Андрей Урицкий

Аркадий Бабченко. Алхан-Юрт; Десять серий о войне

В сознании любого человека есть своеобразные “слепые пятна”, покрывающие неудобные, травмирующие явления или воспоминания. Невозможно, например, каждую минуту помнить об одиноких стариках, о брошенных детях, о страдании и смерти. Память о них вытесняется на периферию, в зону неразличения; иначе человек может не выдержать постоянного мучительного переживания. В этой зоне, покрываемой “слепым пятном”, работает искусство, в частности, литература. Можно сказать, что общество делегирует ей право и обязанность принимать на себя эмоциональный удар.

Литератор Аркадий Бабченко пишет о Чечне, что, как видно из текстов, обусловлено его биографией: воевал дважды — сначала как солдат-срочник, потом по контракту. Бабченко дебютировал в конце прошлого года циклом коротких рассказов “Десять серий о войне” (“Октябрь”, 2001, № 12). В современной отечественной словесности чеченская тема не в новинку, но если книга Вячеслава Миронова “Я был на той войне” — это в первую очередь честное свидетельство боевого офицера, если Александр Проханов в романе “Идущие в ночи” создает идеологическую конструкцию, встраивая в нее похожих на марионетки персонажей, глубоко, ему, автору, безразличных, то Бабченко, кажется, впервые высказывается от имени простого солдата. Его рассказы — череда моментальных фотографий, череда кадров, выхваченных из промозглой действительности. Кадр: солдаты безуспешно пытаются спасти умирающую корову; кадр: зверски замученный солдат; кадр: плывущие по реке трупы чеченцев. Кадр, кадр, кадр… Холод, сырость, грязь. Снайперы. Голод. Страх. Усталость, выматывающая, давящая, высасывающая последние силы. Выразительный образ — вода с мертвечиной, отравленная вода, которую пьют солдаты. Вся война — это и есть сочетание жизни с не-жизнью; Чечня — это место, где жить нельзя, но где живут и воюют.

Опубликованная в февральском “Новом мире” повесть “Алхан-Юрт” выглядит не столь впечатляюще. В принципе, все, что отличает рассказы Бабченко, есть и в повести, но энергия здесь рассредоточена, распылена, она расплывается на плоскости повествования. Появляются манерные, литературные метафоры (“Как затонувшие подводные лодки, они легли на песчаный шельф сознания…”), появляется публицистическая риторика, в фактурном, жестком тексте инородная. Если это и незначительные детали, то это детали, мешающие цельному восприятию. Иногда они даже могут заслонить эпизоды, в которые веришь безоговорочно, как веришь в написанную Аркадием Бабченко “жирную чеченскую грязь”, веришь в экспрессионистскую картину боя, веришь в чувство бессмысленности, веришь в ненависть ко всему и вся, веришь в животный ужас, охватывающий героя при артобстреле. Такого не придумаешь.

Очевидно, что перед писателем, пишущем о войне даже с опорой на собственный опыт, встает проблема языка. Язык военной прозы разрабатывался долгие годы, и есть из чего выбирать. Судя по всему, Аркадию Бабченко близка проза позднего Виктора Астафьева с ее жестокой окопной правдой, неприкрашенным натурализмом, солдатской прямотой и солдатским же взглядом на окружающий мир. К этому Бабченко лишь добавляет современные реалии и современную лексику, но есть одно отличие. В любом сочинении, посвященном Великой Отечественной войне, вопросы: почему война? ради чего война? — выносились за скобки, они просто не могли возникнуть. Для Аркадия Бабченко и его героя, связиста Артема, эти вопросы из числа основных. И, с одной стороны, Артем знает, что чехи (чеченские боевики) враги и их надо убивать, а иначе они убьют тебя, а с другой — война для него лишена смысла, война — абсолютное зло, бойня, мясорубка, куда его когда-то восемнадцатилетним мальчишкой впихнули Ельцин и Паша Грачев. Война отравила его, и поэтому он и пошел служить контрактником. “С той, первой, я ведь так и не вернулся, пропал без вести <…> Не можем мы без человечины больше. Мы психи…”

Бессмыслица войны становится центральной темой повести. “И война крутится вокруг, и ни черта не понятно, как обычно, и каждый делает свое дело: снайпер стреляет, вэвэшники воюют, они вытаскивают, снаряды рвутся, пули летают, раненый водила пошел пешком домой, как школьник после уроков, — и каждый варится в ней, в войне, и сейчас короткое перемирие, и нарушать его никому не хочется. И все так буднично, так обычно” — это формула ежедневного, привычного абсурда, военного абсурда. И абсурд усиливается тем, что война — локальна, тем, что где-то далеко люди сидят за праздничным столом и не думают о войне, тем, что и в Чечне воюют в одном месте, а рядом — рядом течет как будто бы спокойная жизнь.

Фабулы как таковой в повести Бабченко нет; идет почти хроникальная запись событий одних суток: тряская поездка на броне БТРа, ночь, проведенная на болоте, перестрелка с вражеской разведкой, возвращение в часть. В конце дня Артем узнает о гибели восьмилетней чеченской девочки и понимает, что это он виновен в ее смерти, что он убил ребенка. Таков вывод писателя: война убивает детей (других смертей в повести нет). Так получается, что это логичный и закономерный результат войны. А еще война убивает человека в человеке: “Человек в нем умер <…> И родился солдат. Хороший солдат — пустой и бездумный, с холодом внутри и ненавистью на весь мир”.

В последних строках Аркадий Бабченко описывает, как Артем (уже в будущем, через несколько месяцев) везет к вертолету раненого мальчика, подорвавшегося на мине. Везет и впервые за прошедшее время вспоминает погибшую девочку. Так, несколько иллюстративно и не очень убедительно, подается надежда на возрождение человека в солдате. Зыбкий призрак гуманизма, скорее, порожденный добрыми намерениями автора, чем логикой повествования.