|
Михаил Синельников
Скорпион
* * *
Твой лепёшечный тмин и варёный горох,
Запах кислого молока,
Вот и всё, что осталось от прежних эпох,
И, пожалуй, гора и река.
Эту реку расхитят, в пути разберут,
Да ещё и не хватит воды,
Эту гору сломают искатели руд,
Но сухие крупинки тверды.
* * *
Кинохроника древняя длится...
О, какая державная мощь —
Наших бабушек юные лица
И ряды марширующих тёщ!
В этих лицах нам что-то знакомо,
Эта поступь и твёрдая стать
Выбирались в состав исполкома
Перед тем как истлеть и устать.
Классицизм
Вот — храм попутчиц Мусагета!
Но флигель долго был жилой,
И сохло здесь бельё поэта,
Прозаик шелестел метлой.
Меж тем лила на сцене Федра
Могучих жалоб серебро
И доносились всплески ветра,
Овации Политбюро.
Казанский вокзал
Пойми: я старше пропылённого
Складского здания вокзального,
Проржавленного, отдалённого,
Оплавленного и опального.
И я — ровесник этих росписей,
Победной спеси и державности,
Мои товарищи: кто — в хосписе,
Кто — в нескончающейся давности.
И помню я портрет с лампасами
В бездонном зале ожидания
И робость, сдавленную массами,
Как наше первое свидание.
Памяти фотографа
Д.Д.
Прекрасны точность, убедительность,
Но благородней, богоданнее
Таинственная приблизительность,
Чем очевидность попадания.
Лет шесть меня фотографировал
Искусник нищий и великий,
Моими лицами жонглировал,
Во мгле выискивая лики.
И ревность угадал тогда ещё
И выжидающую ярость,
Души, при жизни умирающей,
Необеспеченную старость.
И эту душу он выматывал,
Выхватывал из чёрной Леты...
А в остальном права Ахматова:
Умрёшь — изменятся портреты.
Исайя
Горе вам, прибавляющим дачу к даче,
«Вольво» к «Вольво»! Зачем? Для чего? Для кого?
Этот красный кирпич покидал, чуть не плача,
Бывший градоначальник, мир праху его!
Волк пасётся с овцой, скрыться хищнику негде...
Только пусть ваши помыслы будут чисты!
...Сочетаются в архитектурном проекте
Тадж-Махал и Альгамбра с тюрьмою «Кресты».
НЛО
Вдруг разом засияли и запели
Десятки радуг. Пьяное тепло
По жилам разливалось в Коктебеле.
Над морем я увидел НЛО.
На доме духовидца и масона
Лежала тень павлиньего пера.
Блуждали толпы весело и сонно,
Чередовались дни и вечера.
Я не запомнил, ночью созерцая
Чужих созвездий лиры и ковши,
Куда катилась точка золотая,
Куда умчалась матрица души.
Зеркало
Вот — зеркало...
Напрасны шум и ярость.
Но это понимаешь под конец,
Лишь в старости постичь умеешь
старость,
И я не знал, что думает отец.
Он вдруг увидел маску Гиппократа...
Не то чтоб смерть оплакивал свою —
Его моя печалила утрата
И наблюдал он, стоя на краю
Тех областей, откуда нет возврата,
Как я сейчас у зеркала стою.
Сбор грибов
Тишины комариные хоры,
Бесенята и шорох лесной,
И далёких времён разговоры,
Это всё в этой чаще со мной.
Вот бреду я, грибы собирая,
Отвлекаясь от ясной судьбы,
И в аду и в преддверии рая
Мне предъявятся эти грибы.
Но людей забываю до срока,
Наклоняясь над низкой травой,
И дорога темна, и далёко
Эти грёзы души мировой.
* * *
Когда была материей материя,
Редели звёзды, гасли и слабели,
С Кремлём бессонным спорил
сонный Берия
И жизнь моя мне снилась в колыбели.
Но в дни служенья патриарха Сергия
В обители Святого Серафима
Явилась из материи энергия,
И я заплакал, всё непоправимо.
Постскриптум
После стольких советских буден
Этот блеск невозможно-труден.
Чудеса и виденья, где вы?
...Но внезапно запел Погудин,
Светлый принц и жонглёр Приснодевы.
Прекратился разброд смычковый
И летучей душой изгиба
Дерзко выплыла Волочкова,
Балерина и змеерыба.
* * *
Оставайтесь все в своём раю!
Повесть потаённую свою
Никому рассказывать не буду.
