкройке,
и гладью вышитое платье.
	И запоздалые признания
	в осеннем парке на скамейке,
	и зов проклятого призвания,
	и чемоданные наклейки.
И то, что больше не воротится,
что было и не стало нами,
как предсказала Богородица
в кладбищенском и тесном храме».

      Больница

Вот спускается к Яузе
позабытого парка терраса.
Мне подарена пауза 
до вечернего часа.
	Костылями корявыми
	добреду до безлюдной беседки,
	облаками кровавыми
	в небесах проплывают отметки.
Это кто-то без подписи
в дневниках записал мои баллы,
и в мерцающем отсвете
эти цифры столь свежи и алы.
	Я стою и не жалуюсь,
	что они за полвека не стёрлись,
	как зеваки раззявились,
	мне в науку угрюмо простёрлись.
Вот пройдёт затемнение,
и появится Кассиопея,
но, увы, тем не менее,
я пойду. Я на ужин успею.

            * * *

Жемчужно-серый и малиновый
в адриатическом стакане
заполнили его до линии,
перерисованной заране.
	Шатая трап на ближней пристани
	от катерка на тёмный берег,
	светя рублями серебристыми,
	я здесь лишился лучших денег.
Тут всё бесплатно, всё оплачено,
вся жизнь, включая чаевые.
Но список, вычитанный начерно,
тебе вручается впервые.
	Какой укор, что за сентенция!
	На фоне эйфелевых вышек
	ушедшая во тьму Венеция
	тебя заносит в скорый список.
Ты станешь буквой крупной прописи,
пробелом в безымянном тексте,
и пусть, что было — было попусту,
а важно только то, что вместе.

      Земляной вал

Когда смеркается, деревья
подходят к моему окну,
я знаю всё это издревле
и через полчаса усну.
. . . . . . . . . . . . . . . . . 
Но пока ещё здесь, за оконною рамой,
я хозяин своих привидений и призраков,
мне обещано было свидание с мамой, 
и твои акварели 
                 на комнатных выставках,
мне обещано было это чтенье картавое,
и трофейные танки у Парка культуры,
одноклассники после уроков оравою,
и последними в фортку влетают амуры.
Вот и всё, 
          в слепоту неизведанной пропасти,
в гамаке и качалке наступает паденье,
и вращает пропеллер небесные лопасти,
где-то в детском саду заикается пенье.

      Около «Ореанды»

На ялтинской набережной в середине марта
толпа внимательна и малолюдна.
Из ресторана «Ореанда» доносится танго —
«Брызги шампанского». И этого довольно.
Жизнь прошла, и нечего делать,
некого спросить: «Что делать, товарищ?».
Теплоход «Грузия» отчаливает в море,
но тебя он с собой не захватит
ни в Бразилию, ни даже в Батуми.
Значит, так и надо, так и надо.
Оставайся здесь. Благо, прожектор
обещает тебе азбукой Морзе:
«Оставайся, разговор не окончен,
ещё не выпита последняя рюмка,
прислушайся к накату волны черноморской,
не бойся, не верь, не надейся,
два-три слова ты один знаешь».

        Переделкино

На прохудившейся веранде,
под чайных блюдец перезвон
мне Атлантидой при Атланте
сначала показался он.
	Ещё матерчатая кепка
	висела косо на гвозде,
	но ясно проступала лепка,
	развоплощённая в нигде.
А сам хозяин вышел на день,
не запирая кабинет,
и потому был зауряден
вечерний чай и весь обед.
	Когда б я мог его дождаться,
	то я бы, как случайный гость,
	чтобы неловкости не сдаться,
	восторги переделал в злость.
Пусть я явился так внезапно,
что невозможно отступить...
Ну, как же мне теперь обратно?
И в одиночку — как мне жить?

