Анна Кузнецова

Эпоха компендиумов, или Утешение философией и психологией

Книжные серии — общее место эпохи книгоиздательского бума. Среди множества интересных и полезных проектов встречаются и бесполезные, и даже вредные — как сами люди. Составление серий — дело увлекательное, позволяющее руководителям проектов максимально реализовывать творческую потенцию, которой, в принципе, наделен каждый человек.

Грандиозный проект “Всемирная юношеская библиотека”, осуществляемый “Издательским Домом “Евразия+””, кажется, не только намерен произвести революцию в книгоиздании. Он предлагает и олицетворяет проект реформы гуманитарного образования. Это сборники “рассказов и повестей русских и зарубежных писателей”, объединенных под яркими глянцевыми обложками формата 70 х 90/16 по очень смелому принципу.

В предисловии издателя к первому тому (“Митина любовь”. — М., 2001. Указанный тираж 5000 экз. (2-й завод). Редактор-составитель Л.Г. Фронина) читаем: “Подобные проекты предпринимались и ранее — и современным юношам и девушкам, и, в особенности, их родителям памятны “Библиотека приключений”, “Школьная библиотека” и другие юношеские серии. Мы решили продолжить эту благородную традицию. Но наш подход отличается от подхода наших предшественников. Это закономерно: изменился и мир юношества, изменился и мир книги, как изменился и наш мир в целом. (…)

Самая жгучая и самая вечная среди них, конечно же, тема любви. Юность и Любовь — неразлучны. И том, который вы держите в руках, практически насквозь посвящен (так. — А.К.) ей — первой, неповторимой, чаще всего неразделенной. Название ему дано по одноименному блистательному рассказу великого русского писателя и великого же “филолога любви” (так. — А.К.) — Ивана Бунина”.

Прервем пока это занимательное чтение, легко закроем и с некоторым мышечным усилием (928 с.) перевернем “кирпич”, чтобы прочитать на последней странице твердой обложки список участников: Федор Достоевский, Габриэль Гарсиа Маркес, Александр Куприн, Валентин Распутин, Анатоль Франс, Иван Шмелев, Владимир Богомолов, Юрий Казаков, Макс Фриш, Иван Бунин, Михаил Булгаков, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Андрей Платонов, Георгий Пряхин, Евгений Носов, Антон Чехов, Генрих Белль, Михаил Шолохов, Леонид Андреев, Василий Белов, Всеволод Гаршин, Стефан Цвейг.

Вот такой, “скромный и со вкусом”, тематический подбор. В перечислительном ряду, и без того изумляющем всякого культурного человека бессистемностью в чередовании имен, останавливает внимание фамилия “руководителя проекта” Г.В. Пряхина, поместившего в столь славное окружение свою автобиографическую повесть “Не то шепот, не то плач”. Не думаю, что после рассказа “Фро” Андрея Платонова, сразу за которым следует повесть, гипотетический юноша-читатель одолеет 129 исповедальных страниц малоодаренного прозаика, который оказался высокоодаренным издателем и вызволяет свои труды из неминуемого забвения, привлекая к “продолжению благородной традиции” популярную идею глобализации.

““Ветер странствий”, “Красное вино победы”, “Пролетая над гнездом кукушки”, “Наедине с тобою, брат”, “Черный пистолет”, “Клокочущая бездна”, “Город на заре”, “Хлеб ранних лет”, “Дым Отечества” — таковы лишь некоторые названия, “флаги”, под которыми выйдут в свет последующие тома нашей “Библиотеки”. Всего их будет пятьдесят. Издательский дом планирует закончить серию к 2003 году. Как и в настоящем томе, в каждой книге будут представлены и классики, и современные писатели, и даже “писатели из будущего” — как российские, так и зарубежные”.

И, действительно, представлены.

Одна из следующих книг серии называется “В мире гость” (М., 2002, указанный тираж 5000 экз.). “На переплете использованы (так. — А.К.) фрагменты картин трагически погибшего известного российского художника Владимира Морозова, специально подобранные для этого тома”. Из издательской аннотации: “Новая книга серии “Всемирная юношеская библиотека” посвящена теме становления личности, поиска себя и своего взгляда на жизнь”.

