Дарья Маркова

Марина Георгадзе. Чёрным по белому

Г. Адамович. “Комментарии”

“Американскую ноту” по аналогии с “парижской” пытались выделять и раньше, еще в 1970-х годах, и сейчас находят, что есть основания говорить о “гудзонской ноте” в поэзии русского зарубежья. В беседе Лили Панн и Соломона Волкова, опубликованной в “Арионе” (2000, № 2), С. Волков отметил, что “...под влиянием американских ценностей сложился особый способ восприятия мира, отличный от российского modus operandi”. При этом, конечно, он отличается и от американского.

Марина Георгадзе создает целый ряд образов Нью-Йорка и Штатов, вплоть до картины того света, — “американского” мира иного. Это поэзия прямых и ломаных линий — границ и их пересечений. Последнее особенно касается стихов 1991—2001 годов, то есть времени эмиграции Марины Георгадзе, ее жизни в Америке. Но, если смотреть шире, становится ясно, что весь сборник — об утрате своего и попытке обретения, присвоения чужого, о столкновении с чужим миром — ощущение ребенка, едва рожденного, вступающего в неизвестность. Такая позиция “новичка в мире” оказывается выигрышной: она дает возможность посмотреть на все свежим, “незамыленным” взглядом. “Мелькнуло небо — и теперь / любовь — не бог, а жадный зверь” (из цикла 1982—1988 годов). И вдруг: “Любовь по-прежнему где-то рядом / — как рядом кактус, / который польешь раз в месяц, / а то забудешь” (1992—2001). Первые — “высокие” — строки не нарушают автоматичности восприятия, они из набора привычных образов. Вторые заставляют читающего вздрогнуть, уколовшись об этот образ.

Очень интересно могут развиваться и сравнения: в небольшом цикле “Не как в аду” все начинается с уподобления полета снега падению грешников в ад, а далее они подменяют собой уже все виды осадков, вплоть до слов: “Весна — то ли осень. / Все грешники моросят”. Но и в неожиданности метафор Марина Георгадзе не доходит до изощренности — все просто. Более того, необходимыми, близкими, даже бытовыми становятся, овеществляясь, отдаленные от нас предметы и явления природы: лес — пес Шарик, луна — таблетка от боли, корабли — ботинки на горизонте. В этом действительно временами прорезается словно бы нечто детское, а в стихах 1982—1988 годов часто встречается образ ребенка, будто нежелающего появляться на свет. Есть в сборнике и действительно “Детское стихотворение”, так и называется, одно из последних в книге: про козлика, больного и старого. С ним перекликается одно из первых стихотворений “Зачем раздавили жучка, что бежал по стене? / Зачем наступили на травку с невзрачным цветком?”. Чувствуется в них что-то слезно-сентиментальное, не слишком приятное, чтобы не сказать — ненастоящее. Как-то не верится в эту светлую готовность поменяться местами с “бедным козликом”, в то, что из-за раздавленного жучка “не будет уже никогда никому хорошо”.

Что примечательно: в стихотворении на русском языке — козлик хромой, несчастный, больной. А чуть дальше — через одно — стихотворение на английском про одну не менее несчастную мышь. Но какая разница в поведении!

Вся первая строфа — это описание ее бедствий. Но она не бредет, несчастная, брошенная, нет, она выходит из своей укромной норы прямо на улицу и не только не погибает там, но все расступаются перед ней, мышью, идущей посреди дороги,

Двуязычие сборника сразу бросается в глаза. Внешне все просто: основная масса стихов на русском (русские и грузинские стихи), но довольно много и на английском языке — в американской серии. Тема языка, вернее, многоязычия и в связи с этим — понимания занимает большое место во всех трех пластах поэзии, представленных в этом сборнике. Сам язык здесь едва ли не враг — он войском вступает в уши, марширует сквозь мозг, отравляет. Это смертоносная игра не только языка, но, пожалуй, самой культуры:

Но нет, мы сюжетом уже 
                    отравились.
Мы больше не греки, 
                  мы — вавилоняне.

“Отравление сюжетом” характерно для всей культуры, так что здесь личное мироощущение поэтессы накладывается на общекультурное. Нью-Йорк — новый Вавилон, город толпы, суеты, скорости, небоскребов. Даже у изголовья умирающего стоят они: “Одни небоскребы у смертного ложа. / Огнями мигают, дымят головами. / Ко всем милосердны, / на все так похожи... ...Подай мне воды, PanAmerican Building!”. Для Марины Георгадзе, как и для многих поэтов эмиграции, эта тема связана с попыткой прижиться, усвоив чужое; сохранив себя прежнюю, найти себя новую. Об этом целиком стихотворение “Четыре года в Америке”:

...Даже мы, лентяи и дураки,
почесав через левое ухо мозги,
поискали себя и нашли.
В ирокезы,
в мустанги,
в бродяги ушли.
По дороге — американской мечте
пролетаем
в восторге и пустоте.

Эти примерки подходящих ролей заполняют жизнь. С одной стороны, все языки и слова оказываются как бы забыты, потеряны: “Of all the languages I forgot”, с другой — они опутывают человека, это “жизнь понарошку”, ненастоящая, пустая: “Мешая кофе ножечкой от “Я”, / закинутой округло на другую, / сидят в кафе изящные друзья / и взбалтывают жизнь свою пустую. / Культуры столько и ее плодов, / что хочется стать вирусом, заплыть / в дремучую какую-нибудь кровь, / залезть в ядро и сном себя забыть”.

Само название сборника — “Черным по белому” — несет в себе и контрастность, и значение очевидности (черным по белому написано!), и передает дух стихов Марины Георгадзе — ничего лишнего, просто, графично, четко, почти аскетично. На первый взгляд может показаться, что сборник действительно составляют лишь два цвета — черный и белый, что это книга противопоставлений: цветов, языков — русского и английского, стран — России, Грузии, Америки... Но постепенно обнаруживаешь, какой яркий этот мир. Цвета “переключаются” резко, сразу, без переходов, как сигналы светофора.

...Вдоль стен общежития
— серых, бетонных, двух,
вдоль синей стены небес,
зеленой стены горы,
я буду лететь,
играть, что взлетает дух
— и времени будет достаточно
                           для игры.

Это прыжок с одиннадцатого этажа, когда мир вокруг распадается на отдельные линии-цвета. Автор словно бы упивается разноцветностью чего угодно: “Какие желтые завязки / на черных мусорных мешках!”. Или: “Ночью синий свет ослепит поля...”; “И много пустоты / от ядерного взрыва. / Лишь красные цветы / в окне стоят красиво”. Тусклого здесь очень мало, тем неожиданнее оказывается начало последнего стихотворения на русском языке: “Тускло-рыжий, как седина под хной, / лес заполнен падающей водой...”.

Эмоции, переживания и события имеют свои цвета.

Вот: любовь сделает тебя красным.
А потом она сделает тебя черным.

И свобода сделает тебя прозрачным.
А память сделает тебя зеленым.

И что застрянет от всех любвей:
— черные ветки, зеленые листья.

Как будто и не было никаких людей 
                       в твоей жизни.
Как будто их и вообще не бывает, 
                                 людей.

Строка — смена цвета, смена состояния. Только свобода дает прозрачность, не окрашивает по-своему. Белый, прозрачность, бесцветие — освобождают: “Прекрасный белый цвет на все годится” — но та ли это свобода, с которой совместима жизнь?