Там, где сочиняют сны

Тарковский и другие о Заболоцком

“Вот я съездил в “Советский писатель” по поводу моей выходящей книжки. Был у Лесючевского, человека, который посадил Заболоцкого…” — сказал Тарковский с чуть виноватой интонацией. Но что поделаешь, всевластного директора издательства не обойти. А в книжку, между прочим, вошли и два стихотворения на смерть Заболоцкого. Но, должно быть, к этому старый доносчик отнесся хладнокровно — с гуся вода.

Тарковский уже знал о приятельстве моего отца с молодым Заболоцким и прочел отцовские воспоминания. Татьяна Алексеевна воскликнула радостно: “Мы тоже были его друзьями!”. Арсений Александрович начал свой рассказ о Николае Алексеевиче… Теперь выхвачу из памяти те крупицы, которые выделяются среди ставшего общеизвестным.

Предполагаю, что Тарковский знал Заболоцкого и в довоенные годы и, следя за лучшим в современной поэзии, читал и “Столбцы”, и “Вторую книгу”, и “Торжество земледелия”. Вообще Тарковский любил поэзию всех обериутов, любил это ирои-комическое озорство, будучи сам от природы веселого нрава. Мне кажется, что в некоторых, самых ранних стихах Тарковского есть близость (может быть, непроизвольная, стихийная) к поискам ОБЭРИУ, как заметна она в произведениях другого неленинградца Оболдуева. Тут, пожалуй, не подражание, а дух времени и общие источники. Раннее увлечение виршами Сковороды (да еще и детское ощущение его родины), любовь к Козьме Пруткову и капитану Лебядкину, к русскому стихотворному фельетону, к сатириконцам, учеба у Хлебникова.

Конечно, Тарковский был существенно моложе обериутов, моложе Заболоцкого на четыре года, и разница в возрасте сказалась в судьбе, хотя и стерлась с годами. Но все-таки и Тарковский уже в сознательном возрасте пережил двадцатые годы, помнил нэп, время которого совпало с расцветом ОБЭРИУ.

Тарковский любил цитировать стихи Олейникова и однажды с хохотом, восторгом и захлебом прочитал мне поэму Александра Введенского “Потец”, называя ее гениальной… Кто-то неосторожно изрек, что Введенский, по слухам, был, говоря нынешним языком, “голубым”. Тарковский, который этой “ориентации” не любил и не в силах был понять, опроверг клевету и встал на защиту памяти поэта: “Что за вздор! Да, я его хорошо знал! И он был бабник, и еще какой!”.

Однако, сохраняя давнюю симпатию к левому флангу питерского авангарда, Тарковский, отказавшийся с годами от дерзостных изысков и, может быть, чуть подувявший, все сближался с поэзией обериутских “оппортунистов”, с Вагиновым (хотя и говаривал, что смешнее псевдонима не бывало) и в особенности с Заболоцким.

Любовь к поэзии Заболоцкого и глубокую симпатию к нему лично Тарковский пронес через всю жизнь. Хотя и был по существу младоакмеистом, и его прямые учителя Мандельштам и Ахматова и Заболоцкого, и его “Столбцы” недолюбливали. В случае с Анной Андреевной инициатором вражды был Николай Алексеевич. Еще до войны в одной ленинградской литературной компании, где провозгласили тост за здоровье Ахматовой, Заболоцкий вдруг прикрыл свой бокал ладонью и мрачно пробормотал что-то вроде: “Баба хорошо не напишет!”. Может быть, сказано было и мягче, и те люди, что немедленно сообщили Ахматовой об этой выходке, могли ведь и сгустить краски. Но сути дела это не меняло: Заболоцкому ахматовская любовная лирика казалась старомодным и старорежимным жеманством. Я думаю, дело было в поэтике, а не в политике (Никита Николаевич поведал мне семейную тайну: во время гражданской войны будущий поэт, который был еще подростком, намеревался вступить в белую армию, когда она придет в вятские края). Понятно, что и для Ахматовой (которая, разумеется, не могла пережить обиду равнодушно, тем более что по воле властей в то время находилась вне печатающейся литературы) главное все-таки было в области эстетики. Итак, существовало взаимное отчуждение, даже взаимное недоброжелательство двух выдающихся поэтов… Но в Тарковском уживалось и то и это: преклонение перед Ахматовой и восхищение Заболоцким. И Заболоцкий принимал к сведению такое сочетание вкусов, но близкому приятельству с Тарковским ничто не мешало.

Предполагаю, что с Николаем Алексеевичем Тарковский подружился в Грузии, где оба переводили, и случалось, что одних и тех же авторов — и классиков и современников. Между прочим, в одном из писем к Симону Чиковани Заболоцкий, сообщая, что не в силах перевести какой-то его цикл, предлагает передать подстрочники Тарковскому или Межирову (предложение, на мой взгляд, корректное, ибо и тот и другой были лучшими, наряду с самим Заболоцким, переводчиками поэзии). И, конечно, приятельство продолжилось в Москве. Иной раз вместе выпивали. Правда, Тарковский всегда пил в меру, а Заболоцкий, измученный всем пережитым за годы каторги и ссылки, а затем глубоко огорченный и новыми жизненными испытаниями, часто не знал удержу. Тарковский относился добродушно и снисходительно к этой слабости дорогого Заболоцкого: “Как примет граммов двести водки с утра, так сядет писать, а потом начнет философствовать!”. Здесь явное расхождение со свидетельством моего отца, передававшего мнение Заболоцкого о том, что спьяну нельзя написать ничего путного. Но я понимаю, что отец знал раннего Заболоцкого, а Тарковский дружил с пожилым, угасающим. С очень изменившимся, сломленным жизнью.