Яблоневый сад не узнаю,
Колья обгорелые повсюду.
Знаю я — мне это поделом,
И не только мне — семье и роду,
Выбравшему похоти в угоду
Яблоко прокисшее, свободу
Различенья меж добром и злом.
* * *
И сибирская язва, и взрывы,
И раскинувший крылья джихад...
А в овраге с нахмуренной ивы
Пожелтевшие листья летят.
Что обычнее и легковесней!
Но схоронен на склоне яруг
Распевавший пушистую песню
Самый нежный и преданный друг.
В буднях бедственных, небеззаботных
Ожиданья, тревоги, труда
Скудной жизнью домашних животных
Обнимаются наши года.
Углич
Углич, Углич, улочки убогие
И соборы в сказочных уборах;
В золотых туниках, тонконогие,
Тусклые угодники в соборах!
Всё прошло, и спрашивать им не с кого,
Но поймёшь, вглядевшись вновь и снова:
Как же схож с портретом Достоевского
Образ Иоанна Богослова!
Вечный гул, переполняя здания,
Дышит возмущеньем и наветом;
Воздуха, совсем не воздаяния,
Молит мальчик с ножичком воздетым.
* * *
Империю беру я в руку,
Как будто шёлковую ткань.
Так в бенаресской лавке хлопал
Торговец, предо мною об пол
Парчовую бросая штуку,
Багрянца утреннего рань.
Но вдруг она бедней рогожи
И серый воцарился день,
Всё в пальцах рушится, крошится,
И сыплются дома и лица,
Текут кумирни, минареты,
Прикосновением согреты...
Но в мире ничего дороже
Нет сребротканых деревень.
Памяти Юрия Давыдова
Значит, всё понапрасну — и Пресня,
И Рылеев, и Мартов больной,
Плесень камер, Плеханова песня
И Владимирки стужа и зной!
Так промеривший собственным сроком
Акатуйских кандальников срок
Вдруг увидел в раздумьи глубоком
И ни с чем согласиться не мог...
Как люблю я твой смех стариковский
И внезапно суровевший пыл!
...И стоял, отрекаясь, Мрачковский,
Полицейский фонарик слепил.
Но таких я не видывал видов.
...Мельтешение, служба, семья
И насмешливый этот Давыдов —
Неотвязная совесть моя.
До перестройки
Азиатская пыль, как нахлынувший мрак,
И в пыли безразличья и смут
Своры злых, исхудалых, бездомных собак
За машиной безмолвно бегут.
Если выпал — пропал,
разорвут на куски...
Мы уносимся, мы спасены!
...Что теперь!
На холмах сожжены кишлаки,
Реет пепел недавней войны.
Слёзы льют,
вспоминая потерянный рай...
Я вздохну, но увижу вдали
Эти стаи худых, не способных на лай,
Остающихся в мёртвой пыли.
Ош
Древний город с горой Сулеймана
Так легко разломать, размолоть,
Но солома и глина самана,
Это — жизнь моя, память и плоть!
Кирпичи и мешки алебастра,
Шлакоблоки и комья земли —
Где горели костры Зороастра,
Где исламские толпы текли.
Повторяя псалмы или суры,
Вижу в облаке нынешних смут,
Как верблюдов понурых фигуры
В отдалённое детство бредут.
Словно старую книгу раскрою,
И, как светлое пламя, обдаст
Твой гранатовый куст под горою,
Где покоится Экклезиаст.
* * *
Думая о воплощеньи,
Как я избрал, не пойму,
В этом своём возвращеньи
Азии пыльную тьму.
В цепкой блокадной метели
Высмотрел мать и отца,
Чтобы они улетели
В царство овцы и волчца.
Выучил эти названья,
Вызвал пустынь суховей,
Выбрал страну обитанья
В мысли бессонной твоей.
Выбрал богатство закатов,
Долгих прощаний года...
Надо бы, всё запечатав,
Не возвращаться туда!
Всё остальное — в склонённых
Толпах, усталых на вид,
В свитках Эсхила, в колоннах
И остриях пирамид.
Детство в Азии
— Гоголь-моголь! — кричали с арбы
дребезжащей,
Мы вдогонку бежали, ныряя в пыли,
За напитком, которого не было слаще,
И железки, бутылки и тряпки несли.
Мать горячее пойло из рук вырывала,
Выливала в траву... Почему, почему
Лишь цветенье урюка и глину дувала
Я любил в этой жизни, текущей во тьму?
Гоголь-моголя жалко... Но, так или этак,
Чьё-то горе проехало и увезло
Проржавелую жесть
и тряпьё пятилеток,
Помутневших пиров и похмелий стекло.
Вспоминая Вьетнам
М.
На заре в краю Вьетконга
Будет утро решено
Разливным ударом гонга,
Солнцем, глянувшим в окно.
И воспрянут, полусонны,
В храмах Неба и Земли
Одряхлевшие драконы
И святые короли.
Во дворах заквохчут куры
И войдёт во все дворы
Мутный запах, дух понурый
Ожиданья и жары.
И пахнёт благоуханным,
Как мелькнувшие века,
Безучастьем и дурманом
Безымянного цветка.
...Посиди со мной немного,
Мне с тобой и малый срок —
Как весенняя дорога
На приснившийся Восток!
Калмычка
Была прекрасная калмычка
Ужасная алкоголичка,
Тарелки била — спасу нет.
Ещё поганая привычка —
Кричала спьяну: «Где поэт?»
А твой поэт — почти ребёнок,
Бежит за той, чей профиль тонок,
Влюблён и в буйство и в азарт,
В твою фамилию «Хролёнок»,
В синьцзяньский веер синих карт.
Он вспомнит каждую причуду
И незаметно примет Будду
В десятилетиях тоски.
Пройдёт пора крушить посуду,
Но пригодятся черепки.
В тибетском монастыре
Оранжевые заняты монахи
Крикетом. Остальные кормят рыб,
Чьих плавников нетерпеливы взмахи,
Колеблющие мир, что не погиб
Лишь потому, что мысль перерожденца
Связала наши призрачные дни...
Старик-завхоз мне выдал полотенце,
Две мягкие, как ветошь, простыни.
Вся боль — от вожделения. И всё же
Ухмылкой провожает белых дам
Толпа бритоголовой молодёжи,
Читающая сутры по складам.
Но засыпаю на подстилке рваной,
Напев сверчка рассудочен и сух,
Обнять меня торопятся нирвана
И духота, как многорукий дух.
Голоса
Пророк боялся темноты
И невозможной красоты
Души невидимо-невинной.
Свет зажигал он, и стена
Была сплошная, без окна,
Чтоб не заглядывали джинны.
Он слушал, и текли в тиши
То детский голосок Айши,
То смех наложницы Марии,
Еврейский говор Сафии...
А этой музыки струи —
От Хадиджи, всегда живые!
То вдруг старуха Саада
Оплачет ранние года
Его священных посещений...
Но заглушал её слова
И был прекрасней естества
Крылатый женовидный гений.
* * *
Слишком чётко мирозданье чёрствое,
Но течёт, струит иные истины,
Сладким тленьем
с ним противоборствуя,
Индии дымок инобытийственный.
Индия — как дума умирающего,
Смесь былого с примесью грядущего,
Смутно возникающего, тающего
И несуществующе-живущего.
Сунь Цзы
Наступленье твоё наступило
И, войска поднимая, пойми,
Как родится из слабости сила.
Как безвыходность правит людьми!
И отчаяньем пыльной пехоты,
Закипающим, строясь в ряды,
Побеждай, продвигая в пустоты
Эту форму текущей воды.
Эллинизм
Писистрат, Аристид...
Только танец «Сиртаки»
Остаётся, о, стыд,
О, Плутарховы враки!
И сюда, в пустоту,
В эту пыль скорпионьих гостиниц,
С тетрадрахмой во рту
В лёгких поножах
Шёл пехотинец.
Чтобы сеющих мак
И не знающих танцев,
Погружаясь во мрак,
Кривоногих плодить бадахшанцев!
Скорпион
Злосчастный сгусток страха и гордыни,
Колеблющийся, скрюченный, витой,
Я — скорпион,
живущий в дряхлой глине,
Среди соломы сонно-золотой.
Оцепеневший над строкой латыни
И взятый небом осени пустой,
Чтобы моря и тусклые пустыни
Я озарил тоскующей мечтой.
Когда огни, когда ночные крики
Качаются, и тени многолики,
И пламя лижет потолочный брус, —
Тугим хвостом грозя и помавая,
Бегу и прячусь. Но в начале мая
Смертелен мой бесчувственный укус.
Из монолога
Перебирая жизнь свою,
Найти пытаюсь прегрешенье,
Из-за которого стою
В таком огне, в такой геенне.
Иль это первородный грех
И прародительская карма,
И ваш Спаситель спас не всех,
И нет мучительству помех
И средства в списках Госхимфарма?
|