Проделаем все то же мышечное усилие (976 с.) и прочитаем, в какую компанию на этот раз поместил себя “руководитель проекта” (редактор-составитель здесь уже не указан): Антон Чехов, Виктор Астафьев, Василий Белов, Томас Вулф, Фридрих Дюрренматт, Александр Куприн, Кнут Гамсун, Виктор Лихоносов, Пер Лагерквист, Роберт Музиль, Георгий Пряхин, Джером Д. Сэлинджер, Генрих Белль, Петр Краснов. Три рассказа Георгия Пряхина помещены на этот раз между “Душевными смутами воспитанника Терлеса” Музиля в переводе С. Апта и “Над пропастью во ржи” Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалевой. Не сомневаюсь, что в каждом из 50 томов рассказы именитых прозаиков будут бесплатно прилагаться к основному чтению: собранию сочинений “руководителя проекта”.

Но если бы все было так просто: снесены иерархические основания, в центр поставлено некое “я”, которому хватает средств оплачивать такой пиар себе, любимому, — здесь можно было бы окончить разговор.

Этот том, в отличие от первого, снабжен приложением “Очерки об авторах”, подписанным В. Милюковым и Л. Мирзоян(ом), из которого узнаем, что полный тезка атамана Петра Николаевича Краснова — “известный современный русский писатель, родился в 1949 в селе Ратчино Оренбургской области, живет в Оренбурге”. Вероятно, он и есть обещанный “писатель из будущего”. Чтение “Очерков” развлекает не меньше, чем издательское предисловие к первому тому, особенно попытками литературоведения и построения (о да!) иерархии.

“Публикуемая в настоящем томе повесть “Степь” принадлежит к зрелому периоду творчества Антона Павловича. Он отмечен более активным творческим устремлением писателя к духовному и душевному пробуждению героя. В известном смысле чеховская “Степь” продолжает ряд лучших произведений классической русской литературы, куда входят “Недоросль” Фонвизина, “Капитанская дочка” Пушкина, “Филиппок” Льва Толстого. (Точка. — А.К.) (…) Из современной прозы сюда же примыкает (так. — А.К.), в частности, рассказ Валентина Распутина “Уроки французского”, повесть “Интернат” Георгия Пряхина” — читаем в суховатом очерке о Чехове.

Вот гораздо более душевное:

“Белов — тот редкий литературный талант, которому мы обязаны не просто рядом художественных произведений, он с близкими ему по мировоззрению и эстетике литераторами создал целое направление в современном искусстве слова, известное как явление “деревенской прозы”. Причем как почти всякий родоначальник нового, Белов-писатель гораздо шире и глубже выпестованного им детища”.

А вот самое родное:

“Первая же книга Петра Краснова “Сашкино поле” принесла ее автору уважительную, без скидок, известность и авторитет среди коллег и читателей. Ученый агроном, нерядовой сотрудник областного управления сельского хозяйства, который прочно стоял в номенклатурном списке на дальнейшее выдвижение, стал лауреатом премии имени А.М. Горького за лучшую первую книгу года. Последующие рассказы и повести: “Наше пастушье дело”, “День тревоги”, “По причине души”, “Высокие жаворонки”, “Поденки ночи” — показали, что молодой прозаик пришел в литературу с нелегким грузом собственных размышлений о самочувствии нашего современника — человека почвы, однако от нее, по существу, оторванного.

