Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1967 год

4.I.67. П[ахра]

Первый человеческий день с последней записи, хотя сегодня ничего не делал, только хорошо гулял по метели и досыпал после почти бессонной ночи.

После телеф[онного] разговора с Шаурой катнул уж не помню хорошенько где и с кем — с Дементом? — Нет, еще поехал на дачу, потом Оля позвонила — сессия, поехал регистрироваться, получил деньги, накупил книг и шариковок и кое-что для подарков, а уж потом катнул, но в день, когда шла сессия, уехал, оставив Оле записку, что «могло быть хуже», а здесь начал «тянуть проволоку», сквозь кот[орую] помню звонок Bopoнкова насчет Дементьева с Заксом, потом приезд Вали с «поправкой» для меня и отчаянной просьбой держаться, а потом — Дементьев, многоступенчатое сообщение о том, что М[ихаил] Андр[еевич] поговорит со мной и чтобы я ему позвонил¹. Многозначительные предположения Д[ементье]ва, мои соображения, тихий и скромный Новый год, поездка к Оле в понедельник. Некие надежды и планы «беседы», ан во вторник звоню, называю себя и сразу слышу упавший голос. И пошел тяжелый, крутой, противный разговор, показавший, что «правды нет и выше», но очень облегчивший меня: ни в какую!

Чтение окончания книги Роя — лучшей, пожалуй, ее части — как-то все еще осветило и уточнило для меня все, что и без того знал как будто и делал кое-что в достойном духе². Мне страшно за него и за наверняка безгласную судьбу этой книги, которая так была бы нужна в «юбилейном» году и значение которой для оздоровления всей нашей «юбилейной» атмосферы невозможно переоценить. И мне, как любил говорить Л[ев] Н[иколаевич] <Толстой>, стало и продолжает быть «весело». —

5.I.67

Вот оно, самое, казалось бы, общеизвестное, о чем помнить бы всегда:

«Когда проживешь долго... то понимаешь, как ложны, невозможны всякие приспособления себя к жизни. Нет ничего stable в жизни. Все равно как приспособляться к текущей воде. Все — личности, семьи, общества, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь привыкнуть к одному состоянию общества, как уже его нет и оно перешло в другое...»

Л. Толстой Дн[евник], 5.VII. 1892 г.

Именно, именно. — Вчера даже встал и пошел к Маше прочесть ей это, когда она уже тоже легла, но еще был свет — читала, — она все читает, читает (вчера дал ей прочесть заключительную часть Роя Медведева — прочла неотрывно, иногда видел, даже вытирала глаза, а закончив, сразу стала читать свою «Природу»¹ или что-то такое).

— Да, да. Я в эту зиму чувствую, как по-особому трудно выкарабкиваюсь из недомогания.

— Вот и я говорю, еще вчера у меня была редакция, планы и т[ак] д[алее], а сегодня уже все другое — уже нет в ред[акции] Дементьева, Закса («этих двоих»), и все уже по-другому, и я уже, в сущности, не редактор...

— Как же, говорит, но ведь М[ихаил] А[ндреевич] дал тебе отсрочку со всем этим делом?..

И тут выясняется то, что было ясно, но для нас, да и для меня самого отступило перед возбуждением передачи моего телеф[онного] разговора с М[ихаилом] А[ндреевичем], моей «стойкости», т[о] е[сть], что они свое дело уже, собственно, сделали: Воронков понудил Кондратовича подписать приказ об увольнении Д[ементьева] и 3[акса] (а я в это время был на даче и «не в порядке», хотя ничего бы не изменилось, будь я и там и в порядке). А я об этом не знал еще, вернее, не понял или забыл, что мне говорил Воронков по телефону и что я ему отвечал, будучи «не в порядке», и только узнал от самого Кондратовича, когда их (его, Д[ементьева] и Лакшина)² информировал о своем «геройском» разговоре с Сусловым. Вот оно что! Они (аппарат) торопились с «приведением в исполнение», чтобы поставить меня перед свершившимся фактом, и уверены были, что это меня сразу поставит перед «неизбежностью» (слова Шауры: «А[лександр] Т[рифонович], это неизбежность»). А я, дурень, сообщая Шауре о своем разговоре с М[ихаилом] А[ндреевичем], говорил, что тот согласился по моей просьбе повременить с «приведением в исполнение» (последние слова я именно и употребил в разговоре с Ш[аурой]).

Так возбужден, что рука дрожит и почерк неспокойный, несмотря на кофе, к кот[оро-му] уже как к рюмке приложился раз и другой.

Где они, мои казалось такие несокрушимые «пункты», заготовленные для беседы с М[ихаилом] Андр[еевичем]:

1) «Линия» «Нового Мира»? Это плохо? Нет, это хорошо: коль у ж[урна]ла есть линия, значит, это настоящий ж[урна]л, а без таковой — что он? Линия — это лицо журнала, направление в лит[ерату]ре, но не нужно смешивать понятие такой линии с понятием линии партии, линии, единой для всех ж[урна]лов и газет, для всей лит[ерату]ры и т.д.

2) «Ошибки» «Нового Мира»? Давайте их перечислим. Они нигде не перечислены, о них лишь приходится догадываться (то-то и противно, что нужно догадываться, а я хочу знать, а тут все в молчанку — сам догадайся). Тут догадываться нечего, что главная, основная «ошибка» «Ив[ан] Денисыч»! Вот что не прощается ж[урнал]у, хотя в печати об этом речи нет. Отвечаю: я не могу изменить свою оценку этой и др[угих] вещей Солженицына, напечатанных в «Н[овом]М[ире]», не могу и теперь, когда нынешнее поведение Солж[еницы]на мне не нравится.³ Итак, если это, действительно, и есть главная ошибка ж[урнал]а и ей придается такое большое значение, то зачем удерживать на этой должности редактора, не меняющего своей оценки?

3) Зачем удерживать на этой должности автора другой сверхошибочной вещи «Т[еркин] на т[ом] св[ете]», облитой всяческой грязью, вещи, называемой или только подразумеваемой как нечто уж безусловно невозможное, враждебное политически, «хрущевское»? (Опять — почерк). Но напомню, что меня при Хрущеве за нее и др[угие] моменты «линии» снимали⁴ и т[ак] д[алее], что эта вещь в первом своем варианте была просто запрещена как «пасквиль антисоветский» и только по прошествии времени, в новом, более «зловредном» виде была «подсунута Хрущеву в Пицунде» (слова, кажется, Демичева⁵ на Моск[овском] активе).

4) «Орги» <организационные вопросы>. У меня, невзирая на мои возражения, протесты и пр[очие] заявления, недвусмысленно и неоднократно, снимают зама и отв[етст-венного] секретаря, чтобы поставить меня перед совершившимся фактом. Но не ясно ли, что это что-то неподобное: плоха редколлегия — плох главный — его и снимать и делать хорошую.

Сейчас за бритьем пришла было мысль: а не согласиться ли с положением, выговорив, примерно, право подыскания самому людей — взамен выбывших — в самом деле: Лакшин, Кондратович, я — втроем и повезем воз дальше. Но тут же — нет, нет и нет.

Не потому нет, что без «этих двоих» не могу, мол, обойтись, — попади они, не дай бог, под трамвай, — погоревали бы и продолжали работу. А потому, что изъятие «этих двоих» — заключительное звенцо в длинной-предлинной цепи мероприятий по удушению журнала. И еще потому, что и без того было уж сверхмеры тяжко и тошно: цензура и т[ому] п[одобное]. Но были до последнего времени надежды, что дело поправится хоть отчасти: предполагавшееся обсуждение вроде как сулило хоть что-то. А уж тут — пойдет дальше. Но пусть пришла и такая мысль — для проверки-примерки: м[ожет] б[ыть], мол, я упускаю некие возможности, поддаюсь порыву амбиции, самолюбия, действию «депрессии» — пусть.

Вчера уже вдруг стало совершенно ясно, почему все в таком темпе и в такой безапелляционности и безнадежности. Потому, что все от него самого, кому звонить подталкивал меня Сурков.⁶

Помимо прочего, гибельной для ж[урна]ла оказалась его популярность дома и за границей — ничего не должно быть такого. — Нет уж!

6.I.67. П[ахра] 4 ч[аса] утра

Вчера гулял с Баклановым, он был уже в курсе, хотя только что вернулся из-за границы.

— Ах, А[лександр] Т[рифонович], трудно быть советчиком здесь, но потерять журнал, который... и т[ак] д[алее]. Ведь подберут, и ж[урна]ла не будет. Легко отдать, а обратно получить куда сложнее...¹

С точки зрения формально-процессуальной:

1) После моего, м[ожет] б[ыть], слишком горячего и т[ому] п[одобное] выступления на секретариате у П.Н. Демичева — он задерживает меня, и мы в течение 5-6 часов «выясняем отношения» (с участием т. Шауры), расстаемся в самом дружеском расположении, я воодушевлен: обсуждение ж[урна]ла в Союзе писателей, а там видно будет. Через три дня в Союзе, в присутствии тт. Шауры, Мел[ентьева], Беляева, намечается и день — 20.XII.²

Незадолго (пятница 16.XII.66) до этого дня — вызов к Шауре, предложение освободить Дем[ентьева] и Закса. Мой отказ, предложение подумать, вторичный отказ 20.XII. по телеф[ону], оформление вывода «этих двоих» «по собств[енному] желанию».

2) Если можно без меня вывести, то уж ввести без меня — тем более, да и логично: прихожу в ред[акцию], а там сидят Дангулов с Суровцевым³, и освободить я их уже не могу.

Пусть коренные работники — Кондрат[ович], Лашкин не хотят работать с этими новыми — ничего уже не поделать — свершилось. До этого — один шаг.

Велик соблазн, как всегда при крутых переменах жизненной тропы, — продолжать себе идти по старой, привычной, хоть уже и раскисшей под дождем и т[ому] п[одобное]. Мало веселого опять собирать свои бумажонки и книжонки, прощаться с коллективом, привычным строем жизни с ее тяготами и радостями и привыкать к иному, даже и желанному.

Но как подумаешь — ох, все уже не то будет, а будет еще круче в смысле тягот и еще скуднее в смысле радостей и вовсе безнадежно во всех смыслах — ведь не затем все повернуто, чтобы оставаться по-прежнему: этого-то «прежнего» и не хотят. И вообразить страшно мне свою роль редактора, подписывающего своим именем другой журнал.

Конечно, можно вообразить и так, что и после этого «укрепления», м[ожет] б[ыть] при моем все же участии в подборе замены все опять пойдет по-нашему, читатель и не заметит ничего. Но так могло бы быть лишь при условии снятия цензуры, т[о] е[сть] радикальной перемены условий жизни ж[урна]ла. А об этом нечего и вякать. —

Отказываюсь, объясняюсь и, если нужно, пишу объяснительную из двух частей: формально-процессуальной и по существу «линии», т.е. переставив местами набросанное здесь. —

8.I.67. П[ахра]

Начал было вчера:

Я пишу это письмо в связи с моим вынужденным уходом из журнала «Новый мир», которому я отдал в общей сложности 12 лет жизни в возрасте, являющемся для писателя наиболее продуктивным в смысле его собственной работы. Но озабочен я в данном случае не своей литературной либо житейской судьбой: чувствую в себе еще достаточно сил, чтобы с пользой послужить народу и партии моим пером, которое принадлежит им безраздельно. Не могу также пожаловаться на недостаток внимания к моим книгам со стороны читателей и критики или на стесненность в материально-бытовых обстоятельствах.

Речь идет о судьбе журнала, одного из старейших наших литературно-художественных ежемесячников, крупнейшего по объему и, может быть, наиболее популярного из них в читательской среде и авторитетного — в литераторской. Такую характеристику этого журнала можно считать вполне допустимой, оставляя открытым вопрос о его существенных недостатках, слабостях, просчетах и ошибках литературно-политического порядка. В таком сложном практическом литературном деле, как выпуск журнала, способного длительный срок привлекать живейшее внимание читателей, приобретая характер сколько-нибудь значительного общественного явления, ошибки и просчеты попросту неизбежны. Важно, конечно, различать, какие из них являются действительными, а какие мнимыми, хотя бы уже привычно именовались в обиходе газетной критической фразеологии, изустных высказываний и т.п. Но и об этом я скажу ниже...

Итак, речь идет о судьбе журнала, которая является в значительной степени судьбой советской литературы на нынешнем ее особо сложном этапе развития...

Начну с краткого изложения обстоятельств, в каких находится сегодня журнал и которые понуждают меня расстаться с любимым делом, представляющимся мне предпочтительнейшей формой общественной деятельности писателя.

Писал это вчера с 4 ч[асов] утра, в радостном возбуждении видя впереди неотразимые страницы «исторического документа». Но, уже поделившись после завтрака с Дементьевым (на словах), увидел по его хитрой и печальной затрудненности в одобрении, что, как он тянул, гадая так и сяк, «кто ее знает...». А уж после прогулки и после того, как мы совершенно точно до мелочей уяснили себе историю того, как попали в это дефиле, вовсе расхотелось писать и сейчас не хочется, никомушеньки это не нужно и ничего это не поправит. —

Третьего дня вызывали Кондратовича — Беляев и Галанов.¹

— Как настроение?

— Нетрудно, мол, догадаться — хреновое.

— Надо признавать ошибки, делать выводы из критики.

— Какой критики?

— Это — форма критики (удаление Д[ементьева] и 3[акса]). Это относится не к ним лично, а к редакции в целом. Надо делать выводы, работать и т.д.

— Работать будем, если Т[вардовский] остается, а нет — ясно, что ничего из нас (т.е. его, К[ондратовича], и Лакшина) не получится.

— Он останется.

— Не знаю, по-моему, при нынешних условиях он не останется (здесь он говорит нечто о том, что для Тв[ардовского] — это работа по призванию, а не по необходимости заработка или чего подобного).

— Есть дисциплина...

«Кукиш в кармане».

Кондратович резко возразил, что мы, мол, не двурушники, говорим прямо и хорош «Кукиш» в 150 тыс[яч] экз[емпляров].

