Анна Кузнецова

Виталий Антонов. Молчат минареты

От записок врача ожидаешь чего-нибудь вересаевско-булгаковского. Профессор Антонов, один из советских врачей, работавших в конце 70-х в Афганистане, свидетель военного переворота 27 апреля 1978 года, приводит здесь совсем немного историй из врачебной практики. Больше — бытовых зарисовок философствующего наблюдателя. “Но по вечерам к нашим помойкам подходили маленькие коровенки из ближайшего предместья, сбегались собаки и чумазые дети. На помойках все они были конкурентами друг другу. Они приходили туда в поисках пищевых остатков. Русские женщины, зная это, выносили на помойки не только отходы, но и вполне пригодную пищу. Время от времени там возникали внутривидовые или межвидовые потасовки. Коровы уходили первыми, чаще других победителями оказывались дети”.

При том, что “условия, создававшиеся для жителей СССР за границей, способствовали тому, чтобы они как можно меньше видели”, автор замечает и рассказывает много занимательного. Очень хороши этнографические сценки — восточный базар, например. “И еще — надо было торговаться. Обычно запрашивалась цена вдвое больше действительной стоимости вещи. Покупатель называл цену вдвое меньше запрашиваемой, торговец возмущенно размахивал руками, отворачивался от покупателя, снова громко начинал зазывать... Покупатель делал вид, что уходит, тогда торговец выкрикивал ему в спину цену пониже. Покупатель не спешил оборачиваться, но замедлял шаг, торговец еще больше снижал цену. Тогда покупатель снова начинал изучать товар, назначал свою цену еще существенно ниже запрошенной, но выше им же названной ранее. Торговец снова возмущался, покупатель разочарованно отворачивался и собирался уходить, и начиналось все сначала”.

Технологические подробности какого-нибудь экзотического ремесла. “Восточный ковер делается из шерсти, его изготавливают мастера в течение многих месяцев только руками. Готовый ковер индивидуален, это произведение искусства. Нельзя было сказать “Я хочу купить вот такой ковер”, нужно было говорить “Я хочу купить этот ковер”, потому что повторных рисунков, красок, ширины каймы и других качеств не было. У каждого ковра все было неповторимо. Перед продажей ковры расстилались на улице перед магазином. По ним ходили прохожие, перешагивали ослики, проезжали колесами автомобили. Ковры покрывались пылью, мусором. Эти ковры еще не продавались. Все это было необходимо для доведения ковра до нужной товарной кондиции. Когда продавец делал вывод о том, что ковер прошел необходимую естественную обработку, он убирал его, тщательно вычищал, возможно, мыл и только после этого выставлял это чудо на продажу”.

И все это на фоне постоянной рефлексии, осмысления того, что происходит за пределами вещного мира — в политической сфере. Врач подмечает, например, что опытный политик Мухаммед Дауд, стоявший за сближение Афганистана с СССР, посылая молодых афганцев учиться в СССР, что, казалось бы, было дешевле их обучения в Европе, сам готовил себе и стране страшное будущее, поскольку не учел последствий идеологизации, которой они подвергались в нагрузку к образованию. И вот — афганские “демократы” во имя Аллаха всемогущего свергли аристократов, чтобы вернуть народу награбленное. И пестрый космос традиционного уклада превратился в грязный хаос воинствующей новизны.

Жизнь афганского Горького и Ленина в одном лице, Нур Мухаммеда Тараки, до революции проходила на циновках в глинобитном доме, где единственным предметом мебели был письменный стол. Самой дорогой вещью в его доме был портрет Ленина. И вот врач идет в его дворец, который теперь называется “Дом народа”, хотя живет в нем по-прежнему президент — но только народный. Идет обследовать его в той же спальне, где несколько дней назад обследовал президента, ковер с кровью которого теперь будет выставлен на народное обозрение. Протертые подошвы ботинок Тараки, которые он снять не догадался, когда ложился на кровать, показались врачу зеркалом афганской революции. После обследования нового президента врач отобедал в той же комнате и тем же пловом, что и в прошлый раз, а плов готовил повар, работавший во дворце еще при короле, потом при президенте Дауде...

Ученики врача перерождаются из целителей в палачей, принимая участие в казнях. Среди больных все больше истериков, однажды от нервного срыва пришлось лечить офицера, своими руками задушившего пятьдесят человек одного за другим. Мир хаоса, в котором ужасное просто и буднично, поражает человека, принадлежащего к более старшей цивилизации, для которого 10 савра 1357 года — 30 апреля 1978 года. Несколько поколений назад и его страну постигла беда революции, на память приходят стихи Блока, дневники Бунина — таких же, как он теперь, свидетелей ужаса, только касающегося их страны и их самих. Свидетельства остались в книгах, но не в опыте людей, поэтому им трудно опознавать опасности. Однажды возвратившись с работы, врач застает жену и дочь за таким развлечением: прильнув к окну, они с любопытством следят за летающими огоньками, не понимая, что это трассирующие пули. “И нет надежды, что кто-то может воспользоваться уроками другого”. Вполне уместна в этом мире кошка, которой прищемили лапу, и она стала хромой — но “сохранила оптимизм и остроумие”.

Повесть четко делится на две части: жизнь в Афганистане до революции — и после; в первой части преобладают описания, динамика повествования отличает вторую. Вряд ли это намеренный прием. Как только автор задумывается о литературе, на него обрушиваются проблемы. “Генерал встал мне навстречу, улыбаясь гладким широким лицом”. “Плов был хорошим, язык слишком беден, чтобы его описать”. “Они допускали мой взгляд в пропасть своих глаз...”. К результатам неумелой беллетризации интересного этнографического материала первой части, который, вероятно, показался автору скучноватым для читателя, также можно отнести пустопорожние диалоги в полстраницы-страницу, семантической и эстетической информации в которых намного меньше, чем слов.

Литературные удачи случаются сами собой, помимо стараний “описать”. Вот, например, одно из слабых землетрясений, которые часто происходят в горах: “...дорога, как лента эскалатора, вдруг двинулась и остановилась”. Или затихшая перестрелка: “Еще различалось тяжелое стаккато крупнокалиберного пулемета”. Или городской пейзаж, в котором уже нет коров и перешагивающих по ним осликов; они, наверно, есть, только теперь уже на заднем плане. “Около пяти налетал “афганец”, взметывал облака пыли, она проносилась по улицам, проникала сквозь щели в дома и ложилась изогнутыми барханчиками вдоль дверей на полу и на подоконниках”. Или другой пейзаж, из поездки в Бамиан: “Звезд было так много, что, казалось, они трутся друг о друга и потрескивают”. Язык, оказывается, не так уж беден, но иногда его богатство становится ненужным: “Говорить не хотелось, хотелось знать”.

Динамичен и страшен эпилог повести, в котором перечисляются судьбы героев. Кошка оказалась патриоткой и не поехала с врачом в Россию, революционеры погибли один за другим, Тараки убил его любимый ученик. Врач, сменивший повествователя на работе в Афганистане, погиб во время штурма дворца советскими войсками. Подаренные вещи напоминают о погибших дарителях и о том, что все новое тем быстрее устаревает, чем оно новее. “Чем вещь примитивнее, тем она долговечнее. Мраморное яйцо может пролежать в статичных условиях квартиры века, а самый современный компьютер устаревает сразу, как только выпускается”.