Александр Уланов

Даргинская трагедия. 1845 год

Происходящее на Кавказе — слишком больная тема, чтобы не обращаться вновь и вновь к истории этих событий. Критичный историк сопоставляет и анализирует, продвигаясь к смыслу; но дух времени живет скорее в воспоминаниях очевидцев. И поражение часто выявляет больше, чем победа.

Экспедиция к “столице” Шамиля, аулу Дарго, была задумана в другой столице, в Петербурге. “Разбить скопища Шамиля, проникнуть в центр его владычества и в нем утвердиться”. Мышление в категориях территории, а это была война с людьми, где захват и сожжение какого-то отдельного аула не решали ничего и только усиливали обоюдное озлобление. У нового главнокомандующего на Кавказе, М.С. Воронцова, опытного генерала, сражавшегося еще с Наполеоном, опытного администратора, не должно было быть особых иллюзий об удаче похода, но он не мог и подумать о возражении Николаю I. Столица решила положиться на количество войск, считая, что все солдаты одинаковы, не предполагая, что переброшенные с западной границы России полки совершенно не умеют действовать на Кавказе, где специализация местных войск была еще у’же — одни привыкли воевать в горах, другие в лесах. Свита и штаб главнокомандующего, штаб, адъютанты и ординарцы 5-го корпуса генерала Лидерса, “именитая военная молодежь” из Петербурга — все со своей прислугой, метрдотелями, камердинерами, поварами, вьючными лошадьми, повозками. 800 человек штабных на 5807 штыков пехоты. Офицеры кавказских войск называли это скопище армией Ксеркса.

Дарго захватили и сожгли, но отряд Воронцова оказался отрезан от тылов. Попытка доставить сухари и патроны, печально знаменитая “сухарная оказия”, повела к громадным потерям. Пришлось сжечь практически все имущество, разодрать палатки на бинты для раненых и пробиваться навстречу спешно собранным резервам. Из 12-тысячного отряда уцелело две трети. Роты некоторых полков сократились с 200 человек до 32. Убито три генерала. Разумеется, официально все это рассматривалось как большая победа, выжившие были осыпаны наградами и чинами.

И действительно, отличие от прочих кавказских экспедиций было не слишком большим. “Имущество обыкновенно успевали жители уносить в леса и трущобы, где скрывались и семейства; аулы жгли, но ничего не стоило опять возобновлять их на прежних местах... Горцы, сравнительно, несли потери гораздо меньше нас, потому что они были вооружены нарезными винтовками, которые стреляли и дальше, и вернее наших весьма плохих кремневых самопалов”. Горцы прекрасно применялись к местности, действовали врассыпную и налегке. Русские вынуждены были двигаться массой, с грузом продовольствия, палатками, лопатами. Потери были огромны, а потери противника неизвестны.

Положение усугубило то, что командовали те, кто привык к регулярной войне — а то и вовсе к парадам на Марсовом поле — и не был склонен слушать советы и возражения, действующие на авось в ситуации, когда нужна осмотрительность, а не храбрость. Авангард в молодецком порыве отрывается от главных сил, в разрыв проникают чеченцы, рубящие раненых, а взятое авангардом приходится штурмовать повторно. Не были заняты несколько опорных пунктов в тылу — в результате при всякой попытке сообщения с тылом нужно было брать их заново с огромными потерями. Бессмысленные атаки высот над лагерем русских — согнанные оттуда горцы мгновенно заняли их обратно, а войска при отходе потеряли больше, чем при атаке.

Снабжение — вообще жалкая и недостойная проза. В результате победители, взявшие стремительной атакой важную вершину, ночуют на ней голодными. “На солдатах были только мундиры и полотняные шаровары, и шинели, не было ни палаток, ни других каких-либо укрытий от холода, вечной сырости, снега, дождя и бури <...> не было и дров, чтобы развести огонь... Сухари были уже съедены еще 5-го числа, и единственной пищей нам служили крошки сухарей, смешанные с травой и мхом; питьем служили снег и вода, просачивающаяся между скал, которую солдаты собирали ложками”. При штурме горы было 17 раненых, сидение на ней обошлось в 200, а может, и 400 больных и обмороженных. Медицинской помощи не хватало даже офицерам. “Быть может, ампутация ноги и спасла бы ему жизнь, но под руками не было ни хирурга, ни инструментов, и после восьмидневного таскания с бивака на бивак, под непрестанным снегом и дождем <...> бравый Пассьет отдал Богу душу”.