Сказал, что мы бы рады были печатать «светлые» вещи, но где, мол, они. «Щит и меч»? Так мы не можем печатать такие вещи.²

— Ах, вы еще и высокомерны.

Должно быть, в понедельник будут вызывать Лакшина, Виноградова.³

Здраво рассуждая, какое право имеют «отделы» попрекать нас ошибками, если ни одна строка не могла быть нами напечатана без визы аппарата «отделов» — цензуры, — но это лишь формально, — а по существу сами отделы разрешали, редактировали, отклоняли, задерживали. Попрекать нас (формально) вправе другие органы печати, критика, исходя из предположения как бы нашей бесцензурности.

Передо мной на выбор:

либо «не бросать журнал», оставаться на месте, зная, что на этом месте нужна лишь моя фамилия (до поры, когда ж[урна]л «перестроится», перестанет быть тем, чем он был), влачить безрадостное и безнадежное существование в этом качестве;

либо — с болью, с горечью крайней, но и с гордостью, с сохранением достоинства, рискуя навлечь на себя всевозможные немилости — уходить. Не ясно ли?

Бедняга Демент еще в разговоре нет-нет и забывает, что он уже не зам. и не член. И сам говорит, что собрался ехать в город во вторник, как ездил столько лет, — Л[идия] Гавр[иловна]⁴ говорит: а зачем тебе ехать во вторник? — Дела...

Третьего дня долго сидел у меня совсем погасший, несчастный, перешибленный Закс. — Все-таки в целом это преступление.

9.I.67. П[ахра] 8 ч. утра

Нет, и без Дементьева, с которым говорил вчера вечером, было ясно, что так-таки бросить затею «исторического письма» не удастся, не выходит. Оно необходимо в первую очередь для самого себя и во многих других смыслах, хотя, конечно, оно не поправит дела. Но пусть его прочтут хотя бы на третьем этаже, — а там прочтут-таки, несомненно, пусть оно останется в копиях, подшитых в «дела» и там, и в Союзе писателей, и в редакции, и у меня, наконец. Оно должно разъяснить картину, дать удовлетворение тем, кого я оставляю или подвергаю своим уходом многим еще неизвестным испытаниям. Оно должно лишить людей, ответственных за операцию по разгрому ж[урна]ла, малейшего чувства правомерности — моральной и всяческой — содеянного, должно быть залогом того, что история-то будет иметь и этот материал при пересмотре нынешних акций высокодумной политики. Словом, нужно писать, и между прочим, это единственно возможное для меня в эти дни занятие, в эти дни, когда я не работаю в редакции и вишу «подвешенным», как выразился, Сурков, за «первичные половые органы».

«Сосредоточиться» на заботах по переоборудованию б[ывшего] гаража под «биб[лиоте]ку» или даже сделать вид, что работаю, хоть и вшил в книжку «Далей» белые листки для «доп[олнительной] главы» — не удастся. — Очень важно избежать жанра док[ладной] записки, не впадая в «художественность». —

10.I.67. П[ахра]

У Вали оба лежат, Оля — третий день. Сегодня Маша ночевала там, а сейчас поехала по пути сюда — в больницу к Елене, которая, кажется, на исходе.¹ Кругом.

Вчера зашивал всякими листами полки в гараже — заберечь книги от пыли при разрушении перегородки — сегодня Миша приступил. Кабинет прозы — в отличие от этой комнаты — спальни и кабинета поэзии. Роскошная жизнь. А жить-то, м[ожет] б[ыть], гораздо менее того, что грубо предполагаешь. До 70 еще можно прикидывать, а дальше — что ж — 75? 80?² Конечно, долголетие — благо, но чтение дневников Толстого (совпади так, что в эти дни такое чтение!) дает картину того, как и муторно «готовиться к смерти», даже будучи Толстым. —

Зазвал вчера Верейского,³ хотя беседа с ним один на один не греет: <…> Мои беды способны лишь укрепить его в затаенном сознании преимуществ беспартийного состояния. Сообщил о Демичеве. Это наводит на несколько иной план письма. Начать с того, что мы готовились к обсуждению журнала. В самом деле, что же мы такое, «Новый мир»? С одной стороны — с другой (Стариков и рассуждение с выраженной готовностью понять, в чем же наши ошибки (действительные). И вдруг…

13.I.67.

Ездил вчера в Москву с одной ничтожной, но неотложной задачей — выправить доверенность в нотариальной конторе, чего не сделал позавчера (не захватил тех[нический] паспорт). Лет 10 ездил наш Ник[олай] Фед[орович] с доверенностями, заверенными Наталией Павловной¹, и вдруг — некий мл[адший] л[ейтенант] милиции начертал квиток моей доверенности — как-никак на бланке деп[утата] Верх[овного] совета республики: «Недействительна». Сила!

Вчера без нужды проторчал несколько часов в редакции, читая «белый ТАСС»², под конец, имея впереди 1-1,5 <часа> в ожидании Маши, поехавшей к Вале, зашел с Кондратовичем и Лакшиным (увы, уже без неизменного в подобных экспедициях Дементьева) в столовую на Дмитровке. Выпили в общей сложности граммов по 250, я, м[оже]т б[ыть], 300. Рано лег, проснулся в 3 ч[аса], пил чай, курил, топил камин бумагами, лег с интервью Ф. Кастро из того же «белого ТАССа», только в виде печатной брошюры, заснул до восьми, чистил снег, читал пьесу Каплера в надежде, что пригодится для «Н[ового] М[ира]», живущего без всяких запасов — напрасно. Чистил снег. Завтра — за работу, уже затянуло.

Пишет некий Г.Г. Ерошенков из Глинки, приславший сценарий «Трагедия Лянцев» из истории партизанского движения на Смоленщине. Сценарий прочла А[нна] Сам[ойловна]³ — слабенький и неизвестно, зачем ему писать сценарий, но он много лет уже занимается историей отряда «легендарного починковского партизана Аркашки (Аркадия Акимовича Синцова). Пишет: «Недавно мне стало известно, что Ваш отец тоже причастен к этому отряду. Он снабжал его продуктами питания». — Я сомневаюсь в этом, отец ничего такого не говорил, хотя не преминул бы похвастаться. — «Весь отряд погиб под деревней Чучелово в апреле 1943 г. Но я продолжаю розыск.

Занимаясь этой работой, я иногда копаюсь в партархиве. И, возможно, Вас будет интересовать, встретил Ваше письмо, адресованное в Западный обком партии, по поводу неправильного раскулачивания крестьян. На нем виза (?): «А. Твардовский — незаурядный поэт. Но пусть не сует нос куда не следует». Подпись неразборчивая». Не помню, что про что, но ясно, что это не письмо по поводу родных — по этому делу я ходил на прием к секретарю Зап[адного] обкома И.П. Румянцеву («нужно выбирать между папой-мамой и революцией»).⁴

9.III.67. Пахра

Два месяца без этой тетради!

Здесь бы вписать мое «большое письмо» (24 стр[аницы] машинописи).¹ Оно — свидетельство настроения и дум на этом рубеже моей и журнала жизни. Оно не отправлено — не потому, что я что-нибудь в нем уже не считал бы соответствующим, а потому, что не смог найти адреса. Черноуцан дал мне понять, что письмо, на чье бы имя я его ни послал, читать будет Мелентьев. И докладывать будет он. Письмо вне редакции (редколлегии) и семьи, кроме Ч[ерноуца]на знает еще Федин («охо-хо-хо: поэт и аппарат»).²

Затем было малое письмо, составленное из слов самого начала и самого конца большого письма. Но это, малое, не отослано уже сознательно: пусть сами снимают, не буду облегчать им задачу. —

Статья в «Правде» (а накануне для ограждения Тв[ардовского] стихи из цикла с той самой сноской, которую решительно отказывались дать, и я решил, что все, разговор окончен, но не довел дело до конца, не затребовал рукопись. Отсюда, между прочим, разночтение в стих[отворении] «Я знаю, никакой моей вины» — в «Н[овом] М[ире]» было уже поправлено на старое, лучшее окончание; а из «Правды» не прислали гранку, вообще ни слова) отчасти пересекла большое письмо, нужно уже было добавлять что-то про эту статью.³

Несколько раз ослабевал, выкарабкивался, только теперь вошел в норму, если не считать участие в женском вечере в «Н[овом] М[ире]»⁴, которое вчера пересилил и изжил.

Воодушевлен задачей составления сборничка лирики последних лет для «Сов[етского] писателя» и организации «приложения» к третьему тому («Стихи читателей»), кое-как вычитанному и пересланному с Машей.⁵

Самая неотложка на сегодня двинуть представление на пополнение редколлегии. Остановились покамест на Дороше и Хитрове. Союз «советует» Айтматова, но это только для украшения.⁶

Записывать много чего, но, слава богу, что хоть взялся за эту тетрадь. —

«Признак недеятельного состояния духа, что ничего на записано» (Л. Толстой. Дн[евник]., т. 20).⁷

11.III.67. П[ахра]

На ночь поедем в город, чтобы завтра проголосовать — пустопорожнее дело, но нельзя.

С чувством освобождения провожаю срок своих «полномочий» в Верх[овном] Совете РСФСР.¹ Так постепенно спадает с меня все, что не я, а нечто извне присвоенное и связывающее и ничего не дающее, кроме удовлетворения (всегда неполного) ничтожного тщеславного чувства. Нужно быть только тем, что ты есть, — не дай бог иметь все, кроме этого, как у нынешних «Героев Соц[иалистического] Тр[уда]». Но нельзя не сознаться себе, что душа не минует и некоторого суетного самоуслаждения опалой,— ведь это меня выделяет из официального, никому не милого ряда. Этим тоже не нужно услаждаться, — помнить Толстого с его отречением от «славы людской». Кажется, я уже и не член Лен[инского] ком[итета].² Со съезда писателей, наверно, выведут меня и из Секретариата. Это если я не останусь редактором. А бог знает! Третьего дня послал представление: ввести Дороша и Мишу Хитрова, — предложили еще Айтматова — пожалуйста, если, правда, это облегчает основное — назначение Лакшина вторым замом. (Виноградова — на критику, Дороша — на прозу). Если все это состоится (гл[авная] точка — Лакшин), то еще повоюем, потянем.³ А нет — так и не знаю — видно будет. Если останусь редактором, буду готовить речь на съезде, нет — не буду ничего говорить.

Живет слух, что перед съездом будет встреча (конечно, историческая). Там, если будет возможно, скажу, что, если исходить из понятий великой лит[ерату]ры, то хвастаться нам нечем. Скажу, что полувековой срок даже и для лит[ерату]ры немал. Взять любую — первую — во главе с Пушкиным — или — во главе с Толстым — половину XIX века, — мы ни с одной не можем равняться. Вряд ли возможно будет сказать, что причина этому не столько в уровне культуры и даже врожденных данных — таланты всегда есть, но они не всегда могут выявиться во всю силу. Главная причина в нашей куда большей несвободе художника, чем в XIX в., когда религия или не была обязательной нормой, или избиралась по собственному желанию, без догмы. Мы же во власти своей «религии», ограничившей нас, урезавшей, окорнавшей, обеднившей. Явление Солженицына — первый выход за эти рамки, и отсюда нынешняя судьба его, — не дозволяется. — О Солженицыне можно будет сказать прямо, сопоставив его судьбу с судьбами Платонова, Зощенко, Пастернака, Ахматовой (до последних закатных дней, освещенных уже отпущением ей грехов). При жизни травим, долбаем, загоняем в гроб, а после смерти подбираем листочки и строчки.

13.III.67. П[ахра]

В среду лететь в Рим (КОМЕС). Завтра итальянский посол встречается с этой делегацией (Сурков, я, Абашидзе, Брейтбурд).¹ Сказать Воронкову или Шауре или обоим вместе, что мне являться на люди нехорошо, что я боюсь не врагов, а друзей, которым не смогу ответить на неизбежные вопросы, — при всей деликатности друзей, — о «Н[овом] М[ире]», о статье в «Правде», о награждении группы писателей званием Героя² и т[ак] д[алее]. Что если бы еще ехать мне по завершении дела с редколлегией — другая картина, — я бы мог быть свободнее и увереннее. Словом, ехать мне трудно, посылать меня сейчас жестоко по отношению ко мне и невыгодно для дела (там на повестке еще Синявский).³ Врать, мол, физически не могу, но и жаловаться там на советскую власть — не позиция. Все это к тому, что, мол, утверждайте редколлегию — и тогда уж ладно.

Действительно ли я так уж боюсь ехать? Нет, конечно, хотя неловкость есть. Но я не хочу, чтобы и здесь, не спросив меня, решали вопрос о моей поездке, не хочу укреплять их в понятии, что со мной можно поступать как угодно, не считаясь с моими мнениями и настроениями. Ко всему поездка эта до крайности не ко времени в связи с сегодняшней сенсацией высшего разряда (Светлана Сталина).⁴

В редколлегии главное — Лакшин, на нем, конечно, задержка. Утвердят — победа.

Прочел рукопись Газаряна, переданную Р. Медведевым, — впечатление глубокое⁵. Нет, потушить в памяти людей этого нельзя. И если кто хочет предать это забвению, то тут можно предполагать либо глупость, либо нечто похужее — оставление про запас этих форм и методов, м[ежду] пр[очим], начисто губящих идею коммунизма.

