|
Николай Байтов
Приблизительно так
* * *
Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.
Как всё не просто, Господи, трудно-то как!
Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим.
Суд на земле, а адвокат в облаках.
В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.
Те же проблемы, только другим языком.
Где дефицит иммунитета пролез —
всюду ущерб и всюду нарушен закон.
Где моя alma mater? — В Алма-Ате.
Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.
Я по большому секрету скажу тебе:
подозреваю, что теорема Ферма не верна.
Если бы это открылось — всему конец.
Что мы умеем? — только молоть языком.
Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст,
где узелок ты вяжешь за узелком.
Вряд ли тебе это важно. И ты права.
Вон вернисажи, тусовки — весело как!
Есть у художника, скажешь, своя тропа?
Всё не так просто, Господи, если бы так!
* * *
Старый сарай запирается поздно
на ржавый болт.
Долго потом озаряют грозы
кайму болот.
Пусть нам приснятся лесные страхи —
пронзим, возьмём.
Кончим, Киясов, бутылку «старки»,
заснём, заснём.
Вздрагивают сухие вспышки
в воде озёр.
На горизонте мелькают крыши
каких-то сёл.
Издали лают цепные зарницы
немым огнём.
Пусть что угодно теперь приснится —
заснём, заснём.
В чёрных кустах за огородами
шелест цикад.
В точке за ближними небосводами
трепет Циклад.
Да ещё вздрагивают средь ночи
слепым огнём
с гроздьями клюквы сухие кочки —
мы спим и рвём.
* * *
Налетела тучка на Киклады,
затуманила их дальний танец.
Повторяющиеся сигналы,
потерявшиеся над лугами,
всё мигали, по волнам скитаясь.
Всё равно никто б их не увидел,
даже если б не было и тучки. —
Ученик, учёный и учитель
влипли в свои пухлые подушки.
В знаниях засели теоремы,
в них заснули залежи застоя.
На горизонтальные деревни
ночь, как душный обморок сирени,
наползает густо слой за слоем.
* * *
Медленно грузная цепь облаков
тянется в небо из-за сарая —
стадо коров, запряжённых зарёю,
стадо коров, ой ты стадо коров!
С длинным бичом позади возникая,
едет бельё полоскать Навсикая.
Сотня голов, ой, две сотни рогов,
ваша пастушка состарилась с вами,
ваша старушка поссорилась с нами.
Тяжко бредут, свесив полное вымя,
дождик цедя на просторы лугов.
Был ей жених, да давно был таков.
Что я, дурак, обо всём этом знаю?
* * *
Посмотри, возлюбленная,
на цепких птиц,
оцени их воздушно-рептильный тип,
объясни их щебет и писк.
Ветерок ветвей, зыбкий свет листвы, —
ты представь, что там обитаешь ты
в суете всеобщей весны.
На путях опасностей и забот
зашифрован каждый мгновенный полёт
и понятен — наоборот.
Ты представь, что нет никаких обид —
только диспозиция мелких битв,
только птицы — их взгляд и вид.
* * *
В травостое скрежет стригущих стрекоз
подсекает мысли мерцание.
Тянется святое бесстыдство цветов,
выставив цветное бесстрастие, —
выставив бесчувственный аромат
в инородный мир вожделений,
как сокрытый в капсуле астронавт
в не антропоморфной вселенной...
Вот и ты безгрешен, поэт. Вот и ты,
тайный безучастный участник,
в роскоши звучаний остался святым
при своих безмолвных задачах.
* * *
Много книжек читал я в родной стороне:
много букв, много слов, много мнений.
Ничего не унёс я в своей котоме’,
уходя в непогоду и темень.
В это утро упрёков, утрат и тревог,
в пустоту бесполезных терзаний
лезут пятна рябин и бригады грибов,
сопрягаясь в багряный гербарий.
Приблизительно так. Приблизительно всё.
По просёлку трясётся автобус.
Сквозь рассветную мглу на опушки лесов
тупо смотрит проезжий оболтус.