            * * *

Последний снег среди весны свинцовой...
Когда теперь увидимся, снежок?
Под небеса — опорой и основой —
на малый миг ты искренне залёг.
Ты всё вернул — туманное зимовье,
и воздуха холодный перебор,
всю гриву дней с расчётом и любовью,
расчёсанную на косой пробор.
Ты — память та, что тает на подлёте,
ты — шутка, что никак не удалась,
тропинка, что скрипит на повороте,
нежней, чем жизнь, заманчивей, 
                            чем грязь.
							
    Угол Фонтанки и Международного

Там, где проспект скрещается с рекой,
где старый сад и солнечная тумба,
пора и мне, должно быть, на покой,
тем более, что это так доступно.
Когда бы досидеть до темноты,
вот-вот сойдут на нет дневные пятна,
и увидать, что это — точно, ты,
в песочнице копаешься опрятно.
Заговорить: «Ты узнаёшь меня?
Лет шестьдесят — не столь большие сроки,
и всё-таки, колени преклоня,
сумел прожить я без твоей опёки.
Мне было пусто, каторжно, темно,
всё отступало — истина и вера.
Я столько лет глядел в твоё окно
и ждал, когда поднимется портьера.
И под закатом, отгоревшим в медь,
когда от жизни остаётся нежить,
сейчас меня ты можешь пожалеть
и, если хочешь, попросту утешить.
Поскольку ты, конечно, это — я
на детской неприкаянной площадке.
И прорицая, бедствуя, кляня,
я — это ты. И всё. И взятки гладки».

     Фотография

В восемьдесят втором, 
                    шестнадцатого июля
мы договорились встретиться 
                             на Невском
у Елисеевского магазина — 
                         Илья Авербах, я
и Саша Кушнер,
и девушка Лена — 
                 фотограф с «Ленфильма»,
погулять по городу и посниматься.
Была суббота, разъехались люди,
опустел Ленинград, проветренный 
                                 и прогретый.
Сначала мы пошли 
                  по Екатерининскому каналу,
у Львиного мостика остановились...
Двадцать лет я прихожу на это место,
слева от меня стоит покойник,
справа — современник.
Спрашиваю я их: «Как живёте?».
Отвечат покойник: «Терпимо, терпимо.
Там у нас, правда, свои заботы, 
но мы всех простили и всё разгадали,
да и загадка оказалась простой 
                                 до смешного.
Там тебя пускают по старому следу
и говорят: «Делай, как знаешь».
Но ничего нельзя переделать,
потому что ты это — ты. И точка.
Только нет уже никакого притворства.
Это — покер, когда карты открыты,
это — послесловие вместо книги,
это — негатив вместо позитива...».
Вот и щёлкнула Лена, сделала снимок,
и стоим мы, трое, у решётки
июльским днём и декабрьской ночью,
кончится время и начнётся снова,
а нам всё стоять, точно нас поместили
на переводной картинке — сколько 
ни скреби обратную сторону пальцем,
всегда останется одно и то же:
канал, собор и Львиный мостик.
И мы пошли дальше.
Так до Новой Голландии мы добрались.
Уже смеркалось и ещё не смерклось,
но багровый кирпич деламоттовой арки
потускнел и выставил колоннаду,
за которую не может пройти 
                           ни один смертный.
Набережная закрылась дымкой,
и было сверхъестественно безлюдно,
словно мы уже перешли земную границу.
И опять мы стали около решётки,
так, чтобы арка в объектив попала,
и тогда сказал мой современник 
                                Александр Кушнер:
«Ты, Илюша, видно, что-то перепутал,
нет ничего, кроме этой жизни.
Всё она вмещает — 
                                и смерть, и бессмертие,
тот, кто видел четыре времени года,
больше уже ничего не увидит.
Тому, кто прошёл от Невского 
                               до Пряжки,
нисколько не нужен Экватор.
Всякий день — вечность,
а прогулка наша длиннее Китая».
И никто не стал с ним спорить.
Только Лена щёлкнула затвором
фотоаппарата «Никон».
И тогда мы свернули направо
и прошли мимо Адмиралтейского завода.
Над Невой парил закат всемирный,
перехваченный огнём и дымом,
рушился он словно бомбардировщик
в равнодушное теченье океана.