Рукопись озаглавлена по-газетному «Это не должно повториться» — слова, которые обычно относились к войне, зверствам фашистов. Но написана она даже с литературной стороны очень незаурядно. Все дело, конечно, в личности автора, — он настоящий человек, и мера испытаний, пройденных им, сама по себе такова, что нечего добавлять, придумывать, подогревать, подавать (не то, что, напр[имер], записки Гинзбург-Аксеновой, кот[орые], говорят, вышли в Италии).⁶

Очень хотелось сделать выписки из дневников Толстого, но это лишнее — они у меня на полке, эти подчеркнутые места. —

Кажется, подсушило, и на досках балкона легкий слой снежной пудры. Пойду на лыжах (купил, а ходить все некогда: либо очень уж ростепель тяжелая, а лыжи необкатанные). —

16.III.67. П[ахра]

Состоялось-таки обсуждение журнала, длившееся вчера с 12 до 5. Федин накануне прислал записку — заболел, м[ожет] б[ыть], и правда, заболел. Ни одной души из отдела — заняты, хотя более серьезного вопроса в последние месяцы у них, полагаю, не было. Но это уж тактика: не смотреть, не читать, не слушать самому, а лишь через посредство «системы». На всякий случай: мне так доложили.¹

Была серьезность и уважительность тона, было ощущение, что речь идет о серьезных делах. Критика сопровождалась густыми комплиментами журналу и главному. Но странным образом, на какой-нибудь рассказец «Дома» тратилось едва ли не больше слов, чем на «целый ряд блестящих произведений»².

Выделялись гнусавцы Чаковский (все пытавшийся дать понять, что «линия» «Н[ового] М[ира]» выходит за пределы собственно литературные) и Соболев, которого я оборвал при его попытках пришить мне Синявского.³ Он, прервав речь, направился к выходу, его одернул Марков, и с мест, вернулся, продолжил, затем ушел и разревелся где-то там, откуда вызвал Маркова, который дал ему валидол и машину. Мразь. Вспомнилось, что свой высокий пост он получил, применив такой прием истерики в Семеновском, — Хрущеву понравилась горячность беспартийного большевика.

Едем завтра, 17.III. Зачем — не знаю.

3.IV.67. Пахра

Добрались третьего дня, — ночевали в Киеве, я и Сурков (Абашидзе уехал еще из Рима, Брейтбурд отстал в Киеве).¹

Итоги поездки вроде бы с плюсом, оказалось, что решался вопрос, быть или не быть Сообществу, и действительно — наш (мой) неприезд мог означать его конец.

Подписано мною в числе других вице-президентов коммюнике и возобновлена работа Сообщества, принята «программа» на 67 г. Есть там темная фраза, которая предположительно может вызвать неприятности в Отделе, где парижский проект был одобрен за исключением именно этой фразы: «Придерживаясь терминов коммюнике, принятого большинством голосов 16 марта...». Но все дело, весь летаргический сон Сообщества в течение года — все восходит к «делу Синявского и Даниэля» и угрожает съезду писателей игнорированием его со стороны виднейших писателей мира. Если бы вырвать или хотя бы пригнуть этот «гвоздь в сапоге» перед съездом — какое бы разрешающее, освобождающее значение это имело со всех точек зрения — внешних и внутренних! Но надежд мало. Там мы с легкостью сговаривались и соглашались, что по приезде дойдем до самого верха, а тут сразу стало очевидно, что до верха далеко, а начинать с середины — почти наверняка потопить дело.

А здесь меня ждало поганое коммюнике по поводу «Н[ового] М[ира]» — прочел еще в Будапеште, а по пути с аэродрома Лакшин сообщил о закрытом порядке изготовления этого документа (без участия члена комиссии Кондратовича и вопреки заверениям, что до моего приезда в печати не будет).²

Десяток-полтора блокнотных листков с подневными записями — только хронологическая канва, чтобы не сбиться в днях. Беглые выводы, вернее, впечатления, поводящие к выводам:

1. «Н[овый] М[ир]» — реальнейшая сила нашей советской литературы, может быть, единственно способная как-то влиять, привлекать, что-то означать в жизни европейской (и мировой) литературной общественности.

2. Все, что предпринимают наши премудрые идеологи для приглушения голоса «Н[ового] М[ира]», оборачивается противоположными результатами. В частности, лишение меня «чинов» решительно повышает значение моего голоса — и не только там, но и тут.

3. Съезд или пройдет никому не нужным «юбилейным мероприятием» или хоть по швам треснет, если будет 2-3-4 серьезных выступления. Вчера был Симонов (с Алигер), он подал заявление о снятии своего имени со своего фильма (старое название «Ни убавить, ни прибавить») и говорит, что будет выступать, если дадут слово).

4. Дементьев, пожалуй, прав, говоря о коммюнике: «Тебя будут «доводить». Снять или отпустить нельзя — шум великий, а «довести» в конце концов можно. — По-смотрим.

Флюс, наметившийся еще в Риме, застуженный вчера, кажется, помешает сегодня поехать в город. Скажут: пьет с дороги.

4.IV. П[ахра]

К речи на съезде нужно готовиться — пусть даже эта речь лишит меня «Нового Мира», именно: либо—либо. Коммюнике Союза от 29.III, собственно, еще один шаг по ущемлению журнала, еще одна акция официальной лжи, лжи неуверенной, многохитростной и своекорыстной, сработанной мудрецами из Отдела и предложенной Секретариату, «с которым легко работать» (слова Егорычева, обращенные на юбилейном обеде к К. Федину).¹

Подготовка к этой речи, собственно, уже давно ведется: большое письмо,² речь на обсуждении «Н[ового] М[ира]», наконец, многие записи и то, что всегда на памяти.

Странно было бы мне выступать с отвлеченно-общими соображениями о путях развития, когда реальнейшее дело — журнал — в последний год (и до этого) является главным фокусом этих «путей», символизирует, т[ак] с[казать], главную беду и главную победу литературы на нынешнем ее этапе. — «Ничего, ничего, молчание».

Отчаянное письмо Миши (пусть даже стимулированное Антониной) понуждает безотложно взяться за статью о нем.³

Еду в Москву, как и вчера, чтобы поймать Суркова или Брейтбурда (по крайней мере, упредить представление в фин[ансовую] часть «филькиной грамоты», подписанной и мною.⁴

7.IV.67. П[ахра]

Бесспорная ценность весны (как и всех других переходов годичного времени нашей полосы).

Третьего дня был длинный весенний день, ушедший в стариковские хлопоты по двору. Вылил 100 ведер (по лотку — в сад) из канализац[ионного] колодца, — к вечеру вода опять была на том же уровне — как ведром зачерпнуть без веревки. Решили не бороться с талой водой, сократить пользование водопроводом в доме до минимума.

День начался рано, часов с шести, и к 12 уже захотелось вздремнуть.

Читал дополнительные страницы Роя Медведева.¹

Подлинность этих фактов истории (напр[имер] приведение в исполнение приговора Троцкому) как будто не вызывает сомнений, и истории все это понадобится непременно, м[ожет] б[ыть], тогда уже, когда труднее будет установить факты. А пока что — это труд и подвиг одного человека, не только ожидающего себе похвалы, но скорее имеющего основания опасаться совсем другого.

Спускал снег с крыши сторожки, из-за недомогания Маши готовил обед (картошку отварил). За столом сидеть не хотелось. Вчера — утро было мозглое, туманное, санная дорога под высоковольтной линией рухнула, увязал в резиновых сапогах в взбухнувшей и размешанной глине. Редкие пятна раскатанного полозьями конского навозца на зимней дороге, что еще держится, возвышаясь над обтаявшими обочинами.

Вчера в Гослите. Удалось (при поддержке Жирмунского и др[угих]) сломить Элика Маршака в части расположения материала в томах. Тщеславная тенденция составить «классическое» собрание, где детский Маршак и Маршак-переводчик шли бы за оригинальным лирическим Маршаком вопреки хронологии и сути (его лирика родилась из его переводов). Но, кажется, придется писать и к Маршаку предисловие.²

А неотложности:

1) Предисловие к Исаковскому

2) Страницы «Р[одины] и Ч[ужбины]» из тетрадей для IV т.

3) Выборки из дневников по «Далям» и «Т[еркину] на т[ом] св[ете]».³

Сегодня нужно ехать к 3 ч[асам] отчитываться по Италии в Секретариат.

Вчера подобрал для «Юности» (письмо Полевого) четыре <стихотворения> из «Зап[исной] кн[ижки]» («Старушка», «Волки», «Над ухом не дышите» и «Зимнее утро в лесу»).⁴

Сегодня успеть бы подготовить публикацию «Ленин и печник».

Легчайший утренничек подсушил дороги и тропы, затянул матовым ледком мелкие лужицы, но подсушенная глина уминается под ногой, снег не держит —окунул левую ногу в кроссовке (матерчатые ботинки).

8.IV. П[ахра]

Вчерашний отчет о поездке в Италию на Секретариате. Подробно и я, и Сурков остановились на «гвозде в сапоге». Все, конечно, согласны про себя, но — ни звука в смысле возражения или согласия на словах. Федин понес было какую-то чушь непонятную в оправдание «акции», но запутался, сник.¹ Чаковский уклонился от оценки работы делегации в КОМЕСе, но сказал, что голосует вместе со всеми. Все признали проведенную в трудных условиях работу удовлетворительной и одобрили ее. Был Беляев. Когда Брейтбурд привел слова из моего интервью «Эспрессо»: «Должен вас огорчить» и т[ак] д[алее] насчет «оппозиционности» «Н[ового] М[ира]», Беляев возликовал: «Почему это не напечатано нигде у нас?» (К Чаковскому). Будем с Брейтбурдом лепить интервью для «Л[итературной] г[азеты]».² Вчетвером — я, Сурков, Бр[ейтбур]д и Беляев (!) пошли в рест[оран] клуба выпить коньяку. По пути Беляев сказал, что нынешнее идеологич[еское] совещание проходило в совсем иных тонах, чем декабрьское, более умягченных. Это подтверждается его решимостью выпить с нами, что в иную пору трудно было бы представить себе. Однако за столом он вдруг отдельно мне, растепленный рюмкой: «А[лександр] Т[рифонович], не тащите Лакшина в заместители — не пройдет». Я сказал, что Лакшин давно уже выполняет фактически эту работу, но что не за этим столом обсуждать такие вопросы. — Предстоит, по-видимому, исповедь у Шауры, Демичева и, м[ожет] б[ыть], Суслова. Между прочим, на этом заседании я сообразил, что и из Ленинского комитета меня потихоньку выставили — возблагодарим небо: я все ближе к своей собственной сущности.

Маркс о прусской подцензурной печати

Величайший порок — лицемерие — от нас неотделим, из этого ее коренного порока проистекают все остальные ее недостатки… порок пассивности.

Правительство слышит только свой собственной голос, оно знает, что слышит только свой собственный голос, и, тем не менее, оно поддерживает в себе самообман, будто слышит голос народа, и требует также и от народа, чтобы он поддерживал этот самообман. Народ же, со своей стороны, либо впадает отчасти в политическое суеверие, отчасти в политическое неверие, либо, совершенно отвернувшись от государственной жизни, превращается в толпу людей, живущих только частной жизнью.

Если господь бог только на шестой день сказал о своем собственном творении: «И увидел, что все хорошо», то подцензурная печать каждый день восхваляет творения правительственной воли; но так как один день непременно противоречит другому, то печать постоянно лжет и при этом должна скрывать, что она сознает свою ложь, должна потерять всякий стыд».* 

(из статьи «Культ[урная] рев[олюция] и культура». Пажитнова и Шрагина, к сожалению, в целом неудобной для нас.³

М.В. Исаковский

Статейка в 4-м томе никуда почти не годится. Однобоко, по-газетному краснословно, — что значит 17 лет назад, да и слеплена из каких-то предшествующих опусов.⁴ Писать наново, привлекая по необходимости кое-что, напр[имер] о «песне».

Подлинность поэзии Исаковского — необходимость ее появления в 20-х годах. О многих ли можно сказать, что они явились необходимым образом?

Поэтический строй, язык стихов Исаковского 20 гг. деревни — вторжение в исконную крестьянскую речь новых элементов — газеты, ораторских оборотов, лозунгов, новых учреждений, наименований. Смешение. Верно угаданный комический эффект претенциозного словоупотребления («Леса местного значения», еще ранее — «докладная записка» — не письмо).

Материал новой действительности.

Есенин. Деревня — не для деревни, а на иной спрос («Туески, кузовочки» на потребу горожанина. Я не испытал влияния Есенина, п[отому] ч[то] жил в деревне, откуда, как многие, рвался в город — с готовностью тосковать по ней оттуда — искренне или в подражание моде.

Исаковский — несомненно, воспринял влияние Есенина — без его кабацких мотивов: «Смоленские каменные пороги»,⁵ город, с каланчи которого видно деревню. Но все другое, чем у Е[сенина], — разрыв исконных связей — уход от земли уже не только на сезонные заработки, но и на учебу, и в аппарат, в систему «писчих» должностей — зарождение новой интеллигенции.

Без хорошо усвоенной классической поэтической культуры можно было потеряться в этом мире языковых смешений. Нужно было быть выше ухажера сельского активиста, для которого «леса местного значения» были нормой интеллигентности.

Одиночество Исаковского на первых порах: ни Д. Бедный, ни Маяковский (за немногими и незнач[ительными] исключениями) не вели <за собой>. Далек он был и от поэзии других слоев.

Непринятие Исаковского критикой при уже значительном «местном» признании его. Горьковская «рецензия».⁶ Значение поэзии И[саковского] для меня: мир, такой не похожий на поэзию, стал поэтичным. Дымок с картофельного поля, запах конопли, изба — деревенская новь. («Ореховые палки»).

Колхозная тема. Сдержанность и выборочность поэта. Для его поэзии бурный и трагический характер перестройки деревенской жизни был трудноусвояем.

От стихов — к песне. Отдавая должное его песне, нельзя не видеть, что мотивы его поэзии суживаются, остерегаются острой жизненной конкретики. Обращение к народным мотивам, стилизация. Поэма ухода — в сущности, прощание не только со старой деревней, но и с деревенской темой.

Поэт не обязан быть великим — достаточно быть подлинным, незаменимым на своем месте. То, что рождается из предпосылок заданной великости (Сельвинский). Один видный, но так и не пробившийся к большому читателю поэт говорил публично: «Я с детских лет дал себе слово стать великим поэтом, и стану».

Биография — «нужно было чудо, случай»⁷.

Непретенциозность поэзии И[саковского], ее близость народному труженническому характеру, чуждому всякого горлопанства, ячества, фразистости, но в скромности таящей и мягкое лукавство и обезоруживающий юмор. Юмор Исаковского. Тон рассказчика, кот[орый] не спешит сам смеяться.

