Александр Мелихов

Александр Агеев. Газета, глянец, Интернет

А. Агеев, обретающийся сразу в трех стихиях — газета, глянцевые журналы, Интернет, — лично мне более всего симпатичен в своей бумажной, а особенно в газетной ипостаси, ибо там его талант наиболее тесно связан со своей сестрой (связан своей сестрой) краткостью. Для сверхзанятых личностей, разрывающихся между собственной работой и желанием быть “в курсе” чужих агеевский жанр — критика критики и обозрение обозрений — просто неоценим: краткое и точное изложение чужой позиции (казалось бы, элементарно, а встречается куда как редко), умно и ясно прокомментированное с высоты своей, — сразу чувствуешь, что тебе сэкономили минимум час.

В Интернете КПД заметно снижается, на интернетских просторах авторский стиль обретает некую неторопливость, “ветвистость” — вполне, впрочем, симпатичную, если и читатель тоже не торопится. Тем не менее Агеев, очевидно, един во всех трех ипостасях, причем единство это прежде всего мировоззренческое, ибо суд над текстами и событиями вершится с одной и той же позиции.

Прежде всего ощущается, что автор большой “пахарь” на газетно-журнальной ниве, это чувствуется, что он действительно читает:

“— от пяти до десяти ежедневных газет со всеми их приложениями;

— все приличные еженедельники в обложках и без;

— минимум десять ежемесячных литературных и окололитературных журналов;

— 20—25 разного качества и жанра книжек;

— 10—15 сайтов Рунета.

Это не говоря уже о рукописях, которые тоже про книжки”.

И, что особенно приятно в наше время “терпимости”, готовой превратить наш общий дом в дом терпимости, автор не снисходит к невеждам: “Общественная атмосфера, которая позволяет образованному человеку без стыда признаваться, что он давно ничего не читает, чудовищна”. Сам же он во время странствий по полям и лесам нашей общественной мысли накрыл своими суждениями столько самых разных предметов — от затонувшего “Курска” до обиженного Лимонова, — что в книге чрезвычайно трудно выделить какой-то обозримый набор доминант. Легче, пожалуй, определить основные ее мишени: оторванный от жизни идеализм, необоснованный пафос (“Россия, видимо, надолго отравлена разного качества пафосами”, и пустую мечтательность, расстреливаемые с позиций рационально понимаемого здравого смысла. Отечественная публицистика “при всей ее разнородности — всегда какая-то угарная и раздражающая то пафосом, то нелепостью, то дилетантизмом”, после нее “хорошо почитать что-нибудь спокойное, уверенное, напоминающее о существовании нормального (курсив мой. — А.М.) хода вещей. Например, что-нибудь про то, как профессионалы занимаются своим делом (а не множеством чужих или великим и ужасным “общим делом”). “Скепсис <…> (в доброжелательном к миру варианте) и есть синоним моего “скучного здравого смысла”, штука жесткая и надежная. Сносу ему не будет”. “И — сам несовершенный — не люблю я совершенства” — имеются в виду скорее всего посягательства на невозможное. Бытие не может быть райским — если будешь соблюдать осторожность, оно “постепенно станет таким, каково оно и есть, — нелегким, но выносимым”. “Вся власть бухгалтерам и землемерам!” — если бы на место прежних возвышенных идеалов пришли низменные интересы, автор нисколько не сомневался бы в грядущем величии России: “Низменный шкурный интерес заставляет человека работать, взбивать, подобно несчастной зверюшке, молоко в горшке, чтобы превратить его в масло, которое, со всех нормальных точек зрения, есть благо — хоть плавай на нем, хоть на хлеб его намазывай. Но стоит человеку заглядеться в сторону идеала, как он начинает грезить с открытыми глазами, совершать многозначительные и возвышенные (оттого не менее идиотские) поступки и мало того, что тонет сам, но и тянет за собой ближних и дальних”. Агееву по душе “либеральная “твердолобость”” Бориса Парамонова: “В эпоху ядерного оружия невозможно жить культурными мифами — потребна цивилизационная мелочность, оглядчивость, здравый смысл. Причем этот — цивилизационный — климат нужно распространить буквально на весь мир, ибо в нынешнем, поистине едином, но до крайности “мультикультурном” мире нельзя ужиться, сосуществовать вне единого общего знаменателя, которым может быть только рационально выверенная норма цивилизации”.

От идеала к норме — этот путь сто лет назад пытался проделать выдающийся социальный мыслитель Эмиль Дюркгейм, но был сметен — по крайней мере в России — коммунистическими идеалами: норма не способна опьянять — в этом ее слабость. Трезвый человек маложизнеспособен: протрезвев от своих фантазий, он начинает искать опьянения алкогольного, наркотического… Наибольшим своим благодеянием эсхиловский Прометей считал не огонь и ремесла, а незрячие надежды, которые он дал людям.

Надо, однако, отметить, что при всем своем антиидеализме в конфликте между “должным” и “сущим” Агеев не желает безоговорочно признавать, что “сущее” и есть “должное”: “Исторический опыт свидетельствует, что от человека нельзя требовать слишком многого (вечного устремления к “должному”), но нельзя и пускать его вольно пастись по лужайкам “сущего” — как-то быстро отрастают на нем шерсть, рога и т.д.

А вот как бы это найти некую меру идеальности и реальности? Вот о чем поговорить бы публицистам…”

Что ж, давайте поговорим. Редкую фразу, пишет Агеев, не испортит слово “священный”, и он прав. Но у меня есть серьезное подозрение, что даже самая умеренная доза идеальности не может быть проповедуема (усваиваема) без поддержки пафоса, без апелляции к “священным чувствам” — к бескорыстному благоговению, которое невозможно обрести чисто рациональным путем, а можно только “заразиться” (Л. Толстой) от других при посредстве тех или иных форм искусства — в том числе (а может быть, и главным образом) искусства диффузного, растворенного в повседневных человеческих отношениях. Проповедь беспафосности тоже требует пафоса, и его-то мне не хватает у превосходного публициста Александра Агеева.

Вместе с тем нельзя же, конечно, требовать от человека, чтобы он был одновременно горячим и холодным, патетическим и трезвым. Но можно порадоваться, что кроме скептического Агеева у нас есть и возвышенный Померанц, уверенный, что жизнь стоит не на интересах, а на святынях.