Много книг и брошюр он в родной Костроме
прочитал и забыл без последствий.
Ничего не случилось в его голове.
Только дождик да ветер осенний
торопливо стучится в слепое окно,
как сосед бьёт в окошко слепое, —
знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,
как сказал бы Гандлевский-Запоев.
Неужели опять обретать атрибут,
утеряв предикат пререканий?..
В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,
составляя последний гербарий.
* * *
Я смотрю на небо — там теорема Пенроуза.
От ночного чуть ветерка шелестит берёза,
выделяясь узорчатым силуэтом на бледном фоне.
Не стемнело ещё, да и вряд ли совсем стемнеет.
Тем не менее, кроме тьмы, как будто и тем нет
для раздумий и наблюдений в летнем поле.
Гравитация плюс квантовые эффекты,
две или три константы (среди них — скорость света), —
«всё премудростью сотворил», повсюду логика...
Выделяясь на гладком фоне лёгким трепетом,
куст сирени робко противится её требованиям...
Но смотрю на небо — а там теорема Хокинга.
* * *
В тени у ручья очнувшись, мысль
несмело оглядывается.
Кругом медовая белая сныть,
в ней сны останавливаются.
В ней осы висят на волне, волне.
Высовываясь не вполне (вполне),
улитка блестит на листе (стебле),
но идёт к тебе...
Но идёт — и тянется следом слизь —
мерцающая серебряным светом нить.
Одну себя только видит сныть
в неподвижной грёзе.
Только трепет и пар любви (любви).
И лучи, и тени легли в углы.
В переполненном воздухе цветы белы,
как в медовом озере.
* * *
Ни молока, ни мёда
в пустыне Вади-Кельт.
Так далеко от дома
беглец находит бейт.
Как буквы в свитках, мнимы
тут молоко и мёд, —
струится над камнями
лишь облако имён.
И бесы дуют зноем
настолько мимо чувств,
насколько преподобен
был житель здешних кущ
на дне глубоких трещин,
где узкий водопад
меж скалами подвешен, —
был житель прост и свят.
Он рад, что ты покинул
свою страну, беглец.
Ты, как бесстрастный гимел,
корабль безводных мест,
тропою каменистой
плывёшь — уже не мёртв —
а он навстречу с миской:
там молоко и мёд.
Отрывки из патериков
1. Лойола
Жил рыцарь — бедный, молодой
по имени Игнат.
Был с детства беден головой,
но сердцем был богат.
Когда в Наварру ворвались
французские войска,
испанцы с ними так дрались,
как будто там Москва.
Игнат сражался за троих,
но галльское ядро
упало рядом, раздробив
воителю бедро.
В страну видений и молитв
ушёл герой-Игнат, —
душой и телом инвалид,
но волею — гигант.
2. Де Шарден
Сидит Тейяр-иезуит
в дипломатическом посёлке.
Вдали летают бомб осколки,
Пекин за шторами снуёт.
Обломками палеолит
наполнил ящики посольства,
в блокаде каменно безмолвствуя,
пока воюет самолёт
и падает Экзюпери,
дымя хвостом на горизонте.
3. Св. Афанасий (Сахаров)
Сидит владыка
на троне власти,
плетёт из лыка
всей зоне лапти.
Христа прославьте.
А прежде, было,
таскал и брёвна,
копал могилы,
возил и говны
с молитвой умной.
Его улыбка
цингой побита.
Подмёл владыка.
В бараке чисто.
Поёт у печки
кондак крещенский.
В цинко’вом кубе
льда тает глыба.
Поёт и крутит
крестом владыка
святую льдину.
* * *
Я был так бледен, что рассвет мне был не виден.
Внутри меня происходил какой-то ливень.
Да и снаружи
повсюду лужи,
и даже шахматы намокли на столе.
Придя из сада, Вы с досадою спросили:
«Зачем, мон шер, вы наблевали в монплезире?» —
— Ну, я немного...
Да что такого?
Зато я скромно вёл себя в монастыре.