Произведения писателя пронизаны философией, но это не та философия экзистенциализма, которую хорошо знает читатель. Настолько хорошо, что ее скальпель, что называется, не режет, а скорее гладит, вызывая грусть и уютную меланхолию вместо боли и сострадания. (…) Автор мастерски умеет показать отчетливую выпуклость земли, на которой живут его герои. Сам язык писателя — тяжеловатый, глыбистый — имеет не только смыслообразующую и формообразующую направленность. Он формирует новую, специфическую реальность, существующую отдельно от действительности и вместе с тем с ней связанную”. Далее сказано, что “всех описаний ночи в рассказах П. Краснова не перечесть”, и следует выдающийся образец его прозы: “Ночь за окном и ветер, не услышать в ней ответа, следа не найти, одни лишь деревья шумят по-ночному, и голая мерзлая земля под резким, под дергающимся светом фонарей, грязь и лед грудою! Давно и везде оно было, чужое, утягивалось бог весть как далеко во тьму, не изжить, и казалось неодолимым — потому, может, что в нем уже было самом, и в нем успело, свило тоже холодное свое, от чего зубы стискиваются порой, гнездо”.

Герой произведения Петра Краснова “Свет ниоткуда”, концептуально заключающего этот вроде бы лишенный всякой систематизации том, который открывается “Степью” Антона Чехова, — тоже Егор, но с говорящей фамилией — Ратников, уроженец села Богоявленка, где и хочет жить после того, как познал город и очень захотел забыть обо всем, что пережил там и увидел (чеховский Егорушка едет в город поступать в гимназию). Забота о юношестве, проект реформы образования содержится и здесь, герой беспокоится о школьниках родного села: “Ребятишек хотя бы научить — не верить недобрым знаниям, полузнанью этому, готовыми быть ко всему”.

Вот уж воистину реальность, отдельная от действительности.

Иерархия, которая только кажется несуществующей, на самом деле есть. Ее можно проследить по эпитетам, к которым приставлены публикуемые писатели в первых, выделенных полужирным начертанием строках “очерков”. Чехов — выдающийся русский, Астафьев, Пряхин и Краснов — известные современные русские, Белов — один из самых известных современных русских, Вулф — американский, Дюрренматт — классик швейцарской литературы, Куприн — большой русский, Гамсун — норвежский, Лихоносов — глубокий современный русский, Лагерквист — шведский, Музиль — австрийский, Сэлинджер — известный американский, Белль — один из лучших современных немецких.

Чтобы не ломать голову, кто из всех этих ловчих и кравчих главнее и что почетнее, быть большим или глубоким (мне все-таки кажется, старшинство в этой свите определяется количеством эпитетов, а не значением), заглянем в описание судеб статистов — швейцарского, норвежского, австрийского. Есть, есть тут забытая дисциплина: “Люди, окружавшие Фридриха, были отнюдь не идеальными”. “Здесь Кнут любовался красотой природы, здесь он научился умению видеть прекрасное, радоваться самым простым ощущениям”. “Затем Роберт переезжает в Берлин (…)”. В идеальном царстве душевной чистоты и ратного писательского труда шалить позволено разве что известному американскому: “Известно, что Хемингуэй и Сароян являлись ярыми оппонентами. Иногда их встречи оканчивались потасовками. Однако их мнение по поводу таланта Сэлинджера было едино. Оба сразу же распознали в нем большой дар”. Последнее напоминает анекдоты Хармса, не правда ли? То есть явление доходит до самоотрицания, не успев самоутвердиться.

Тем не менее, мы стоим перед фактом: издание существует, к 2003 году, возможно, выйдет том пятидесятый. А посему — давайте утешаться философией.

Эпохой компендиумов называют раннее средневековье — время, когда накопления античной культуры не могли быть адекватно восприняты варваризировавшимся человечеством. Знание сокращалось, зашифровывалось в метафоры, искажалось профанными толкованиями, но даже в этом был позитив — оно сохранялось, передавалось в будущее, хоть и с существенными потерями.