Неприязненность — до самоограничения и даже обеднение. «Поэмы» Исаковского (несовершившиеся): «Земля» и еще что-то, откуда «Дайте в руки мне гармонь».

9.IV. П[ахр]а

Что-то плохо налаживается: встаю рано, пью чаи-кофеи, гуляю, завтракаю, — ложусь почитать и задремываю. — Сегодня немного занялся снегом, какой-никакой приборкой. Миша работает, все подвезено, кроме, стекла <нрзб>. Опасаюсь, что не только весну, но лето отнимут эти работы при таких темпах — полдня работает, три дня не показывается. Все эти малые отвлечения от сосущей и грызущей денно и нощно думы, что дело дрянь, глупство и произвол забирает силу. Легко представить, что на съезде будет крайне трудно, если не совсем невозможно, выступать. Все подведено под адм[инистративно]-парт[ийный] ранжир, — делегации из республик и областей прибудут во главе с секретарями ЦК и обкомов. О чем они пекутся, наши идеологи? Хотят все же перебазировать соловья на свой К[омандный] П[ункт], — не важно, будет ли петь и как. — Махнуть бы, махнуть на все, определить остатки сил на свое единственное дело — соблазн велик, но чует душа — не выход. А и так и так тяжко, а главное, почти безнадежно. Вот уже на Лакшина нацелились — «не тяните его в замы». А я думал, что из него еще главный будет, преемник мой.

Все хочу записать, как с годами становится все дороже сон, лежак, успокоение, освобождение от изнурительного мысленного пустоутробия.

Исаковский.

Начать с тезисов, с набросков.

Подлинность и самобытность поэзии Исаковского.

Самое трудное в немногих словах очертить эту самобытность, — непохожесть и незаменимость его в истории советской поэзии.

С середины двадцатых годов с смоленской газеты «Рабочий путь» одно за другим стали появляться стихотворения за подписью «Мих. Исаковский», мало-помалу привлекшие внимание и интерес читателей города и всей Смоленщины. Это не был интерес только людей, имеющих какие-нибудь литературные притязания, скажем, пишущей молодежи, заваливавшей уже тогда редакции местных и московских изданий своими опытами в стихах и прозе. Это был куда более широкий круг провинциальной интеллигенции — учителей, студенчества, сельских активистов, комсомольских работников и культпросветчиков города и деревни. Для этих читателей, которым были знакомы имена таких главнейших современных поэтов — Д. Бедный, Маяковский, Безыменский, Жаров, Уткин, — имя Исаковского было новым, тематика и самые заглавия его стихов — «Ореховые палки», «Докладная записка», «Хутора», «Большая деревня», «Переселенцы», «Радиомост», «О гибнущих лесах», «Конокрады»¹ — не напоминали других поэтов, отдавали чем-то уж очень свойским, смоленским и, может быть, в первую очередь этим самым располагали к себе земляческие чувства. Так или иначе, но в два-три года стихи Исаковского пользовались уже большой популярно-стью, их ждали, появление их в газете было для многих радостью, их заучивали наизусть, переписывали. Иные уже угадывали, что стихи принадлежат Исаковскому, если даже не показывать имени автора. Он не походил ни на одного из известных в ту пору и куда более знаменитых поэтов, за которыми уже и на страницах смоленской печати тянулись стайки местных подражателей. Разве что наиболее опытные и разборчивые из читателей отмечали близость Есенину, но и от Есенина, несмотря на некоторые очевидные черты сходства, в частностях этот поэт решительно отличался в чем-то главном, существенном.

10.V. П[ахра]

Ходил за тополевыми палками для посадки (в Дегаевском парке¹ сделали обрезку) по утреннику более крепкому, чем в эти дни. Обычный мой встречный — однорукий: — Тополь? Надо помоложе, тогда он быстрей. Я сажал.

К выступлению на съезде.

Привел я эти бесспорные ленинские слова хоть и в изложении, заслуживающем доверия, но все же в изложении, и уже для многих из нас эти слова как бы не имеют полной силы: мало ли как можно изложить.

И невольно приходит мысль, что вряд ли великий Ленин был бы доволен тем, что мы малейшее наше утверждение спешим подкрепить цитатой из него, точно книжники-богословы из священного писания. Сколько раз повторяли: марксизм не догма, но неизменно обращаемся к нему как к догматическим текстам: гл[ава] такая-то, стих такой-то.

Однако мы не так точны и в цитировании, даже Ленина, когда нам встречается у него противоположное нашему привычному догматическому канону.

«Литература должна стать..., но далее у Ленина «слов нет, тут меньше всего места шаблону»², и т.п. Эти слова приводятся куда реже и как будто менее обязательные, чем те, что впереди. — И невольно приходит мысль...

(Исаковский)

Еще до выхода в Госиздате книги «Провода в соломе», ругательски-разруганной «маленьким А. Лежневым»,³ а затем решительно поддержанной М. Горьким, Исаковский в своих краях пользовался завидной известностью. И хотя жил он в Смоленске и работал в самой газете, где печатались его стихи, он не считался смоленским поэтом в отличие от нас, местной литературной молодежи. Пусть стихи Исаковского, изредка печатавшиеся в московских журналах и газетах, самой Москвой еще не отмечались особым знаком внимания, но у полюбившей своего поэта провинции были на этот счет свои оценки. Это была, как сказал бы сам Исаковский, слава в губернском масштабе, но слава, с которой могла равняться не всякая приезжая знаменитость из выступавших в этом городе, по близости своей к Москве издавна отличавшемся повышенными литературными интересами.

Одно из самых памятных и дорогих для меня впечатлений ранней юности — выступление М. Исаковского на губернском съезде селькоров, на котором я был делегатом.⁴ Я впервые видел и слышал поэта, о котором давно уже знал, не только по его стихам, но и, по случайности, от его учителя Горанского, обосновавшегося было в наших местах и показавшего мне печатные книжки, правда, очень уж тоненькие, своего ученика. Известность Исаковского не представлялась, как и всем его читателям, ограниченной пределами Смоленщины, — она смыкалась для меня непосредственно с именем моего тогдашнего божества — Некрасова.

На вечернем заседании съезда было объявлено, что выступит поэт Михаил Исаковский со своими стихами, посвященными съезду. По проходу, из задних рядов, прошел к трибуне высокий, узкоплечий и немного сутулый человек в темной блузе с глухим отложным воротником и поясом из той же материи, коротко остриженный, с высоким белым лбом над темными очками. Подняв белую, узкую, совсем не крестьянскую руку к очкам с некоторым даже изяществом, он уточнил, как бы в заведомый ущерб успеху, что стихов, относящихся к съезду, у него нет, он прочтет просто стихи, какие у него есть. И начал негромким, ровным, однообразно-напевным и раздумчиво-печальным голосом, произнося все слова с подчеркнутой правильностью как бы и не стихотворной речи:

Мать, не грусти об убежавшем сыне...⁵

Что там только было в этом зале, где сидели собственно отборные земляки-читатели Исаковского — которых я уже называл, — те самые политпросветчики, учителя и учительницы, комсомольцы вроде меня, главным образом составлявшие съезд, с выделявшимися там-сям живописными бородами сельских книгочеев и законников.

Исаковского слушали — я не говорю о себе, но невольно взглядывал на других, не в силах оставаться одному со своим восторгом и растроганностью, — слушали преданно-самозабвенно и благодарно, как любимую песню, «ту, которую хочется слушать и хочется петь самому».

Пусть это впечатление юности, когда еще нечего было с ним сравнить, но для меня оно имеет неопровержимую силу образца поэзии, доходящей до самого сердца не тех, кто привычно воспринимает и оценивает ее, а тех, для кого стихи не входят, т[ак] ск[азать], в каждодневный духовный рацион.

Исаковский прочел тогда лишь два стихотворения — «Матери» и «Ореховые палки» — и аудитория, не искушенная в приемах настоятельных вызовов на бис, с тем его и отпустила, не смея требовать большего.

Для меня самый предмет, само заглавие стихов «Ореховые палки» было подобно откровению: я не мог представить себе, что те самые ореховые палки, которые вырубал на всякую хозяйственную поделку и мой отец, и я сам — для мальчишеских затей, — могут быть воспеты в стихах. И не один я в ту пору так чувствовал стихи Исаковского, видел через них тот преображаемый мир сельской жизни, что окружал меня и до этих стихов был чем-то отдельным и далеким от поэзии, известной по книгам. Но как ни трудно мне, говоря об Исаковском, обойтись без автобиографических ссылок, надо сказать о месте и значении поэзии в советской литературе, как это представляется возможным теперь, когда она в существенном и главном вполне обозрима.

Вернейшим признаком подлинности и значительности* 

11.IV. П[ахра]

С утра заморосило (после звездной ночи).

Размышления и раскопки в памяти в связи с «Исаковским» вплотную — без шуток, подводят, хотя, казалось бы, что тут неожиданного, — к ощущению и осознанию возраста. Слушал я Исаковского на съезде селькоров, пожалуй, более сорока лет назад. «Муравии» моей — свыше 30 лет. И т[ак] д[алее]. Слова Вали: тебе под 60, которые года два назад еще рассмешили меня, теперь уже не смешат. Все еще готовлю рабочее место, строю, покупаю и ремонтирую дачи, — вот и теперь отделываю «библиотеку», где, кажется теперь, будет хорошо писаться, все еще было так, все еще имелась впереди длительная, безотрывная, «пильная» и продуктивная работа, а уже вот оно — под 60.

Статейка об Исаковском — больше обязательства дружбы и памяти юношеских лет. Но сделать необходимо. Хотя, матушки мои, четырех томов там не из чего было лепить. Большое количество официально-праздничных совсем обвялых стихов и полуфельетонов в стиле «провинции», совсем отболевших во времени. Но он — в лучшей своей части поистине явление самобытное и незаурядное. Только бы все это обсказать, не растекаясь по мелочам. —

Еду в город. Главное — редколлегия, 1-я после «реформы», главный на ней вопрос статья Пажитнова и Шрагина.¹ Потом — стекло.

«Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия, благодаря беспомощности и вялости всех остальных партий, вынуждена будет стать у власти, чтобы, в конце концов, проводить все же такие вещи, которые иметь непосредственно не в наших интересах, а в интересах общереволюционных и в интересах специфически-мелкобуржуазных; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, что они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, — надо надеяться — только в физическом смысле; наступит реакция и, прежде чем мир способен будет дать историче-скую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже».

(М[аркс]—Э[нгельс]. Избр[анные] письма, 48, 70-71).

Из той же статьи Пажитнова и Шрагина.

14.IV.67. П[ахра]

Исаковский приостановился на третьей страничке, когда уже стало обозначаться дальнейшее и главнейшее. — Вчера ездил в город, сдал верстку совписовского однотомника, занялся тяжело заболевшим Кондратовичем — звонил и писал Воронкову. Тот предложил мне (вм[есто] члена комиссии Кондратовича) ознакомиться с резолюцией по «Н[овому] М[иру]», — «коммюнике» как бы не в счет. Я отправил было (велел сегодня отправить) эту штуку с моими заметками на полях и маленькой сопровод[ительной] запиской. Но, проснувшись около трех часов, раздумался, спохватился, что необходимо дать, м[ожет] б[ыть], последний бой за «Н[овый] М[ир]» — написать замечания по проекту ввода решительной записки, — и против коммюнике, принятого без нас, и против резолюции, даже расширившей список злодеяний «Н[ового] М[ира]» и оставляющей без внимания едва ли не центральный пункт моего доклада-сообщения на Секр[етариа]те — Солженицын, «Т[еркин] на т[ом] св[ете]» — в какой их список отнести.¹ Пусть побегают, и пусть даже кончится игра в прятки и меня освободят, но соглашаться с такими «ошибками» «Н[ового] М[ира]» как статьи Лакшина, «Ив[ан] Ден[исович]», «Т[еркин] на том св[ете]», рецензии против М. Алексеева² и т[ому] п[одобное], скреплять это своей подписью нельзя. Дело вообще идет к своему предначертанному концу — уже вчера цензура (Эмилия) сказала, что Залыгин «пошел наверх», т[о] е[сть] невозможно даже надеяться, что обойдется добром, да и слухи уже есть, будто бы новосибирские идеологи уже усмотрели в романе искажение истории гражд[анской] войны в Сибири (как в «На Иртыше» была усмотрена тов. Степаковым ревизия истории коллективизации).³ — Когда решил оформить недвусмысленный протест против «резолюции», с души спала та муть неопределенности, что висела все время: вперед, к ясности. —

Гулял утром немного по лесу.

Отгремели по дымным оврагам

Торопливые воды весны,

И пошла она медленным шагом

В междуречье Пахры и Десны.

(под своим зеленеющим флагом?)⁴

С бедным Дементом худо — шьют ему «использование служ[ебного] положения» и получение гонораров за «плановые» работы — ему, а не всем, кто делал то же самое. Подписал заготовленное Лакшиным письмо Федосееву.⁵

18.IV. П[ахра]

Все эти утра уходили на Исаковского — продвинулся по истоптанному страничек на 10.

Бесспорная прелесть весны зазывает к земляным и иным работам.

Маяковский в освещении (касательном) С. Алянского по сравнению с Блоком, читавшим в Политехническом без «второго отделения», т[о] е[сть] ответов на записки, что было гвоздем вечеров Маяковского, и с огромным успехом.¹

Демент[ьев] о развеянии легенды о «подобрении» Ленина к Маяковскому (Крупская) после посещения Вхутемаса.²

Привел слова Маяковского о Доронине, и вдруг подумалось, что и его он убил, как Молчанова, Кудренко, Митрейкина.³ Пусть все они стоят того, но все же. Вспоминаю, как, по рассказам, он оремизил без нужды Исаковского в См[оленс]ке, сидевшего на его вечере. — «Что вы думаете о поэте Исаковском?» — «А разве есть и такой? Не слыхал».

Он мне несимпатичен не только как пишущему, но и как читателю просто, за исключениями малыми. —

Еду заниматься Кондратовичем, КОМЕСом — «Л[итературная] Г[азета]» добивается моего интервью насчет моих интервью в Риме. Иное бы дело информация, кот[орую] составил бы Бр[ейтбурд]. Но интервью — это меня ущемляет и ограничивает — все хитрости!⁴

19.IV. П[ахра]

«Пользовался завидной известностью».¹

Как это могло случиться в годы повсеместного, почти повального увлечения поэзией Есенина и, как это обычно бывает при таких случаях, обостренным интересом к личной судьбе автора.

Лирика Есенина в своем апогее была огромным общественным явлением в том смысле, что она решительно вырвалась из пределов внутрилитературного существования и стала предметом внимания самых разнообразных слоев и прослоек общества, — в первую голову городских, но как всякая мода — доносилась в отголосках и до села. Стихи Есенина читали, распевали, переписывали и знали наизусть, находя в них выражение своих переживаний и настроений, люди самой противоположной общественной принадлежности — от бывших фронтовиков гражданской войны, рабфаковцев, комсомольских работников до бывших барынь, нэпманских дочерей, квартирных хозяек, произносивших фамилию поэта на «э» — Эсенин, представителей блатного и тюремного мира.

Никак нельзя сказать, что эта поэзия находила отклик в среде по преимуществу ущербной — бывших людей, богемы, нэпманских сынков и дочек, блатного мира и всяких подонков. Она бытовала широчайшим образом и в среде, составляющей самую передовую часть нового общества, — студенчества, рабфаковцев, фронтовиков гражданской войны, комсомольских работников, людей искусства, не говоря уже об огромном контингенте молодежи, тянувшейся к литературе, к стихотворству, между прочим, под непосредственным влиянием есенинской поэзии. Только в одной среде Есенин превозносился и восхвалялся открыто, в другой несколько потаенно (вроде выпивки, которая в этих кругах была делом запретным и предосудительным).

Напрасно было бы отрицать, что лирика эта обладала тогда и много позднее почти магической силой и широчайшим проникновением даже в сердца тех, где она уживалась, находила место рядом с лирикой Безыменского и Жарова с Уткиным, комс[омольских] поэтов. Правда, в тесном интимном кругу дружеских вечеринок лирика этих последних имела ограниченное звучание — она против есенинской была чопорной и пресной, да еще обязательной. Директивное осуждение «есенинщины» (это словообразование звучало почти как «чубаровщина»², да еще с политическим акцентом) и запретительные мероприятия тех и позднейших лет, в особенности после трагической смерти Есенина, как это неизменно бывает и не может быть иначе, достигала обратного желаемому — т[о] е[сть] усиливала ее.

Точно так же, к слову сказать, противоположного желаемому результата достигала директивная канонизация Маяковского, возведение его всеми средствами в степень «нормы и образца».

За те десятилетия, когда поэзия Маяковского утверждалась в сознании общества всеми средствами печати, радио, школы, эстрады и мемориальных установлений (памятник, квартира-музей и т[ому] п[одобное]), а поэзия Есенина почти не издавалась и всячески ущемлялась и даже охаивалась, — трудно сказать, какая из них больше приобрела и потеряла в своем значении.

Конечно, многое и в поэзии Есенина уже принадлежит только своему времени, многое отзвучало и обветшало и уже отчасти заглушено новыми явлениями литературной моды. Но я говорю о той поэзии Есенина, когда она была в своем времени и была самой преобладающей модой. При этом нужно подчеркнуть, носителем этой моды был поистине редкий поэтической талант, до которого так еще далеко нынешним носителям моды, уже заметно убывающей.³

Все это говорится к тому, чтобы подчеркнуть, как непросто было в ту пору явиться в литературе новому поэту иного склада и направленности, чем есенинской, и объявиться не в столичных литературных кругах, а где-то в провинции. Нужна была большая и безусловная душевная привязанность и зависимость к тому новому, что складывалось в жизни и с особой наглядностью — в пореволюционной деревне.

И этому принципиально новому в поэзии Исаковского не помешало проявиться даже то, что очевидным образом воспринял некоторые элементы его <Есенина> формы, знать не зная о предтечах и учителях Есенина.

У Есенина долгим следом кометы тянулся хвост подражателей и эпигонов, среди которых было немало по-настоящему талантливых людей (Ив. Приблудный).⁴ Исаковский не встал в ряды «подъесенинских поэтов» — отнести его туда не могла даже самая недоброжел[ательная] критика.

За ночь высыпал тоненькой порошей снежок, захолодало, подскорлупилась грязь, — снежок так и лежит по обочинам шоссе и в лесу и даже на досках моего «солярия».

Мрачные мысли о предстоящем съезде, неприятные вчерашние разговоры с Лит[ера-турной] газ[етой] по поводу моего интервью, затруднения с устройством Кондратовича в больницу, гнетущая неясность всего дальнейшего и т[ому] п[одобное]. —

Но «Исаковский» должен развиться. Это сегодня утром пришло, что значительность появления Исаковского надо подчеркнуть напоминанием о том, когда и как вопреки господствующей моде явился он. Дальше — видно будет.

20.IV.67

Гулял рано по крепкому заморозку — прихватило в лотках березовик, воду в бочках, трава прошлогодняя и новая — где пробилась — припорошена инеем.

С малым перерывом — творческим сном после завтрака, сидел за статьей: написал новое начало — о признаке, значит[ельности] поэтического явления и ввел Есенина, с кот[орым] у Исаковского больше противоположности, различия, чем даже внешнего сходства (это еще нужно будет сказать). Теперь — на утро: выступление И[саковского] на селькоровском съезде и т[ак] д[алее], до мастерства И[саковского], идущего от языка и жизни, далекой Есенину. — «Докладная записка» и т.д. до «вершин «повест[вовательной] лирики», а потом песня и зрелая лирика. О «Провинции» — мимоходом.¹

Сочетание повествовательной живой, разговорной и песенной интонации, близость тому нац[иональному] характеру (крестьянскому), кот[орый] и т[ак] д[алее]. Юмор (из этого же «характера») — он же и в песне, — от народной песни.

Всегдашний фон старой деревни, выявляющейся вполне лишь при новой.*

21.IV

Встал в 5. Высаживал колья тополей и ракит. Одним тополевым колом попал в Антона — мягко ушел кол, как в трясинку. Присыпал прошлогодней глиной.¹

За кофием в размышлении об Исаковском пришло:

Время, скорое на расправу

В меру дней своих скоростных,

Власть любую, любую славу —

Опрокинет — и прах от них.

Даже в памяти след изгладит

Скоростным своим утюгом

И оно-то не может сладить —

С чем — подумаешь — со стишком!

Уж оно его так и этак.²

23.IV

Вчерашний стишок, которому помешал Верейский:

Время, скорое на расправу*

В меру дней своих скоростных,

Власть и ту, что от власти, славу

Упраздняет — и крест на них.

Время в памяти след изгладит

Скоростным своим утюжком.

И оно же не в силах сладить —

С чем, подумаешь! — со стишком.

Уж оно его так и этак

Норовит забвенью предать,

Сделать вид, что его и нету

Да и не было. Гладь-поглядь:

За каким-то минучим сроком

И у времени с языка

Вдруг срывается ненароком

Из того же стишка — строка.

Вчерашний день посвятил неотложностям весны на участке, главное, пересадил с помощью Евг[ения] Ант[оновича] большую черемуху, что стала не на месте, когда осенью перенес из-под осины в углу быв[шего] земляничника за дорожку — на место березы тройчатки, а потом памятного пня ее. И как пересадили — посредством «вычейки» — сложной системы из двух ваг, моих козел и подкладывания под ноги им досок — с полным, почти нетронутым комом пудов, может быть, в 15. Выченывали вагами, обмотав ствол, чтобы не повредить, отводя раз за разом в нужную сторону — к заготовленной яме — на метр примерно, а то и больше — с легкостью. Макушку долой.

Странное дело: мне эта операция доставила живейшее удовлетворение, хотя никому, кроме меня, не понять бы ни этой нужды, ни этого достижения — как, напр[имер], подошедшему и принявшему в ней участие В. Жданову,¹ не знавшему даже, что это за дерево, и назвавшему то, что мы делали, выкорчевкой. Удовлетворение такое, как будто написал труднейшую, давно задуманную главу и хорошо поставил на место.

Весь день провел по-выходному, т.е. занимался по хозяйству, махнув на статью и на стол, похаживал, копался, попивая березовичок (Степановна: «От липы тоже березовик сладкий бывает»). Миша заканчивал пол в моленной, как я ее называю, пришлось перегружать книжки с полки, занавешенной кое-как перед ремонтом, — пыль, пот, а книжки до раздражения ерундовые в большинстве, в том числе с дарственными надписями — зачем?

2.VI.67. П[ахра]

«Что было, то было» (Мещеряков из «Сол[еной] пади») — около месяца — кошмарное бытие на ногах. Пропустил все предсъездовские «встречи» (Егорычев, Демичев, вызовы Шауры), на съезд явился в предпоследний день.

Демичев: Что же так, А[лександр] Т[рифонович]?

— Ослабел.

— Нужно держаться.

— Да. Многомесячная психологическая бомбежка, — сорвался.

— Но ведь любовь народа остается, а это главное. (Буквально!)

Лечение лопатой, приведение в порядок почты, понемногу чтение. Понемногу — возвращение мыслей к статье об Исаковском.

Возраст. Курение.

Более бессодержательного и нудного спектакля, чем этот съезд, — не придумать, хотя были попытки сказать что-то: Симонов, Гончар, особенно Кетлинская, кот[орую] я слушал и дивился поведением президиума.¹ Старики — Федин, Тихонов, Соболев — «беспартийные, кот[орые] хуже партийных».²

Нет, нечего записывать, уже столько дней я трезв, но еще не отошел.

3.VI.67. П[ахра]

С утра вывез 10 тачек навоза от ворот к огороду, накрыл его лапником, выкорчевав елочку, которую с балкона давно наметил убрать — ходу ей под сосной все равно не было, но она как-то портила полукружие, вдавшееся в лесок перед крыльцом веранды, а в дальнейшем притемняла бы малое окно моей «биб[лиоте]ки». Вообще, за столом плохо сидится, за Исаковского еще не принимался, — живейшее желание, потребность не столько, м[ожет] б[ыть], тела, сколько души — делать что, не думая ни о чем, вернее, думая только об этом, что делаешь — навоз с дороги в кучу, прибрать, приопрятить «хозяйство», напоить яблони и т[ому] п[одобное] — наслаждение. Построили с Володей компостную скрытную <яму> — большое удовлетворение, куда большее, чем от версток, которые читаю через пень-колоду. И к концу дня — был или не был в городе — с величайшей отрадой укладываюсь на своем лежаке (сейчас холода — поверх одеяла бурка — добро). От усталости, от нерешенности и неразрешимости множества вопросов и дел, от безнадежности и тоскливого упадка — в постель, как в спасительный мир одной только телесной жизни. Старею — никогда так еще не ощущал возраст. —

Не забыть мне тот запах маленьких, еще в копейку, листочков березы, что шел от них еще до первого дождя. А я, дурной и несчастный, стоял на балконе, на том углу, где береза, и не знал, что с собой делать.

Письмо жены Даниэля¹ (всем секретарям союза и некоторым редакциям) о поездке на свидание к мужу (ст[анция] Потьма). Вроде бы никаких ужасов, но охватывает тоска, все кажется пустым и ненужным, раз есть еще на свете эти зоны и «лишения ларьком и посылкой», и 50-рублевку в день — норма, и «воспитание голодом». Особенно такие продуманные ограничения, как запрещение делиться посылкой с товарищами (тот, м[ожет] б[ыть], «лишен ларьком и посылкой» за «поведение» или невыполнение, а тут ему хоть малая поддержка, и вообще, товарищество, солидарность — все это решительно пресекается).

Вчерашний рассказ Лакшина о Ясной поляне — гибель парка (уже спилена липовая аллея, по которой гулял Л[ев] Н[иколаевич], усохли «елочки», «засыпают» птицы) от хим[ического] завода, расположенного вблизи и по плану «большой химии», расширенного и реконструированного, оснащенного бельгийским оборудованием, но без «уловителей» (экономия!). «Об этом уже писалось». —

Ответил вчера согласием на письмо В.М. Чемелева и его жены и матери с просьбой быть крестным отцом их сына и внука, нареченного Василием «в честь героя бессмертной поэмы». Надписал этому Васе книгу.²

«Заметки о социалистической диктатуре» Р. Медведева («Тезисы. Черновик для предварительного обсуждения»).

Течения и группы в партии и вне партии в настоящее время:

1. Догматически-консервативное (сталинисты). [Стуруа, Трапезн[иков], Епишев, Егорычев].³

2. Умеренно-консервативное (надо полагать, «старики» в П[олит] Б[юро]).

3. Партийно-демократическое (автор причисляет себя к нему. (Инст[итут] истории А[кадемии] Н[аук], «Н[овый] М[ир]»).⁴

4. «Западническое» (условно).

В выводах и предложениях очень умерен и осторожен. Действительно, как выбраться из этого болота — ума не приложить. «Эволюция»? — Пока солнце взойде...

7.VI.67

Вчера у Шауры с 3 до 6.30. Записывать нечего, говорил по существу я, а когда он, то это было явным приемом отвлечения от темы:

«Когда я был секретарем минского обкома...» — и про что-то, не имеющее касательства к делу.

Телеграмму Вигорелли насчет Солженицына прочел и вернул молча.¹

— Что же делать, Вас[илий] Фил[имонович]?

— Это я у вас должен спросить — ведь это все в компетенции Секретариата Союза — как вы там решите, так и будет...

Выяснилось из разных показаний, что на первом после съезда Секретариате возник вопрос о солженицынском письме и перепалка.

Салынский: Зачем же мы будем его отдавать врагам.

Грибачев: А он и есть враг, зачем он нам.² —

«Диверсия» Солж[еницы]на, конечно, острее всего, что случалось до сих пор (Пастернак, Синявский), но вряд ли, несмотря на мировой шум печати и радио, у нас дело пойдет по линии общемосковских митингов и т[ому] п[одобное].

М[ежду] пр[очим], я сказал, что есть два варианта решения вопроса:

1) Посадить Солж[еницы]на, а заодно и меня, как крестного отца его.

2) Немедленно напечатать отрывок из «Ракового корпуса» в «Л[итературной] г[азете]» со сноской: печатается полностью в «Н[овом] М[ире]».

Шауро: — Раньше я сам был за печатание «Р[акового] корпуса» (!?!), а теперь — не знаю.

Единственный его вопрос: как вы относитесь к поступку Солж[еницы]на?

— Я бы так не поступил (250 экз[емпляров] письма к делегатам съезда), но бросить в него камень не могу. Он доведен до отчаяния, терять ему нечего. Объявить человека власовцем и не давать ему возможности возразить, представить документы и т[ому] п[одобное]. Он был поставлен в условия вне закона. Хотим мы этого или не хотим, но речь идет об огромном таланте, по отношению к которому «мы» вели себя преступно.

(Пригодится: т. Павлов должен бы по суду отвечать за клевету, публично высказанную им и разоблаченную мной на другой день представлением в К[омите]т по Лен[инским] премиям судебного определения Военной коллегии Верховного суда по реабилитации Солженицына.³) —

Что будет, то будет. Делать Исаковского.

9.VI.67

7-го позвонил Воронкову: на когда назначен Секр[етариат], где будет обсуждаться Солж[еницын]? — А вот сидим, совещаемся, К[онстантин] А[лександрович], Г[еоргий] М[океевич]. — Не приехать ли мне? — Ох, хорошо бы. —

Вызвал машину, жду, нету, звоню С[офье] Х[анановне] — оказывается, одна машина не дошла из-за поломки, послали другую, жду с Дементом, прибываем в Москву в 3 ч. Федин ждал-ждал, поехал перекусить к своей О[льге] В[икторовне]. Теперь я жду его, толкуя с К.В. и Г.М. Ничего не понимают, только чуют, что дело не простое, — уж, когда в ЦК говорят: это ваше дело, как вы там решите, мы не можем вмешиваться, — значит, дело серьезное, по которому нет прямых указаний. По-другому — когда мелочь.

Высказываю этим секретарям свою идею парирования зарубежной пропаганды в связи с письмом: немедленно отрывок в «Л[итературной] г[азете]» со сноской: «полностью печатается в ж[урна]ле» — каком ему угодно. Недоверие, опаска, скепсис, умолчание.¹

— Ну что ж, давайте тогда общемосковский митинг, предание анафеме, исключение из Союза, письма читателей и т.д. по образцу дела Пастернака.

— Нет, обстановка не та...

Приезжает Федин, начинает говорить какую-то чушь несусветную: ударим на удар и т[ому] п[одобное].

— Ой, К[онстантин] А[лександрович], чтой-то не тогой-то...

Опять излагаю идею. Говорю, что все испытанные приемы — масло в огонь. Это они понимают, но мнутся, держатся уровня предполагаемого понимания высшим начальством с учетом эмоций последнего.

— Этак получится, что он своего добился. Прецедент. Значит, давай дальше?..

Но я говорю, говорю, повторяю элементарные вещи: «дело» посерьезнее Пастернака вместе с Синявским — прокламация, подписанная самым авторитетным на Западе русским писателем; каждый день оба его романа могут выйти там в свет, а это не «Живаго», которого большой читатель не одолел, — это будет колоссальный успех, и ничего уже потом не поделать. А в каком положении «Н[овый] М[ир]» и я лично? Естественно, что я не смогу оставаться редактором — тут уж толковать нечего, — это уже будет другой «Н[овый] М[ир]», «отклонивший» эти романы и занимающийся чем-то вторым и третьестепенным.

Вдруг Федин говорит почти то же, что я, но в плане коммюнике, признающего существенность вопросов, поставленных в письме, отвергающего дискриминационные измышления о Сол [женицы]не, «не видящего препятствий к опубликованию «Ракового корпуса» и, «вместе с тем» решительно осуждающего форму обращения к съезду, давшую материал зарубежным противникам».

Подхватываю, соглашаюсь написать проект коммюнике, — вчера отвез, прочел двум богатырям из 42-х ² («Что-то есть»). Вчера же бумага была послана Федину. Он задержал ее до сегодняшнего утра. Страшно важно, чтобы эта бесп[артийная] руина подписала — тогда авось хоть что-нибудь в этом направлении получится. — Посылаю телеграмму Вигорелли: «Вопрос обсуждается на Секр[етариате] вновь избранного правления», далее: «...нет оснований для большого беспокойства».

Разыскиваю Солженицына, оказывается, он в Москве. Звонит уже с вокзала.

Я: — Приезжайте немедленно, серьезнейшие дела.

Он: — Вещи уже в вагоне, поезд сейчас уйдет.

— Заберите вещи, сдайте в камеру хранения.

— Нет, я буду в понедельник.

— Зверь!

13.VI. П[ахра]

Многодневное томление предгрозовья и сухих гроз не разразились, как предсказывали, ливневыми дождями и даже градом, но пошел, наконец, и идет уже около часа (сейчас 8 (20))неторопливый и довольно спорый дожжок.

Утром косил лужайку, где просвет с дороги я засадил в первый же год елочками, а ныне (осенью — липки) тополями-кольями и ракитами-колышками. Купался с Дем[ен-тьевым] и Верейским. Написал кое-как странички три Исаковского (почему-то решил сразу разделаться с «иронической интонацией»¹ — и нечего особенно распространяться. Дальше должно пойти интересней. Новая деревня в поэзии Исаковского и неизменный фон старой деревни (тема «земли»). Чем больше обозначались просчеты и недостатки колхозной жизни, тем настойчивее подчеркивался этот «фон» как бы из опасения, что кто-нибудь пожелает вернуться к старому.

В сущности (это вплотную пришло на мысль, как только начал писать эту статью) Исаковский — певец предколхозной деревни, первых предвестий будущего хозяйствования, но когда оно пришло, он не поднял этой темы, отозвался на нее стихами никак не лучшими, чем основной цикл «Проводов»², а потом вообще ушел «в песню» — т[о] е[сть] туда, где не требовалось большой конкретности, непосредственного дыхания жизни. Кроме отличных песен написал он немало и просто ремесленных «текстов» — вроде песен к фильму «Кубан[ские] казаки».

В сущности, не принял, не воспринял коллективизацию, какою она явилась в натуре. Его «Мастера земли» и заглавие и стихотворение книги (3-й?) — апофеоз мелиоративных мероприятий, которые вполне мыслимы и без колхозов. «География жизни» (и др. подобные) — фальшивка, лучше не углубляться, то же — «Враг»³. Как наглядно в его судьбе то ужасное свидетельство духовной несвободы поэта, его деградации. А поэт истинный, столько в нем было искренности, прямоты, и постепенно, (тоже вполне искренне) он переходит к напряженному, вынужденному изъяснению на «положенные» мотивы. А вдруг — «Враги сожгли родную хату», «Летят перелетные птицы», «Сказка о правде», где бедная Правда говорит мужику, нашедшему ее за морями-горами в жалкой избушке:

А ты про меня-то — возьми солги.⁴

Дождик прошел. — Голова вообще занята куда больше, чем Исаковским, развитием солженицынской истории. Вчера, подготовив его один на один, повез для «беседы» в Секретариат (Марков, Воронков, Сартаков, Соболев, я). Страшно обмануться, но кажется, что нет худа без добра — проект мой вроде как принят.

21.VI.67. Пахра

Исполнилось мне 57 лет. Это уже не просто немало, но оставляет позади рубежи, даты, которые уже были немалыми, — 40, 50, 55. «Старик лет пятидесяти пяти». А впереди очень уж непоправимо стоят и не подлежат никакому пересчету даты-зарубки, даты-ступеньки вниз, вниз. Через 13 лет (это такой небольшой срок, если подумать, что уже война за толщей в четверть века) мне будет, если будет, 70, и там 75, а дальше уже нарастающее неприличие старости. Не до игрушек. Силу достойным образом пройти остаток пути может дать лишь сосредоточенность на деле. Не должно мириться с мыслью, будто большая часть того, что я мог сделать, уже сделана и что теперь осталось только завершать и очесывать свой скромный стожок. В работе еще могут явиться и подарки судьбы, хотя не следует и обольщаться.

Преимущество «зрелого» возраста не только в том, что «бремя — понимать»¹ становится привычкой, но и в жестокости условий: уже нельзя, невозможно врать, трусить, «лавуировать» из тщеславия или корысти (видит бог, не очень грешен по этой части) — пример иных нынешних стариков достаточно отвратителен.

Последнее время живу напряженно, но, откровенно говоря, с самим собой, хорошо, продуктивно. Пишу (уже 50 стр[аниц] на машинке), обдумываю статью об Исаков-ском, — дело оказалось деликатным: талант несомненный и ценный, но в ужасных шорах, в пределах потребного и дозволенного, с какой-то удручающей покорностью внешним установлениям и нормам, с невыходом за черту. — Справлюсь.

Истинная отрада — преобразования природы на участке, приведение всего в некую опрятность и благообразие, оценить которые или даже отметить в полной мере доступно только самому себе, — в малой степени — даже Маше и Оле.

За статьей об Исаковском, как обычно за всякой данной работой, в голове вспыхивают огоньки разнообразных новых или давно задуманных, но законсервированных работ.

Вдруг пришло начало «Третьего сада» («Дом на буксире»)² — быка за рога, и в первом же предложении необычность и странность картины, требующие объяснений, настораживающие.

Трактор завели, он дернулся вперед, выровняв тросы в струну, но хата не тронулась с места (это «болванка»). Пока готовится новый рывок — изложение дела и т[ак] д[алее].

Как только добью Исаковского — за Доп[олнительную] главу. В ней нужно будет поместить строфы две о том, что он, как отец, в ответе за сына и за дочь, это нужно едва-едва, отдаленным намеком.³

Затем еще глава есть в зачатке, в набросках к «Другу детства».

Нужно бы написать и смерть деда — зачин «Пана», от которого давать себе отсрочки уже дольше не годится.⁴

Если будет возможность переиздания Собрания, вернусь к прежнему плану: поэмы в сопровождении соответствующих по времени стихов.

1. «Страна Муравия» + «Сельск[ая] Хр[оника].

2. «Теркин» + Фронт[овая] Хр[оника].

3. «Дом», «Дали»⁵, «Т[еркин] на т[ом] св[ете]. (+ стихи. Комментарий к последним двум).

4. Проза.

5. Критика.

Если удастся напечатать Доп[олнительную] главу — протолкнуть отдельное издание «Далей».⁶

Журнал. — Дело Солженицына. — Все условно, все в подвешенном состоянии. Если захлебнется — уходить.

Примечания

4.I

¹ В.Ф. Шауро — зав. Отделом культуры ЦК КПСС. Демент — Александр Григорьевич Дементьев — зам. гл. редактора «Нового мира». Борис Германович Закс — отв. секретарь редакции. В декабре 1966 г. Дементьев и Закс решением Секретариата Союза советских писателей (ССП) выведены из состава редколлегии «Нового мира». Протест А.Т. в ЦК не был принят. К.В. Воронков — секретарь правления ССП. М.А. Суслов — секретарь ЦК, член Политбюро, ведавший вопросами идеологии.

² Имеется в виду рукопись Р.А. Медведева «Перед судом истории». См. о ее чтении в Рабочих тетрадях ноября 1966 г. («Знамя», 2002, № 4). Впервые опубликована в 1989 г. («Знамя, №№ 1—4). Отд. изд.: Р.А. Медведев. О Сталине и сталинизме. М., 1990.

5.I

¹ Журнал «Природа», постоянно выписываемый Марией Илларионовной Твардовской, в который и А.Т. часто заглядывал по ее совету.

² Алексей Иванович Кондратович — зам. гл. редактора «Нового мира»; Владимир Яковлевич Лакшин — член редколлегии.

³ О развитии отношений А.Т. с А.И. Солженицыным см. в Рабочих тетрадях предшествующих лет, опубликованных в «Знамени» в 2000—2002 гг.

⁴ В июле 1954 г. А.Т. был снят Секретариатом ЦК КПСС с поста гл. редактора «Нового мира», (который занимал с 1951 г.) за «ошибочную политическую линию», объяснявшуюся «идейно-порочными взглядами самого А.Т. Твардовского, которые наглядно выявились в его новой поэме». («Едва раскрылись первые цветы…»: «Новый мир» и общественные умонастроения в 1954 году. Публикация Ан. Петрова и Ю. Буртина. // «Дружба народов», 1993, № 11).

⁵ П.Н. Демичев — секретарь ЦК, занимавшийся вопросами идеологии.

⁶ А.А. Сурков — секретарь Правления СП СССР. Генеральный секретарь ЦК Л.И. Брежнев, к которому советовал обратиться А.Т. Сурков, как и вся партийная верхушка, относился к «Новому миру» резко отрицательно. См.: Из рабочих записей Политбюро. // «Источник», 1996, № 2. С. 111—118.

6.I.67

¹ Григорий Яковлевич Бакланов — писатель, автор «Нового мира», сосед по даче на Пахре. См. его воспоминания об А.Т. (Г.Я. Бакланов. Остановить мгновение. // Воспоминания об А.Т. Твардовском. М., 1982).

² Обо всем этом см. подробнее записи в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 4). Ю.С. Мелентьев — зам. зав. Отдела культуры ЦК КПСС. А.А. Беляев — зав. сектором Отдела культуры ЦК.

³ С.А. Дангулов — писатель, член редколлегии журнала «Иностранная литература», Ю.И. Суровцев — критик, зам. гл. редактора «Литературной газеты».

8.I

¹ А.М. Галанов — инструктор Отдела культуры ЦК, курировавший «Новый мир».

² Роман В.М. Кожевникова, печатавшийся в редактируемом им журнале «Знамя» в 1965 г.

³ Игорь Иванович Виноградов — член редколлегии «Нового мира».

⁴ Жена А.Г. Дементьева.

10.I

¹ Имеется в виду грипп в семье. Елена Илларионовна Горелова — сестра М.И. Твардовской, смолоду болела туберкулезом легких.

² А.Т. умер в возрасте 61 с половиной года.

³ Орест Георгиевич Верейский — художник, академик живописи, сосед по даче на Пахре, друг А.Т. с военных лет. Иллюстратор произведений русской классики (Л. Толстого, А. Чехова), а также изданий А.Т. 50—70-х гг.

13.I

¹ Н.П. Бианки — зав. редакцией «Нового мира», ведавшая хозяйственными и техническими вопросами. В 1967 г. А.Т. уже не был депутатом ВС РСФСР.

² Сообщения Телеграфного агентства Советского Союза, не предназначавшиеся для распространения в средствах массовой информации.

³ А.С. Берзер — ведущий редактор отдела прозы «Нового мира».

⁴ Иван Петрович Румянцев много помогал молодому А.Т., отмечая его талант. Пытаясь спасти в 1930 г. родителей от высылки как кулаков, А.Т. обращался и к Румянцеву. В 1937 г., когда А.Т. уже жил в Москве, Румянцев был арестован и вскоре расстрелян.

9.III

¹ Письмо в Политбюро ЦК КПСС о судьбе журнала «Новый мир», начатое 8 января, в котором А.Т. протестовал против «оргвыводов» ЦК, явившихся не результатом обсуждения журнала, а «взамен обсуждения». А.Т. признавал такое положение оскорбительным, как исходящее из того, что он лишь подписывает журнал, «а делают его другие люди», и просил освободить его от должности главного редактора «Нового мира». (Архив А.Т.)

² И.С. Черноуцан — зав. сектором Отдела культуры ЦК. К.А. Федин — первый секретарь Правления ССП, член редколлегии «Нового мира».

³ Редакционная статья органа ЦК усматривала «серьезные недостатки «Нового мира» в «зыбкости идейных позиций» и «подчеркивании теневых сторон жизни». Отмечалось, что редакция «Нового мира» проходит мимо героики в советской действительности, выдвигая на первый план «персонажей, обиженных судьбой, людей с ущербной психологией и моралью, общественно пассивных». (Когда отстают от времени. // «Правда», 1967, 27 января).

23 января «Правда» напечатала подборку стихов А.Т. со ссылкой, что они из цикла, «который публикуется в журнале «Новый мир». На такую ссылку в ноябре 1966 г. газета не соглашалась, и А.Т. из-за этого отказался от публикации. Стихотворение «Я знаю, никакой моей вины…» в «Правде» завершалось строкой: «Речь не о том, но все же… // Что же — все же? // Не знаю. Только знаю, в дни войны // На жизнь и смерть у всех права равны». Ср.: А.Т. Твардовский. Стихи из записной книжки». // «Новый мир», 1966, № 12. С. 97. Со ссылкой на «Новый мир» и «Литературная газета» 1 января 1967 г. также напечатала стихи А.Т. из того же цикла. В декабре 1966 г. и она отказывалась дать эту ссылку, из-за чего также публикация не состоялась. См. записи в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 5).

⁴ Празднование 8 Марта в редакции.

⁵ А.Т. Твардовский. Из лирики этих лет (1959—1967). М., 1967. В книгу вошло 62 стихотворения.

⁶ Все три кандидата в редколлегию стали ее членами. Ефим Яковлевич Дорош (постоянный автор «Нового мира») и Михаил Николаевич Хитров (в ту пору работавший в редакции «Известий») были представлены А.Т. вместо выбывших из редколлегии по постановлению Секретариата ССП А.Г. Дементьева и Б.Г. Закса.

⁷ А.Т. читал Дневники Л.Н. Толстого по собр. соч. писателя в 20-ти томах.(М., 1960—1967). Т. 20, испещренный пометками А.Т., сохранился в его библиотеке.

11. III

¹ А.Т. избирался депутатом Верховного Совета РСФСР в 1946—1954, 1958—1966 гг. В 1966 г. в кандидаты в депутаты властями не выдвигался.

² Членом Комитета по Ленинским премиям А.Т. состоял с 1958 до 1967 г.

³ В.Я. Лакшин не был утвержден заместителем гл. редактора, но фактически выполнял его обязанности до разгона журнала.

13. III

¹ КОМЕС — Комитет Европейского сообщества писателей. А.Т. — вице-президент ЕСП, И.В. Абашидзе — член исполкома ЕСП, А.А. Сурков — руководитель советской секции ЕСП, Г. Брейтбурд — ответственный секретарь секции.

² О критике в «Правде» «Нового мира» см. запись 9.III и примечания к ней. Звание Героя Социалистического Труда получили М.А. Шолохов, К.А. Федин, А.Е. Корнейчук, Л.М. Леонов, М. Турсун-Заде, П. Тычина, А. Упит («Правда», 1967, 24 февраля).

³ Имя А.Д. Синявского, осужденного за публикацию за рубежом антисоветских произведений, прочно соединялось с «Новым миром», где он одновременно печатался.

⁴ Отвечая на запросы журналистов, ТАСС сообщал, что С. Аллилуевой (дочери И.В. Сталина) в конце 1966 г. была выдана виза на выезд в Индию для захоронения ее мужа — гражданина Индии. «Как долго пробудет С. Аллилуева за рубежом — это ее личное дело» («Правда», 1967, 13 января). Однако слух о том, что С. Сталина попросила политического убежища в США, уже распространился в обществе.

⁵ См. С.О. Газарян. Это не должно повториться. Ереван, 1990. А.Т. писал автору, что его воспоминания оставили «большое и значительное впечатление». «И замечательно, что Вы, по-видимому, человек, необычайно сильный духом, способный выдержать жуткие пытки, но не совершить хотя бы и вынужденного бесчестья, в то же время отнюдь не рядитесь в тогу классического героя <…> и предстаете перед читателем, как равный ему, читателю, человек, которому по-человечески может быть и больно, и страшно. И горько, и мучительно одиноко… Отсюда — безоговорочное доверие читателя ко всему, о чем Вы повествуете, и та самая мера воздействия книги на читателя, когда он вместе с автором-героем книги как бы самолично проходит через все, что тому досталось пережить». (Письмо А.Т. Сурену Ованесовичу Газаряну 13 марта 1967 г. Копия. // Архив А.Т.).

⁶ Книга Е. Гинзбург «Крутой маршрут» была издана в 1966 г. в Милане. Рукопись поступала в «Новый мир», но не была принята к печати. Е. Гинзбург ошибочно посчитала, что А.Т. ее не прочел, а просто «бегло перелистал». После повести «Один день Ивана Денисовича» редактор «Нового мира» не хотел снижать планку в раскрытии лагерной темы. Сама Е. Гинзбург признает, что, уничтожив первый вариант своих воспоминаний, написанный в 1959—1962 гг., где была «раскованность и абсолютная исповедальность», писала уже под воздействием «внутреннего редактора» — с надеждой на опубликование, а это, по ее же словам, отразилось на книге (Е. Гинзбург. Крутой маршрут. М., 1990. С. 394).

16.III

¹ Заседание Секретариата правления СП СССР, на котором обсуждался «Новый мир», состоялось 15.III при отсутствии представителей Отдела культуры ЦК. Стено-грамма заседания опубликована в журнале «Октябрь», 1990, № 8. С. 174—198.

² Рассказ А. Макарова «Дома» («Новый мир», 1966, № 80). Его, как «беспросветную картину жизни» в российской глубинке критиковали В.М. Озеров, Н.М. Грибачев, Л. Новиченко и др. Соглашаясь, что рассказ реалистичен, критикующие требовали отразить «поступательное движение вперед».

^З А.Б. Чаковский — гл. редактор «Литературной газеты» — утверждал, что недостатки журнала (преимущественное внимание к теневым сторонам действительности и т.д.) — следствие взглядов редакции «не просто литературных, но выходящих за пределы литературного характера». Л.С. Соболев, председатель правления СП РСФСР, заявил, что за границей в А. Синявском видят «ставленника «Нового мира» и призвал А.Т. отмежеваться от него, упрекая, что до сих пор редактор журнала этого не сделал.

3.IV

¹ Возвращение советской делегации из Италии, где в Риме проходила сессия исполкома Европейского сообщества писателей.

² В Секретариате Правления СП СССР. // «Литературная газета», 1967, 29 марта (Ср. со стенограммой обсуждения). В информационном сообщении о состоявшемся обсуждении журнала «Новый мир» говорилось преимущественно об «ошибках» журнала, причем о некоторых из них на обсуждении и речи не было. Так, критиков «Нового мира» обвиняли в групповщине — захваливании своих и разносе неугодных журналу авторов. Из обстоятельного выступления А.Т. с анализом крити-ки «Нового мира» не было приведено ни одного положения. Получалось, что он только выразил за нее признательность. О протесте А.Т. см. запись 14.IV и примечания к ней.

4.IV

¹ Н.Г. Егорычев — 1-й секретарь Московского городского комитета партии. 75-летие К.А. Федина отмечалось 24 февраля.

² Письмо в Политбюро ЦК КПСС с протестом против вывода из редколлегии А.Г. Дементьева и Б.Г. Закса и просьбой об отставке. См. записи 8 и 9 января и примечания к ним.

³ Михаил Васильевич Исаковский не в первый раз просил А.Т. написать вступительную статью к его собранию сочинений. Антонина Ивановна — жена М.В. Исаковского.

⁴ Речь идет об отчете о командировке в Италию на сессию исполкома ЕСП.

7.IV

¹ См. запись 4.I и примечания к ней.

² В.М. Жирмунский, как и А.Т., — член комиссии по литературному наследию С.Я. Маршака. Имеется в виду обсуждение плана издания собр. соч. Маршака в 8-ми томах. Статья А.Т. напечатана в 5-м его томе как послесловие к поэзии Маршака. (А.Т. Твардовский. О поэзии Маршака. // Его же Собр. соч. Т. 5. М., 1980). Иммануэль Самуилович Маршак (Элик) — сын поэта.

^З Задуманное приложение к тому поэм в подготовляемом собр. соч. не было напечатано.

⁴ Б.Н. Полевой — гл. редактор журнала «Юность». Условные обозначения предназначенных для публикации стихов: «В живых-то меня уже нету...» («Старушка»), «Такою отмечен я долей бедовой…» («Волки»), «Я сам дознаюсь, доищусь…» («Над ухом не дышите»), «Спасибо за утро такое…» («Зимнее утро»). («Юность», 1967, № 5). Имеется в виду отдельное издание стихотворения «Ленин и печник». (М., Детгиз. 1967). В основе стихотворения, написанного в 1940 г. — фольклорная запись, привлекшая внимание и М. Зощенко. (М. Зощенко. Ленин и печник. // Рассказы о Ленине. М., 1940.)

8.IV

¹ Речь идет о приговоре по делу А. Синявского и Ю. Даниэля, грозящем расколоть ЕСП (см. запись 3.IV).

² За «круглым столом» еженедельника «Эспрессо», где присутствовали А. Моравиа, М. Рипелли, П. Милано, А.Т. сказал: «Не верьте тем, кто говорит об оппозиционном духе нашего журнала. Вам должно быть достаточно одного этого заверения, потому что вы слышите его непосредственно от главного редактора, который коммунист не только по партийному билету, но и всем складом своей духовной жизни и всем содержанием своей литературной работы». (Встречи в Италии. // «Литературная газета», 1967, 26 апреля).

³ Объясняя причины отклонения редакцией статьи «Культурная революция и культура», А.Т. писал: «Говоря о событиях и фактах китайской «культурной революции», об уродливых формах культа личности Мао Цзедуна, авторы более всего заняты выявлением известных аналогий и уподоблений, уводящих читателя от собственно китайского предмета изложения в его исторической и политической сложности… Я не хочу сказать, что основательная и глубокая характеристика китайской трагедии не может вообще вызывать в памяти некоторых печальных явлений и черт нашего исторического опыта, но это должно вытекать из существа китайских событий самих по себе, характеризующихся с научной основательностью и объективностью, без «наводящих» усилий авторов» (Письмо Пажитнову и Шрагину 26 апреля 1967 г. Копия. // Архив А.Т.).

⁴ А.Т. Твардовский. Поэзия Михаила Исаковского. // Его же. Собр. соч. в 4-х томах. Т. 4. М., 1960. Впервые под названием «Поэзия жизни» напечатана в «Литературной газете», 1949, 16 апреля.

⁵ Из стихотворения «Все та же даль…» (1926): «И у смоленских каменных порогов // Я слышу звон косы и дальний скрип возов…» (М.В. Исаковский. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 1. М., 1981. С. 103).

⁶ Отзыв М. Горького на первую книгу стихов М. Исаковского «Провода в соломе» (1927), в котором он назвал автора «тем новым человеком, который знает, что город и деревня — две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут…» (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 24. М., 1953. С. 312).

⁷ Встреча с М.И. Погодиным — смоленским деятелем народного просвещения, который спас Исаковского от надвигавшейся слепоты и помог получить образование. См. М.В. Исаковский. На Ельнинской земле. Автобиографические страницы. // Его же. Соч. Т. 3. М., 1981.

9.IV

¹ «Докладная записка» (1924), «Радиомост», «Хутора», «Большая деревня», «Ореховые палки» (1925), «О гибнущих лесах», «Темной ночью» (у А.Т. — «Конокрады»), «Переселенцы» (1926). См. М. Исаковский. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 1. М., 1981.

10.IV

¹ Парк назывался по имени бывшего владельца имения на Пахре.

² А.Т. цитирует по памяти статью В.И. Ленина «Партийная организация и партийная литература»: «Литературная часть партийного дела не может быть шаблонным отождествлением других частей партийного дела пролетариата». (В.И. Ленин. Соч. 3-е изд. Т. VIII. С. 387—388).

³ Рецензия критика А. Лежнева на книгу М. Исаковского напечатана в «Правде», 1927, 18 ноября. Упомянутый в записи 8.IV отзыв М. Горького в поддержку книги опубликован в «Известиях», 1928, 27 января.

