Ольга Бугославская

Роберт Пейн. Ленин. Жизнь и смерть

В издательстве “Молодая гвардия” произошла локальная сенсация: в рамках серии “ЖЗЛ” впервые вышла биография Ленина. Среди множества жизнеописаний вождя пролетариата для печати был выбран вариант, предложенный в далеком 1964 году англичанином Робертом Пейном.

Отдавая предпочтение иностранному автору, редакция, как следует из вступительных замечаний, стремилась обойти крайние оценки, которые дают деятельности Ленина соотечественники. Роберт Пейн, в свою очередь, надеялся преодолеть предрассудки, связанные с мифом о Ленине, сложившимся на Западе. И автор, и издатели, таким образом, хотели достичь возможно полной объективности. На мой вкус, образцом такой объективности среди изданий серии “ЖЗЛ” является работа А.М. Пескова о Павле I, которая почти целиком состоит из документов эпохи и свидетельств современников. Показательно, что для Пескова в 1999 году уже не существует ничего однозначного. Постоянная смена точек зрения позволяет наглядно продемонстрировать относительность любых суждений и несостоятельность окончательных оценок. Историю Песков рассматривает как “свойство нашей психики”, “коллективную память”, высказанную “анекдотами очевидцев и мифами поколений”. Сама идея восстановить истинную картину прошлого представляется несбыточной. Прошлое закрыто от нас: “События жизни растворяются бесследно в той минуте, когда они случились”. Наблюдения над ходом истории наводят на грустную мысль о веренице “одинаковых причин и следствий, симптомов и исходов”.

Что касается книги Роберта Пейна, то для объективности в ней, если так можно выразиться, слишком много автора, который считает ленинскую тягу к упрощениям и примитивным схемам типично русской чертой, а от Сталина отшатывается с ужасом, смешанным с брезгливостью; трогательно обижается на Крупскую за нелестные отзывы о французах, комментируя их в духе “Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?”; близко к сердцу принимает ленинскую критику капиталистических стран и претензии на переустройство мирового порядка. Эти нападки со стороны Владимира Ильича и его жены автор как будто принимает на свой счет. В ответ он подтрунивает над тем, как Ленин коверкал иностранные языки, иронизирует по поводу угнанного у него в Париже велосипеда... Вообще, картина “Ленин в Европе” выглядит у него достаточно забавной. А Крупскую, хотя и отдавая должное ее преданности мужу и долготерпению, Пейн, все-таки не удержавшись, позволяет себе сравнить с мешком картошки.

В 1964 году, твердо стоя на позициях ненавистной Ленину “буржуазной демократии”, Роберт Пейн отчетливо представляет, что такое хорошо и что такое плохо; считает трудным, но в принципе возможным отделить легенду от реальности и обезоруживающе наивно верит в прогресс: “Человечество осуществит свою мечту... Она осуществится с помощью свободы слова и умения терпеливо и мирно отстаивать истину”. Среди документальных источников большее, чем мы привыкли, внимание Пейн уделяет свидетельствам европейцев и американцев. Естественно, европеец Пейн охотно соглашается с тем, что Россия — страна хронически отсталая и неразвитая. Рассматривает историю СССР как череду неудачных экспериментов. Старается смотреть на своего героя с позиций, что называется, нормального человека. С этой точки зрения Ленин представляется в лучшем случае как некая диковина, а в худшем — как чудовищная аномалия. Масштаб его личности подавляет исследователя, как нью-йоркский небоскреб — прохожего.

Ленин у Пейна — это пример крайней неадекватности человека окружающему миру. Его образ складывается из всепобеждающего болезненного властолюбия, яростного стремления подавлять, гипертрофированной самоуверенности и изначальной претензии на роль в истории. Пейн изображает ленинский деспотизм как мертвый груз, который давил окружающих подобно гидравлическому прессу. Самыми ходовыми и, по сравнению с другими, безобидными средствами ленинского арсенала в борьбе с оппонентами были грубое хамство, оскорбления и ругань. Подборка цитат, в которых вождь революции дает характеристики своим недругам, стилистически сближается с заключительной частью романа В. Сорокина “Норма”. В периоды острой политической борьбы его общая агрессивность перерастала в свирепый напор, выражавшийся в разного рода неистовствах. Описывая поведение Ленина на многочисленных партийных мероприятиях, Пейн прибегает к таким понятиям, как бешенство, безумие, белая горячка. Для самого Ленина постоянный надрыв не проходил без последствий и сопровождался тяжелым нервным истощением.

При всей личной скромности Владимиру Ильичу отнюдь не было чуждо чувство превосходства над толпой. Как “типичный буржуа” и “русский барин”, от народа Ленин был бесконечно далек и понятие о народной жизни имел весьма приблизительное. Мыслил он исключительно глобальными понятиями, поэтому судьба отдельно взятой страны представлялась ему проблемой мелкой: “Дело не в России, на нее... мне наплевать”. К живым людям он относился как к материалу, неодушевленным статистам, “расстрелять всех или таких-то — было для него все равно, что отдать распоряжение перебить мух”. А в разгар голода, эпидемий и войны он всем на удивление мог пребывать в самом радужном расположении духа, ожидая скорой, по его мнению, победы мировой революции. Даже в своих отношениях с близкими Ленин проявлял иногда полную глухоту. “Однажды ночью Крупская, устав от постоянного дежурства у постели умирающей матери, ушла спать, попросив Ленина разбудить ее, если она понадобится матери. Ленин сидел и работал. В ту ночь она умерла. На другое утро Крупская, проснувшись, увидела, что ее мать лежит уже мертвая. Потрясенная, она потребовала от Ленина объяснений, почему тот ее не разбудил. “Ты просила разбудить, если ты ей понадобишься, — ответил Ленин. — Она умерла. Ты ей не понадобилась”.

Биограф называет своего героя политическим гением и говорит о его блестящем уме и мощном интеллекте, умении вождя воздействовать на массы, всепобеждающей внутренней силе, самоотверженности, страстности и убежденности, отсутствии в характере мелочности, корыстолюбия, убогого тщеславия, естественной способности вести аскетичную, подвижническую жизнь. Это поднимает его над простыми смертными и, безусловно, выводит из числа людей заурядных.

Но основной акцент Пейн делает на тех особенностях большевистского лидера, которые с представлениями о гениальности и блестящем уме никак не вяжутся. Пейн отмечает, во-первых, что Ленин выказывал странную неспособность разбираться в людях. Он, например, не различал среди своих приближенных агентов охранки и провокаторов. Он был категорически лишен умения видеть слабые стороны своих теорий и внимать доводам разума. Как “человек одной идеи” он проявлял удивительную узость мышления в сочетании с тупым упорством. Одержимость идеей, догмой сопровождалась тягой к упрощениям, грубым формулам и примитивному взгляду на вещи. Он был склонен терять “ощущение реальности”, “мог проявлять поразительную неосведомленность об истинном положении вещей”, совсем не представлять себе, “что делается в мире”. Вплоть до того, что у него “с самого начала сложилось совершенно ошибочное представление о происходившей в России революции”. Его публицистическим и программным выступлениям присуща внутренняя противоречивость, которой он совершенно не замечал. Неразбериха в голове усугублялась также и тем, что большую часть времени он находился на периферии основных событий и вечно за ними не успевал. Так было и в 1905 и в 1917 году. Плохо ориентируясь в текущей ситуации, Ленин пропустил подходящий момент для вооруженного выступления в июле 1917 года. Никакого понятия Ленин не имел об управлении государством и его органами. В практических делах он был беспомощен и всем только мешал. Все его проекты носили фантастический и нелепый характер. Ему не было дано ни предвидеть последствия тех или иных событий, ни понимать их причины. В частности, согласно Пейну, он не отдавал себе отчета в том, каким образом Красной армии удалось одержать победу в Гражданской войне. Результаты собственных действий ему также были неизвестны. По мнению Пейна, причиной развязанного красного террора было не только презрение большевиков и их лидера к тем, кто находился в их власти, но и глупость: Ленину просто не хотелось “ломать голову” над более сложными решениями проблем.

Местами рассказ Пейна читается как репортаж из психиатрической клиники. Местами по стилю и взгляду на предмет коррелируется с “Дюжиной ножей в спину революции” А. Аверченко. Образ балансирует на грани гротеска и карикатуры, озадачивает и ставит один большой вопрос: каким образом такой человек, как Ленин, сумел стать тем, чем он стал? Не умея оценивать и анализировать ситуацию, постоянно выпадая из реальности, безнадежно запутываясь в противоречиях, Ленин чудесным образом смог, как выражается Пейн, “вывести Землю на новую орбиту”. Получается, что Ленин имел претензии на роль в истории, сумел эту роль сыграть, но фактически не располагал к тому необходимым интеллектуальным потенциалом. Тогда приходится прийти к выводу, что либо Ленин — это плод PR и в реальности его заслуги не столь велики; либо, если он все-таки “политический гений”, в книге Пейна явно недостает каких-то звеньев.

Пейн тщательно описывает то, вопреки чему Ленин одержал победу над всеми противниками, и очень скупо то, благодаря чему это случилось. Основные личные свойства, помогавшие Ленину, — это его невероятная сила воли и умение подчинять себе людей. Пейн пытается усилить образ харизматического лидера, используя библейские параллели: Предтеча — Нечаев, Иуда — Сталин; сам Ленин уподобляется древнему пророку: “Появление Ленина на политической сцене было <...> равносильно появлению нового мессии. Лучшего момента для этого нельзя было и придумать: праздновали Пасху”. Он “завораживал людей, ему невольно подчинялись”. Но слабость описаний “магнетизма” личности Ленина — в их декларативности.

Объясняя противоречивое душевное устройство своего героя, Пейн вынужден, за неимением других доводов, абсолютизировать значение его немецко-чувашских корней: “...всю жизнь в нем боролись два начала — холодная немецко-скандинавская кровь и горячая кровь чувашских предков”. В отдельных случаях место немецко-чувашской смеси занимает сочетание немецко-русское: “Немецкая организация плюс русский энтузиазм, немецкая любовь к порядку и послушанию и русская необузданная воля — вот что требуется для свершения революции. Представляется, что во всем этом нашел выражение конфликт, существовавший в глубинах его собственной души”. Иногда чувашско-русская необузданность приписывается древним германцам. Например, говоря о желании Ленина, образно выражаясь, “зажечь Европу”, Пейн отмечает: “Не иначе как давние его предки, древние германцы, с их извечной мечтой спалить землю, одолели-таки его душу”. Древние германцы, русские и чуваши для автора книги — одинаковая экзотика, ассоциирующаяся с игрой первобытных инстинктов. Особенно достается от Пейна за касательство к Ленину немцам. При случае он честит их и сухими буквоедами, и солдафонами. А для того, чтобы читатель лучше представил себе Ленина, автор подробно изображает древних чувашей. А уж о них, как выясняется, ему есть что сообщить: “Были они низкорослы, коренасты, рыжеволосы, имели желтоватый оттенок кожи, широкие скулы и раскосые глаза с резко очерченной линией век. Они не помнили своей истории и подчинялись примитивным законам примитивного общества”. Ну, что хорошего можно после этого ожидать от Ленина? Неудивительно, что он отличался абсолютным равнодушием к эстетике: “Однако судьба городов его (Ленина. — О.Б.) ничуть не волновала. Наверное, так же слепы к красоте великих городов были бы его далекие предки, чуваши...”. По ходу дела Пейн осуществляет экскурс в историю России, который носит весьма вольный характер. Так, если судить по описанию Пейна, можно решить, что Пугачевский бунт являлся восстанием угнетенных чувашей.

Биография давно стала жанром массовой литературы, ориентированным на самую широкую публику. Имея в виду широкого потребителя, автор должен базироваться на понятных и уже усвоенных всеми позициях. В соответствии с этими позициями Сталину, например, полагается быть большим монстром по сравнению с Лениным. Пейн развивает эту нехитрую идею, преподнося Сталина как зло абсолютное, а Ленина — как относительное: “Ленин <...> был, если присмотреться внимательнее, человеком. Сталин же был чудовищем”. Откуда такая тонкая дифференциация? В изображении самого Пейна Сталин — просто копия Владимира Ильича: “...человек поразительной наглости, грубого натиска, который ни перед чем не остановится для достижения своей цели”. Практически теми же словами Пейн характеризовал и самого Ленина в той части книги, которая относится к описанию его жизни. В части же, посвященной его смерти, Пейн стремится облагородить образ, чтобы подчеркнуть непривлекательность его преемника на государственном посту. За неравной борьбой, которую Ленин вел со Сталиным в последние дни своей жизни, биограф видит желание Ленина избавить страну от грубого тирана. Портрет, который сам же Пейн и нарисовал, с подобными высокими порывами никак не сочетается. В этой борьбе просматривается прежде всего прозаическое желание удержать ускользающую власть. Тут Пейн говорит о том, что в конце жизни Ленин во многом раскаивался и что “за гробом его мучило чувство вины”, — не учитывая одного: число жертв Ленина и его соратников столь огромно, что вопрос о том, мучила Ленина совесть или нет, теряет важность. Искупить гибель миллионов людей, написав “Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России...”, невозможно. Изображая физическую болезнь и позднее раскаяние, исследователь стремится выстроить знакомую и понятную читателю схему преступление—наказание. Однако жизнь Ленина в такую схему вряд ли укладывается. На роль Раскольникова Ленин совершенно не подходит.

Ближе к концу повествования рассказчик делает попытку некоторой идеализации также и Троцкого как верного соратника Ленина и жертвы Сталина. Это, как говорится, ни в какие ворота... У Пейна Троцкий — талантливый и практичный политик. О печально известных фактах, связанных с Троцким, автор книги не упоминает вовсе. Описывая же реакцию Троцкого на смерть Ленина, Пейн будто изображает Ахилла над телом Патрокла: “...перед нашим мысленным взором встает такая картина: над гробом великого вождя революции склонился сломленный горем другой великий революционер; слезы застилают ему глаза, его душат рыдания, он пытается произнести прощальные слова, а вместо этого раздаются всхлипывания”. Сомнительного вкуса образность в книге вообще встречается часто, мешая серьезному восприятию работы в целом.

События, связанные с уходом Ленина из жизни, Пейн излагает также с учетом требований массового жанра. Убийство в качестве финала значительно эффектнее, чем естественная смерть, поэтому Пейн смело пишет о том, что Ленин был отравлен по приказу Сталина. Озаглавив соответствующую главу своей работы “Убийство Ленина”, автор говорит об отравлении как о деле доказанном. Но прямых улик при этом не называет.

Хотя Роберт Пейн и старается сопротивляться стереотипам под общим названием “O those Russians!”, во многих случаях его исследование не простирается дальше их, что понижает общий уровень книги. Интересны в ней прежде всего факты, а не трактовки.

И конечно, никакая грань между вымыслом и реальностью здесь не проводится. Просто к существующим легендам прибавляется еще одна.