В 476 году “человек доброй воли” Одоакр запер подростка Августула на Лукулловой вилле, признал главенство Восточной Римской империи и стал примирять италийское население с варварским. “Сменил” его на этом поприще остгот Теодорих, тоже “человек доброй воли”, политика которого была ориентирована на готско-римский синтез, а в культуре и экономике наметился такой подъем, который иногда называют “остготским” (“теодориканским”) возрождением: водопроводы и статуи появились во многих городах остготской Италии, люмпенский лозунг Древнего Рима — “хлеба и зрелищ” — тоже возродился. Ко двору с водяными часами и вращавшимся глобусом привлекались просвещеннейшие люди того времени: историк Симмах, дипломат и писатель Кассиодор, создатель знаменитого Вивария; Эннодий — педагог, ритор и поэт. Северин Боэций занимал особенно почетное место в интеллектуальной свите полуграмотного короля. Был он усердным консулом, хотя работу эту не любил, — мешала философии. Был распорядителем финансов королевства, потом магистром оффиций — высший пост в правительстве Теодориха. Потеряв в одночасье все, что мешало ему философствовать, в ожидании казни он и предался этому занятию, что и другим советовал делать в безвыходных ситуациях.

Перед наличием факта мы бессильны: успех такого рода начинаний обеспечен единственной реальной на сегодня силой: человек заработал деньги и тратит их, как хочет. Захочет — будет баллотироваться в президенты, захочет — откроет издательство… Утешаясь философией по завету “последнего римлянина”, попробуем разобраться в сути пряхинского издания: пользуясь феноменологическим методом, дать такой вариант феномена, который всего прямее отсылает к его сущности. Самореклама в данном случае редуцируется — что в осадке?

Интеллектуальная задача, которую ставил себе просветитель раннего Средневековья Боэций, и пряхинская — суть одно: переработка и приспособление обширного духовного наследия к новым историческим условиям. Уже зрелым человеком Боэций поставил себе задачу перевести на латынь всего Платона и Аристотеля с комментариями. Он считал, что произведения Платона и Аристотеля должны лечь в основу культуры наступающей эпохи. Новый русский просветитель Пряхин, который к 2003 году окончит систематизацию евразийского духовного наследия, считает, что в основу культуры наступающей эпохи должна лечь “деревенская проза”. Его интеллектуальная задача — передать через головы нечитающих поколений свое, сокровенное, которое исторически победит. На первом этапе революционной борьбы задача такова: подсунуть нечитающему юношеству книжку, которую оно прочтет. “Надеемся, что и наши юные читатели, и их родители поймут и примут наше новое, масштабное начинание. И эта “Библиотека” не просто найдет своих поклонников, а будет переходить в каждом читающем доме от отца к сыну, от сына к внуку как скромное, но дорогое сердцу наследство (…)”.

И ведь, действительно, может прочесть — это бескультурное издание выполнено в каком-то смысле грамотно: учтены некоторые законы детской психики. Дети читают не так, как взрослые: не запоминают авторов, а часто — и названия книг, не интересуются годами жизни автора и его положением в сложившейся историко-литературной иерархии. Дети читают “для души”, а не для образования. Любят “толстое” и “про любовь”, “про ровесников”, “про войну” — учтен тематический принцип их читательского поиска. Если обратиться к гегелевской “Феноменологии духа” и вспомнить его поразительное прозрение, что личность в течение жизни в миниатюре повторяет путь, эквивалентный историческому пути человечества, то юношеский возраст человека по многим параметрам соответствует периоду Средневековья в истории человечества. И вот такую “неправильно” изданную книгу подросток возьмет в библиотеке скорее, чем строго оформленный том из собрания сочинений. Но только “правильное” издание и способно подспудно подготовить его хаотическое мышление к труду систематического образования — того, что Петр Краснов и Георгий Пряхин предлагают русским ратникам забыть, чтобы вернуться в утопические Богоявленки.

Самое смешное, что я все-таки подарю эти раритеты, купленные на лотке перед входом на книжную ярмарку, своему едва умеющему в 20 лет читать племяннику, все детство просидевшему за компьютерными играми. Книжки большие, красивые, блестят; вдруг подросток действительно что-нибудь прочитает — уж, конечно, не Пряхина и не Краснова, поскольку не учли эти господа самого главного закона детской психики, делающего издание практически безвредным: читающий ребенок пропускает все неталантливое и неинтересное. Просто пролистывает. Если он прочитает, то не известных современных русских, а кого-нибудь из окружения: Кнута, Фридриха, а то и Роберта.