⁴ Имеется в виду совещание селькоров Смоленского уезда Западной области (Смоленск, 24—26 марта 1926 г.).

⁵ А.Т. по памяти цитирует первые строки стихотворения «Матери». У М. Исаковского: «Не думай, мать, об убежавшем сыне» (М. Исаковский. Соч. Т. 1. С. 80).

11.IV

¹ Первое заседание редколлегии «Нового мира» в новом составе — после вывода из нее А.Г. Дементьева и Б.Г. Закса и пополнения Ч.Т. Айтматовым, Е.Я. Дорошем и М.Н. Хитровым. О статье Пажитнова и Шрагина см. запись 8.IV и примечания к ней.

14.IV

¹ О «Коммюнике» — информационном сообщении об обсуждении «Нового мира» в Секретариате Правления СП см. запись 3.IV и примечания к ней.

А.Т. протестует против утверждения, что внимание авторов «Нового мира» «сосредоточено на изображении лишь теневых сторон жизни», из-за чего она освещается односторонне, «обедняется образ советского человека»: «Не смогу никогда согласиться с этим, — пишет А.Т. на полях проекта постановления Секретариата, — тем более что на обсуждении этого не говорилось». В заключении проекта приведено заявление гл. редактора «Нового мира», что все существенные критические замечания будут учтены. «Вот именно! — отвечает на полях А.Т. — А неверные и тенденциозные будут учтены и отвергнуты». (О работе журнала «Новый мир». Проект постановления Секретариата правления СП СССР. // Архив А.Т.)

В своей записке о проекте постановления Секретариата о журнале «Новый мир» А.Т. отвергает обвинения, предъявленные журналу в «неоправданном захваливании одних произведений и тенденциозном разносе других» (как примеры приводились выступления В. Лакшина, Ю. Буртина, А. Шарова). А.Т. подчеркнул, что разделяет оценки, данные ими произведениям А. Солженицына, М. Алексеева и Н. Грибачева. А.Т. не соглашался видеть «ошибочную линию» во внимании авторов журнала к «заурядному» герою, в чем-то обойденному жизнью: «С каких пор принято, что объектом художественной литературы не могут быть лица заурядные (т.е. рядовые?)… Не противоречит ли это духу социалистического гуманизма?». Отмечая, что проект постановления Секретариата не отражает обсуждения журнала, А.Т. отказывается подписать этот документ, к составлению которого он, член Секретариата, не привлекался (А.Т. Твардовский. Замечания по проекту постановления Секретариата правления СП СССР «О работе журнала «Новый мир». 14.IV. Копия. // Архив А.Т.).

² В. Лакшин. Иван Денисович, его друзья и недруги. // «Новый мир», 1964, № 1; Ю. Буртин. О пользе серьезности. (рец. на повесть М. Алексеева «Хлеб — имя существительное»). // «Новый мир», 1965, № 1. Обвиняя журнал в «разносной» критике М. Алексеева, авторы проекта озаглавили его повесть «Хлеб наш насущный».

³ Речь идет о романе С.П. Залыгина «Соленая Падь» («Новый мир», 1967, №№ 4—6). Повесть С. Залыгина «На Иртыше» («Новый мир», 1964, № 2), доброжелательно встреченная критикой, подвергалась нападкам на партийных совещаниях и инструктажах. В.И. Степаков — тогда гл. редактор «Известий», зам. зав. Отдела пропаганды ЦК.

⁴ Зачин стихотворения «Отыграли по дымным оврагам…». Впервые напечатано в «Новом мире», 1969, № 1.

⁵ Академик П.Н. Федосеев, сменивший в 1967 г. П.Н. Поспелова на посту директора Института марксизма-ленинизма (ИМЛ). Редакция посылала очередной запрос по поводу задержки цензурой повести Е. Драбкиной «Зимний перевал» (о последних годах В.И. Ленина), уже получавшей положительные отзывы из ИМЛ. См. Рабочие тетради 1966 г. («Знамя», 2002, №№ 3 и 4).

18.IV

¹ С. Алянский. Встречи с А. Блоком. (Из записок издателя). // «Новый мир», 1967, № 6.

² По воспоминаниям Н.К. Крупской, при посещении художественного училища (ВХУТЕМАС) В.И. Ленин, увидев, как увлечена молодежь Маяковским, «немного подобрел» к поэту. (Воспоминания родных о В.И. Ленине. М., 1955. С. 195—196)

³ «Иван Доронин, пришедший, по его много раз цитированным строчкам, «машину примирить с нежными степными васильками», был провозглашен одно время певцом именно смычки города с деревней, но пел ее «утомительно и длинно» и, точно поверженный этими словами Маяковского, к началу 30-х годов замолк» (А.Т. Твардовский. Поэзия Михаила Исаковского. // Его же. Собр. соч. Т. 5. М., 1980. С. 222. Ср.: В. Маяковский. Как делать стихи. // Его же Соч. в 3-х томах. Т. 3. М., 1970. С. 491.)

⁴ Хлопоты об устройстве заболевшего А.И. Кондратовича в больницу. (См. запись 14.IV). Информация о советской делегации в Риме на сессии исполкома Европейского сообщества писателей (КОМЕС) опубликована в «Литературной газете» 26 апреля. (См. запись 8.IV и примечания к ней). Газета цитировала слова А.Т. из «Унита» — органа Итальянской компартии — о важной роли ЕСП в современном мире, которую эта организация может играть, «если только видит свою задачу в сохранении мира, в защите человеческих ценностей, в сохранении того, что является общими ценностями всего человечества».

19.IV

¹ Продолжение работы А.Т. над статьей о поэзии М. Исаковского.

² В.Я. Чубарь — видный партийный и государственный деятель, участник трех революций. Член Политбюро ЦК КП(б) Украины. С 1934 г. — зам. председателя СНК СССР. С 1935 г. — член Политбюро ЦК ВКП(б). Репрессирован в 1938 г. вместе с представителями партийной верхушки Украины. Тогда-то и пошел в ход термин «чубаровщина» — как определение враждебного советской власти политического направления. См.: В.З. Дробижев, Н.Г. Думова. В.Я. Чубарь (1891—1938). М., 1963.

³ О восприятии А.Т. поэзии С. Есенина см. также его заметки «Об издании собрания сочинений С. Есенина». (А.Т. Твардовский. Соч. Т. 5. С. 346—352). Выступая на Всероссийском съезде учителей в 1960 г., А.Т. первым поставил вопрос об изучении Есенина в средней школе: «Для нынешнего поколения важно знать произведения этого выдающегося русского лирика» (Там же. С. 344).

⁴ Иван Приблудный (Я.П. Овчаренко) — поэт есенинского круга. Печатался в 20-е гг. Первая книга — «Тополь на камне» (1926), вторая и последняя — «С добрым утром» (1931). В 1937 г. репрессирован и погиб.

20.IV

¹ С «Докладной записки» (1924) Исаковский начинал отсчет своей работы поэта; М. Исаковский. Провинция. Стихи. М., — Смоленск, 1930. Книга сохранилась в библиотеке А.Т. с автографом (карандашом): «Ал. Твардовскому — дружески. Мих. Исаковский. г. Смоленск. 15.V.30».

21.IV

¹ Место захоронения пса Антона, оставшегося от прежних владельцев дачи.

² Начало работы над стихотворением «Время, скорое на расправу...».

Впервые опубликовано в «Новом мире», 1969, № 1.

23.IV

¹ Владимир Викторович Жданов — литературовед, член редколлегии «Литературной энциклопедии».

2.VI

¹ IV съезд писателей СССР проходил 21—25 мая. Олесь Гончар, украинский прозаик, лауреат Ленинской премии 1964 г. (выдвигался на нее одновременно с А. Солженицыным. См. об этом записи в Рабочих тетрадях 1964 г. // «Знамя», 2000, № 11. С. 162—165). О. Гончар, не называя автора, говорил о романе А. Бека, задержанном цензурой. В.К. Кетлинская — прозаик, публицист, член Ленинградской организации СП — упомянула запретное имя Солженицына, вызвав аплодисменты зала. Единственным, кто аплодировал в президиуме, был А.Т. Названные выступления на съезде появились в печати в сокращенном, отредактированном виде.

² Оценка, данная Л. Соболеву Н.С. Хрущевым на встрече с интеллигенцией в 1963 г.

3.VI

¹ Л. Богораз — тогда жена Ю. Даниэля, видная участница движения за права человека.

² «Открытое письмо уважаемому поэту Твардовскому» семьи Чмелевых, датированное 6.V.67 г., переслано А.Т. из «Литературной газеты». Бывший солдат пограничных войск, водитель трамвая в Улан-Удэ, его жена и мать просили оказать им честь быть крестным отцом сыну-первенцу, названному Василием «в честь героя Вашей бессмертной поэмы и в честь Дня Победы над фашистской Германией». На письме пометка А.Т.: «Отвечено согласием, послан «Теркин» на имя Вас. Вадимовича Чмелева». Письма Чмелевых о здоровье и самочувствии маленького Василия, его аппетите и «правильном поведении» сохранились в архиве А.Т. с его пометкой: «Крестник».

³ Д.Г. Стуруа — секретарь ЦК КП Грузии, С.П. Трапезников — зав. Отделом науки ЦК КПСС, А.А. Епишев — начальник Главного политического управления Сов. Армии и ВМФ.

⁴ В Институте истории СССР АН в ту пору были действительно сильны антисталинистские настроения, стремления к демократизации науки и общественной обстановки, что давало себя знать на партийных собраниях Института. В партбюро, секретарем которого был В.П. Данилов, входили К.Н. Тарновский, А.С. Некрич, С.Г. Якубовская, В.Т. Пашуто, М.С. Симонова, Я.С. Драбкин и другие видные историки-шестидесятники. В трудах Института начался пересмотр ряда исторических стереотипов, по-новому ставились проблемы истории советского общества. В 1968 г. институт был разделен на Институт всеобщей истории и Институт истории СССР с целью ослабить и разъединить демократические силы историков.

7.VI

¹ Встреча А.Т. с зав. Отделом культуры ЦК В.Ф. Шауро связана с событиями, развернувшимися вокруг письма А.И. Солженицына делегатам IV съезда писателей. Солженицын призвал съезд добиться упразднения цензуры. Генеральный секретарь Европейского сообщества писателей Джанкарло Вигорелли выступил в поддержку Солженицына, высказав тревогу за него.

² Первое послесъездовское заседание Секретариата, посвященное письму А.И. Солженицына IV съезду писателей, состоялось 29 мая. Н.М. Грибачев предложил опубликовать пьесу Солженицына «Пир победителей», взятую у писателя при обыске: «...пусть тогда Солженицын отвечает перед народом». Заявления Солженицына о том, что пьеса не отражает его нынешней позиции, при этом игнорировались и поддержавшим Грибачева Л.С. Соболевым. Выступление А. Салынского в опубликованной стенограмме отсутствует («Октябрь», 1990, № 9. С. 170). Решение вопроса, как быть с Солженицыным, было отложено до переговоров с ним.

³ Первый секретарь ВЛКСМ С.П. Павлов при обсуждении кандидатуры А. Солженицына в Комитете по Ленинским премиям на 1964 г. заявил, что писатель был осужден не по политическому, а по уголовному делу. А.Т. разоблачил эту клевету, представив выписку из дела Солженицына. См. записи 10 и 12 апреля в Рабочих тетрадях 1964 г. («Знамя», 2000, № 11.С. 161—162).

9.VI

¹ Речь идет об отрывке из повести «Раковый корпус», подготовленной к печати в «Новом мире».

² Т.е. двум секретарям — Г.М. Маркову и К.А. Воронкову — из 42 членов Секретариата правления СП СССР.

13.VI

¹ В статье А.Т. о поэзии М.В. Исаковского отмечалась, как ее особенность, использование иронии, «снижающей пафос утверждения новой жизни и подрывающей магическую силу казенных штампов речи». (А.Т. Твардовский. Соч. Т. 5. С. 226—227).

² Имеется в виду первая книга стихов М. Исаковского «Провода в соломе» (1927).

³ «Мастера земли» (1931) — третья книга стихов М. Исаковского. Стихи из нее, в том числе «География жизни» и «Враг» (1935) вошли в собр. соч. М. Исаковского в 4-х томах (Т. 1. М., 1968).

⁴ «Сказка о правде» была отдана Исаковским в «Новый мир», однако автор так и не решился напечатать ее, отозвав из журнала.

21.VI

¹ Строка из статьи Анара «Большое бремя понимать». («Новый мир», 1967, № 5), посвященной классику азербайджанской литературы Дж. Мамедкулидзе, который «ненавидел прирученную, приспособившуюся интеллигенцию, отказавшуюся от своего долга нести свет разума, мысли, бремя несогласия, бремя понимания». На июньском листке календаря 1967 г. — выписанные А.Т. из статьи стихи, посвященные герою пьесы Мамедкулидзе «Мертвецы»: «Да, Искандер, конечно, пил // И кличку пьяницы носил. // Он видел, что вокруг него // Живые мертвецы. // Он думал день и ночь, // Какой им жалкий жребий уготован. // И он ведь мог бы стать // Чиновником почтовым, // Не пил бы или пил бы в меру, // И жизнь его была бы тишь да гладь… // Не упрекайте Искандера. // Большое бремя — // Понимать.

² Давний замысел рассказа, оставшийся нереализованным. Наброски к нему — в записях предшествующих лет.

³ Намек на судьбу Светланы Сталиной.

⁴ Глава «Перед отлетом», вобравшая в себя наброски к гл. «Друг детства» поэмы «За далью — даль» и ставшая главой поэмы «По праву памяти».

⁵ Поэмы «Дом у дороги» и «За далью — даль».

⁶ Как дополнительная к поэме «За далью — даль», задумывалась глава «Сын за отца не отвечает», в ходе работы превратившаяся в основу поэмы «По праву памяти», опубликовать которую при жизни А. Т. не дали.

Публикация В.А. и О.А. Твардовских.

Подготовка текста О.А. Твардовской.

Примечания В.А. Твардовской.

(Продолжение следует)