Я был так скромен, что ко мне был благосклонен
отец наместник — и беседы удостоил.
Он лечит души
от лютой стужи,
и даже шахматы растаяли во мне.
А Вы приходите из сада на рассвете,
где под дождём катались на велосипеде,
и мне укоры —
опять уколы —
всё повторяется, как в бесконечном сне!
Я выпил, да, но из реальности не выпал.
Я должен сделать наконец какой-то выбор.
Моя свобода
на всё готова,
и даже шахматы не властны надо мной.
Я не заложник дальнобойных комбинаций
и безнадёжных добровольных облигаций.
Спасая душу,
я всё разрушу,
и Вы всю жизнь останетесь тому виной.
Сегодня пятница, и я ещё не спятил.
Я кое-что от Вас определённо спрятал.
Моя погода
на всё похожа:
сегодня пятница шестое февраля.
Упругий снег. Мороз и солнце. День последний.
И даже шахматы стреляют, как поленья
в моём камине,
и нам отныне
придётся снова жить, короче говоря.
* * *
Ты здесь, моя богобоязнь.
Куда мне от тебя?
Творю свой жест, несу свой ямб,
смиряясь и терпя.
Заслуга клоуна мала:
смеётся, весь в говне.
Но что поделаешь? — луна
опять стоит в окне.
* * *
Запылало — потухло.
Появилось — исчезло.
Возопило — затихло.
Возомнило — смирилось.
Иллюзорно — реально.
Справедливо — бесчестно.
В диссиденте лояльность.
В обскуранте терпимость.
Только старая яблоня
заскрипела от ветра.
Налетел слабый дождик
на увядшие клумбы.
Только ночь, только лампа.
Только рюмка портвейна.
Только печка — и что ещё? —
Только звуки и буквы.
* * *
Мальчик, забудь суеверья и страхи,
выплюнь знаки культур.
Станешь простым сталкером свалки —
сгинут и жрец, и колдун.
Пред пожирающим истуканом
смело гляди пастухом.
Ржавый будильник держи чемоданом,
будку держи сундуком.
Кончен тяжёлый парад парадоксов,
гаснет последний контраст:
яркие россыпи пёстрых отбросов
в бледном мерцании царств.
* * *
Странно ехать подшофе в грузовой машине.
Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь.
По обочинам бегут случаи из жизни:
Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь.
Ни таланта, ни ума, — Ёмба, Индоманка.
Пельшма, Андога, Мегра, — из последних сил!
Я убогий инвалид, житель интерната.
Я боюсь твоих молитв, преподобный Нил.
Где-то блещет в тростнике мелкий Мареотис.
Вон пещеры и скиты в скалах и песках.
Вкруг оазиса сидит скорченный народец —
тут в склерозе и в тоске дух его иссяк.
Лесопилка в лопухах, тёса серый штабель.
Чья-то банька заросла выше двери в сныть.
Удит рыбу на мостках житель-нестяжатель.
Ковжа, Колонга, Кулай, Шола, Юза, Сить.
Пала молния в скирду посредине луга.
Шумный ливень пал стеной, зарево залил.
Малахольные в скиту плачут от испуга.
Пожалей их, успокой, преподобный Нил.
* * *
От меня не осталось секретов
в твоей жизни, моей и чужой.
Угости же теперь сигаретой,
выпьем водки, читатель родной!
Что тебе рассказать? — Погадаю.
Покажи молодую ладонь.
Да, не очень она молодая.
Так что думай, читатель родной.
Не хотелось бы обескуражить.
Ты уверен в себе? — Так изволь:
Вижу слабость твою, вижу тяжесть,
вижу хаос, читатель родной.
Эта тяжесть, что копится в звёздах,
равновесные строит миры.
Эта слабость, пролитая в космос,
вечно движет загадку игры.
Этот хаос — фрактал безмасштабный,
беспонтовый фигляр площадной.
Он же наш и палач беспощадный.
Всё так просто, читатель родной.
|