У генералов — свои проблемы. Соперничать в удали, морозя солдат и истребляя их в бесполезных атаках. Даже храбрый и популярный в Кавказской армии генерал Пассек как-то “настоял на оставлении в Хунзах отряда значительной силы, что совершенно не отвечало обстоятельствам, но что было соединено с отдельным начальствованием Пассека этим отрядом. Пребывание Пассека в Хунзах дало возможность Шамилю взять Гергебиль, а затем блокировать в Шуре и самого командующего войсками в Дагестане генерала Гурко”.

Что оставалось делать офицерам? Кто-то восторгается хладнокровием Воронцова, выбирающегося из положения, которое тот сам же и создал. Кто-то пересказывает анекдот об адъютанте, спрашивающем у начальника: “Ваше превосходительство, сколько прикажете показать потери у неприятеля?” — “Да что их жалеть! Покажите столько-то”. Кто-то пишет песенку на французском о незадачливом генерале, который из похода за сухарями не принес ничего, кроме раненых и самого себя. Кто-то иронизирует, как “вся главная квартира приняла участие в конце этого славного боя”. У кого-то ирония куда мрачнее: разница между старыми кавказскими военачальниками и князем Воронцовым “обнаружилась только в том, что каждый из них сгубил по семи тысяч солдат в течение нескольких лет, а князь Воронцов сумел уходить семь тысяч своих же людей в один прием”.

Оставалось сражаться — храбро и не слишком задумываясь, за что именно. Восхищаясь храбростью солдат, для которых действительно не было неприступных скал или завалов в лесах. Которые шли на пули — и закрывали собой от выстрелов офицеров.

Причем вспоминающие не склонны идеализировать события. На одной странице — текст солдатской песни о том, как бегут горцы от славного графа Воронцова, а на соседней — таблица убитых, раненых, пропавших без вести. Иной день обходился в 45 человек, иной — в 489... Сцены отваги — и сцены дезорганизации. Толпа, в которой перемешались раненые, вьючные лошади, порционный скот, опрокинувшая в панике еще пытавшиеся сопротивляться войска. Некоторые солдаты разгромленного арьергарда “вместо того, чтобы быть защитой обозу, сами прокалывали бурдюки штыками, упивались вином без меры, грабили казну и вещи и в свою очередь падали, поражаемые в беспамятстве пулями и шашками неприятельскими”. Приходилось расстреливать за разграбление вьюков и неповиновение приказам. Интересно, что офицеры среди самых жарких боев были не чужды эстетическому восприятию: в воспоминаниях немало восхищений перед красотой природы Кавказа.

Кавказская война требовала инициативы и оказалась оазисом независимости и самостоятельности в Николаевской России. Однако обстановка в обществе придавала этой самостоятельности формы весьма своеобразные. Войска нарушали монотонность жизни и скудного пайка мелким разбоем и стычками из-за отбитого у неприятеля (или уворованного?) скота, между полками порой возникали драки, “с одной стороны пускаются в ход штыки, с другой — приклады, и в обеих частях, как это обыкновенно водится, офицеры стоят за своих людей”. В базарный день произошла ссора между чеченцами и солдатами Апшеронского полка. Солдаты Куринского полка приняли в ней горячее участие — разумеется, не на стороне апшеронцев. “Как нам не защищать чеченцев, — говорили куринские солдаты, — они наши братья, вот уже 20 лет, как мы с ними деремся!” Но, разумеется, едва ли представители покоряемых народностей всерьез рассматривались как люди. “Эссен, куря трубку, сидел на батарее, командующей переправою, и все ругался за медленность доставки и, наконец, раздосадованный на паромщиков и чеченцев, приказал зарядить орудие картечью и выстрелить на паром в толпу... Несколько человек было ранено, трое убито, но зато провиант был переправлен с неимоверной скоростью”. И только потому, что офицер даже тела убитых запретил выдавать, дело получило огласку. Но виновный отделался отставкой.

Появление таких воспоминаний стало возможным через 20—30 лет после событий, порой они писались не на русском языке и выходили не в России. Все это слишком горячо даже через полтора века, слишком похоже на происходящее сейчас.

Отличия есть, но всегда ли к лучшему? Генерал Фок был убит, когда “собрав оставшихся артиллеристов, стал наводить сам орудие на неприятеля”. Конечно, современный бой отличается значительно менее тесным соприкосновением противников; но слишком много современных генералов геройствуют исключительно на смотрах и при допросах пленных; впрочем, таких и в николаевскую эпоху было достаточно... “Бой для русского солдата заключает в себе что-то священное. Он идет в бой с тем же сосредоточенным чувством, с каким вступает в церковь; горе тому, кто выругается под огнем, — его сочтут за нехристя”. А это ведь забранные в армию крепостные крестьяне. До мата штрафных батальонов еще далеко.

А мир на Кавказе настал не во времена полагавшегося на силу и страх Николая I, а во времена либеральных реформ Александра II.