Михаил Синельников

Александр Сенкевич. Чувство бытия

О том, что есть такой поэт Александр Сенкевич, я знаю давно. Арсений Александрович Тарковский в моем присутствии писал ему рекомендацию в Союз писателей. Писал, заглядывая в тексты, переданные через кого-то ему на ознакомление. Тарковский, по моим наблюдениям, не был чрезмерно щедр на похвалы младшим современникам, но об этих стихах сказал мне кратко: “Хорошие”.

Очное знакомство Сенкевича с обожаемым старшим поэтом, однако, не состоялось и в беге лет, десятилетий... А мы познакомились, и сблизила нас любовь к Индии. Мне хочется выразить одну мучительную мысль, и не знаю, нуждается ли в пояснениях она, для меня невыразимо-бесспорная: пристрастие к Индии почему-то сродни занятию поэзией. Индия — это не туризм, это — страсть, это — боль, расцветающая в груди, это исступление неисцелимой любви, а Александр Сенкевич стал индологом. В сущности, он много лет (до издания в последнее десятилетие двух книг прозы и двух поэтических сборников) был вне литературы, если под нею подразумевать текущую словесность. Он увидел течение иных, мощных, с грохотом низвергающихся потоков. В сторону от обыденности уводили разные тропы — и гималайские, и житейские. Но тьма угрюмых должностей его опутывала неразрывно. Каким-то чудом он сумел самосохраниться и сохранить свой зоркий при всей внешней обманчивой рассеянности взгляд на все происходящее по ходу дороги, на мелькание многоликой толпы, которой, по мнению Мандельштама, “верили” гении, считавшие ее “пульс”. Пожалуй, кое-что сбылось в этой жизни:

“Чувство бытия” — сборник тщательно отобранных стихотворений. Они — слишком о разном, и, невольно выбиваясь, в них звучат голоса некоторых предшественников. Кроме упомянутых Тарковского и Мандельштама кое-где отзываются Пастернак и Хлебников. Для угрюмой российской повести, зачином которой стало частушечное полустишие “За Макаркиной лядиной”, причудливо приспособлен тот порывистый четырехстопный (он же восьмистопный) хорей, коим Бальмонт некогда пытался передать звучание руставелиевских шаири. Вышло весьма недурно. Потому что содержание свое, и форма, “выжимка” из этого собственного содержания, — та, да не та...

Здесь, в этом сборнике, — затянувшиеся споры, полемика с мироустройством, “обыкновенная биография”, все свое, домашнее, личное... Ведь никуда не деться от необходимости осмысления всего прожитого и духовно пережитого. Осмысление болезненное... Трогает меня стихотворение о первой жене автора, восточной женщине, ради которой учится восточный язык. Учится для того, чтобы лучше ее понять. Некий “арзамасский ужас” (воспользуемся определением Льва Толстого), испытанный на полустанке Карамыш, и читателя всерьез ужасает. Мысль поэта движется, передвигаемая “песком времен”, появляется “медленно, как ветер над барханом”.

Сенкевич тянется к правде ощущения. Я не придаю большого значения теме стихов. Считаю, что тема — только повод для высказывания. Многозначного и неизбежно выходящего за рамки темы, если стихи — поэзия.

Конечно, грешен, я люблю в стихах — иной раз — географию и терминологию, люблю “трудовую латынь”, о которой мечтал Шенгели. Но ведь в конце концов прекрасно можно обойтись без “трудовой латыни” сложных слов, без какой-либо терминологии, и совсем необязательна география...

Одно четверостишие Сенкевича озаглавлено емким буддийским термином “Ом”. Предположим, что название выпало. Все равно мне почему-то мерещится, что душа поэта (и душа читателя — какая, в сущности, между ними разница?) вдруг стала Мировой Душой. Пребывая некоторым образом в “Индии Духа”: