Дарья Маркова

Елена Съянова. Плачь, Маргарита

В этом новейшем сентиментальном, простите, документально-психологическом романе о Германии 1930—1931 годов героями оказываются не Гитлер, Гесс, Лей, Геббельс и прочие, прочие, как можно было бы подумать, а Адольф, Руди, Роберт, Йозеф. (“Бедный Йозеф”, как назовут его там однажды, мешая Карамзина и Шекспира.) Здесь это еще не нацисты на вершине власти, а поддерживающие, предающие, любящие и ненавидящие друг друга и, конечно, своих прекрасных дам люди.

Если литературные герои конца XVIII века, пытаясь выразить свои чувства, плакали; кто кого переплачет — тот более тонко чувствующая, эмоциональная натура, тот человечнее, — то здесь, похоже, степень человечности измеряется самочувствием героя: чем хуже он себя чувствовал, создавая машину тоталитарного государства, тем больше человеческого в нем осталось. Обмороки, нервные срывы, сердечные приступы, истерики, бессонница, кошмары и галлюцинации — симптомы вполне объяснимые и на редкость неотвязные — сопровождают персонажей. Они столь упорно подчеркиваются, что порой подобным образом выраженная “человечность” вызывает едва ли не комическое ощущение:

“Кто рыдает, кто лежит трупом, кто злорадствует, кто бредит! Всюду врачи. Какой-то дом для умалишенных!” Или: “У Лея поднялась температура. Геббельс около полудня проснулся с отчаянными воплями. Магде, привыкшей к ночным кошмарам мужа, он сказал, что на этот раз ему приснился жуткий сон про детей, которых у них еще не было. Геринг почти час во сне рыдал в подушку, и Карин пришлось переменить наволочки; а Гиммлер до полудня вообще не мог уснуть, и Маргарет попросила для него снотворное. “Когда мы собираемся в одном месте, нужно держать наготове роту врачей с мешком лекарств. Казалось бы, нервы у всех стальные, но стоит немного расслабиться, как начинает твориться черт знает что!” — мрачно шутил Рудольф”.

Эти слова Гесса можно счесть своего рода программным заявлением: все они люди-человеки, только не расслабляются ни на минуту, их собственный надрыв “на службе человечеству” отмечается здесь постоянно. Нервы у них стальные, кому как не людям второй половины ХХ столетия это знать, — жалости, как и других эмоций морали у них вообще нет. Вернее, не должно быть. Но вот на отдыхе, стоит чуть отпустить себя, — и двойник политика (человек) тотчас громко заявит о своем присутствии.

Довольно абсурдно сейчас, даже с некоторой горькой издевкой, и, разумеется, непривычно звучат слова персонажей о счастливом будущем, в которое они ведут Германию, жертвуя собой и еще некоторым меньшинством. Сопоставление тоталитарных режимов в СССР и фашистской Германии уже стало общим местом, на эту же идею “работает” подобный настрой героев. Но, возможно, к счастью, вера этих людей в светлое будущее чаще всего выражена так неясно и такими шаблонно-выспренными фразами, что поневоле невозможно ее ощутить и реально почувствовать те добрые намерения, которыми они мостили известно куда ведущую дорогу. Про себя, самого себя убеждая, Гесс говорит о роли фюрера: “Костер, который должен разгореться и осветить Германию”. Или он же — в разговоре с родной сестрой о ее любимом человеке (Роберте Лее): “Но чтобы дать счастье большинству, надо принести в жертву меньшинство. Если ты думаешь, что это несчастное меньшинство составят лишь неполноценные и евреи, то ты ошибаешься. Мы приносим в жертву и себя. С той разницей, конечно, что наше самопожертвование сознательно”. Вполне возможно, что они могли говорить такое, но это как раз тот случай, когда устами человека вещает не он сам, а уже партийная функция. Надо сказать, что именно верный Гесс предстает тут создателем “фюрер-принципа”, а можно сказать — и самого фюрера и той системы, которая в первую очередь пожирает породивших ее людей.

По сути, перед нами роман о превращении человека (Гитлера) в политика (фюрера), об утратах, которые приводят Адольфа и его окружение к потере человеческого, к разрушению личности в них. Точнее — мог бы и, наверное, должен был быть роман об этом. “Если я их потеряю, то превращусь в функцию”, — эта фраза Гитлера о Рудольфе Гессе и Ангелике Раубаль является ключом к роману и при этом как бы обрамляет его: на первых же страницах Ангелика вспоминает эти слова дяди и то, что он сказал их как никогда искренне. На предпоследней странице автор вновь произносит эти слова, добавив: “Так и произошло”. В середине могла бы быть история об этом превращении, если бы документально-историческое повествование не перевешивало психологическое, а по сути — и сам роман. Не внутренняя необходимость оказывается здесь цементирующей основой романа, а историческая перспектива. Волей-неволей, читая, держишь ее перед глазами, подсознательно помнишь о ней. Самому же тексту явно не хватает какой-то скрепляющей силы, спаянности, он рассыпается на отрывки почти публицистического характера, исторические сводки, длинные диалоги и отдельные сценки.

“Ярлычки” имен исторических лиц, конечно, вызывают интерес и помогают преодолевать этот недостаток. (Вот уж действительно, “чего не увижу, то услышу, а чего не услышу, то сердцем дочувствую”). Большая часть исторических романов основана именно на таком любопытстве обычного читателя — не-историка: “Ну-ка, какими эти великие были в жизни? Как все было на самом деле?”. Обычно литературное повествование помогает оживить исторические фигуры, наполнив их новым, опять же человеческим, содержанием. Правда и то, что в этом случае знаки “хороший” и “плохой”, как бы наивно это ни звучало, в сознании читателя уже расставлены. В романе “Плачь, Маргарита” именно знание о последовавших событиях убивает веру в искренность героев, сочувствие к ним, но оно же становится одновременно движущей силой сюжета.

В рецензии на этот роман А. Немзер пишет о “соблазне “понимания” (понять — значит простить?): “Куда интереснее открывать в хрестоматийных негодяях человеческую неповторимость. Открыли. А дальше что? Да, “эти люди” любили, страдали, музицировали, читали Шекспира, а не только выстраивали доктрину, позднее оплаченную миллионами жизней. Но “не только” не означает “не”... Не важно, что ведет автором — документ или вымысел. Важно, куда это “нечто” нас с вами влечет. Увы, роман “Плачь, Маргарита” может подвести к диаметрально противоположным выводам. Что вполне в духе нашего времени. И меня, признаться, не радует”.

Действительно, давно уже выяснилось, что в любом негодяе можно найти человеческое, если только постараться, если отказаться от предвзятого мнения о нем, и литература давно и успешно такими поисками занимается. Вопрос в другом: всегда ли мы имеем право отбрасывать это предвзятое мнение? Можно ли в данном случае отвлечься от него и просто наблюдать за музицированием героев, любоваться почти романтическим образом Лея, преданностью Гесса, любовью Гитлера?.. Такая трактовка романа действительно может далеко завести в те дебри соблазна, о котором говорит Немзер, завести да там и бросить читателя, прослезившегося над судьбой несчастных. Невольно вспоминается палач из “Тени” Евгения Шварца: “Я скоро вернусь (откуда — нетрудно догадаться) и расскажу вам, как я спас жизнь моим бедным кроликам”.

Успокаивает, что в романе Елены Съяновой есть, так сказать, свой “встроенный предохранитель”. От такой соблазнительно-гуманистической и тем опасной позиции читателя уберегает постоянно присутствующее в романе сопоставление двух разных миров: мужского и женского. Недаром автор — женщина. Здесь именно они, за редким исключением, олицетворяют “человеческое лицо” нацистов. Женский мир оказывается той пограничной зоной, где могут встретиться человек и политик, и первый, хотя бы на время, может оказаться сильнее. Женщины здесь — цельные натуры, мужчины — словно раздвоены, разделены. Гибель женского мира предостерегает читателя от “соблазна понимания”, вместе с ними он проходит путь от любви и преданности до ненависти и страха. Кончают с собой Поллет и Ангелика, гибнет ребенок Эльзы Гесс, а она сама оказывается на много лет разлучена с Рудольфом, Маргарита бежит прочь от Лея — человека, которого она бесконечно любит, но должна покинуть, чтобы сохранить его ребенка. “Плачь, Маргарита” — женщины словно уходят со страниц романа, оставляя лишь тени мужских фигур: “Все думали, что фюрер вызван в Берлин и его нет в Мюнхене. Все видели твердое выражение на лице Гесса, его вскинутую руку, видели внушительный торс Рема, слышали мощный голос Лея, которому с восторгом вторили тысячи молодых глоток. Но это были не они, а скорей их тени, их бравые двойники. Настоящий фюрер скрывался в своей “усыпальнице” и не хотел жить. Гесс не мог унять приступов постоянно душивших его слез. Лей пил и становился все более невменяем. А мощное чудище двигалось без цели и смысла, полыхая огнем, смущая и устрашая души, ожидая, когда во главе его вновь встанет чья-либо воля”.

Это роман о первых жертвах нацистов — о них самих. Однажды создав эту систему, они не могли уже вырваться за ее пределы, не погибнув. Хотя и тогда она бы вытолкнула кого-то на поверхность взамен ушедшим.

Оправдывает ли их это? Ни в коей мере. Важно, что последние слова романа — отрывок из письма Альбрехта Хаусхофера Маргарите Гесс (1937 год) — об ответственности (“предвиденьем стона покаяния” называет их Съянова): “Мы начинаем проклинать того, кто правил колесницей, лицемерно забывая, что вожжи ему вручили сами”. Получается, что от опасности оправдания нацистов или от сочувствия к ним автор уходит через обвинение, брошенное... нам. Внешне — “великой нации, поддавшейся гипнозу убийц”. На самом деле — каждому человеку, полагающему, что уж от него-то точно ничего не зависит.

Так или иначе, но более чем через полвека после описанных событий и эта история по-новому переводится в плоскость литературы. По выражению Дж. Фаулза, с фактом, вытесненным из сферы морального в сферу художественную, “легче управиться” (“Волхв”). Для нашего времени в высшей степени характерна иллюзия, что литературный герой — это лишь буквы на бумаге, с которыми можно играть, делать что угодно: слова, слова, слова... Но Фаулз же говорил о том, что “после Гитлера и Хиросимы стало хотя бы очевидно, что это просто туман, шаткая надстройка”.

Чем больше проходит времени, тем более велика вероятность “объективной” переоценки истории, тем ближе мы оказываемся к открытию, что и нацист тоже человек со своими эмоциями, переживаниями, стремлениями, со своей верой в счастье и светлое будущее. Возможно, поэтому и закономерно появление такого произведения, как роман Елены Съяновой. Но в конце остается уже не “соблазн понимания”, а горечь. С точки зрения Эльзы, Ангелики, Маргариты — а именно с ними читатель проходит этот путь, — тем страшнее превращение любимых в чудовища, чем лучше они знали их прежними, людьми.

Человек, переживший то время, скорее всего, не примет такой подход. Читатель, просто обладающий той самой исторической перспективой, о которой говорилось выше, вряд ли соблазнится оправданием героев, хотя, возможно, заметит происходящее здесь балансирование на грани аморальности. Не в том смысле, что в романе искажаются нравственные понятия, а в плане очеловечивания “запретных” образов. Пожалуй, если и можно усмотреть в этом романе какую-то опасность, то она грозит прежде всего читателю, не отличающему Гитлера от Наполеона, а Наполеона от Сталина. Тому, для кого эта информация о нацизме будет первой и хотя бы на какое-то время единственной.