Все-таки он был смертельно запуган той “чужелюбой” властью, той злой волей, которая обрекла его, безвинного, на столь жестокие муки. И больше всего боялся вернуться на те круги преисподней, где уже побывал. И он желал забыться и пытался оборониться. И вот один эпизод (передаю слышанное в Грузии). Когда Заболоцкий написал слабенькое заздравное стихотвореньице, посвященное октябрьской годовщине (кстати, в стихах этих вспоминается почему-то бараташвилиевский “синий цвет”; пастернаковский перевод навсегда поразил и пленил Заболоцкого), и решился прочитать этот, увы, жалкий стишок Пастернаку, то Борис Леонидович сказал чуть укоризненно: “Ну, Николай Алексеевич, Вы — не боец, не боец!”.

Как же он боялся! Никита Николаевич рассказал мне о брате Николая Алексеевича, гидрологе по профессии, который попал в немецкий плен, а потом, соответственно, и в сибирский концлагерь, где в его обязанности входило выкорчевывание пней и пеньков, оставшихся от лесоповала. В оттепельные годы он был отпущен на волю и поселился в Карелии, где занялся работой по специальности. Робко подал о себе весть брату. Николай Алексеевич оказал на расстоянии всевозможную помощь, но никогда с этим своим ближайшим родственником не увиделся, и тот отнесся к такому отчуждению смиренно и с пониманием. А поэту и в хрущевское время все мерещилось, что встреча с “лесным” братом может быть истолкована как злокозненный контакт двух бывших политических заключенных. И они лишь конспиративно (через какой-то посреднический адрес) переписывались. И дивиться здесь надо ужасу времени, наступление коего было предречено: “Власть тьмы!”. И все же, все же… С.И. Липкин, принадлежавший к числу друзей Заболоцкого, услышав от меня эту историю, сказал: “Да, чудовищно!”. И продолжил решительно: “Еврей так никогда бы не поступил!”. Очевидно, имелось в виду, что евреи якобы больше других дорожат родней. Я вспомнил воспетую В.В. Розановым иудейскую “святую семью”. Но ведь случай на случай не приходится. В двадцатом жутком столетии все отступались от своих. И я невесело вспоминаю одно тарусское стихотворение Заболоцкого. Слова из “Стирки белья”, произнесенные, может быть, с еле уловимым укором гостеприимным кавказцам: “Натрудив вековые мозоли, побелевшие в мыльной воде, Здесь не думают о хлебосолье, Но зато не бросают в беде”.

И, должно быть, ужасно не хотелось сознавать свою слабость. А высказывание Пастернака было особенно неприятным, потому что из поэтов века Заболоцкий выше себя решительно ставил только его одного. И, по свидетельствам Тарковского и Липкина, на встречу с Борисом Леонидовичем собирался, как на любовное свидание: выбирал костюм, рубашку, долго стоял перед зеркалом, поправлял галстук, прическу…

Но при всем при том тот же Заболоцкий решился ведь все-таки удержать на бумаге несколько стихотворений, связанных с самыми горестными лагерными переживаниями. Что-то высказал даже посредством перевода… Вот исследованиями установлено, что Пастернак, переводя “Фауста”, высказал свое мнение о Сталине. А я считаю, что Заболоцкий в переводе стихов Симона Чиковани “Вардзийский зодчий” сказал не только о средневековом строителе, но и о собственной судьбе: “Неужели тебя загубили, благодетеля нашей земли. Колыбель топором изрубили, руку, полную сил, отсекли!”. И он написал страшную “Историю моего заключения”. И читателям этой “Истории” ужас автора понятен. Николай Леонидович Степанов рассказывал мне, что Заболоцкий, обычно весьма неохотно делившийся дальневосточными и казахскими впечатлениями, однажды признался, что всего боится потому, что в зоне, под окном конторы, где он работал, всегда стоял дежурный гроб, в коем ежедневно хоронили кого-нибудь из заключенных, чье-нибудь скрюченное, истощенное тело, а гроб постоянно возвращался на свое место, к этому окну. И Николаю Алексеевичу этот гроб снился.

А как заключенных, запертых в вагоне, на трое суток оставили не только без тепла и пищи, но и без воды, и пришлось, по очереди становясь на чьи-то плечи, слизывать с потолка черные сосульки! А как Заболоцкого начальник, заинтересованный в сохранении ценного работника, вытянул своей рукой из толпы заключенных, уже шедших на баржу, предназначенную к затоплению в Амуре вместе с ними!

Да, дружба и общение с человеком, видевшим и пережившим такое, все равно была подобна дружбе и общению с инопланетянином.

Понятно, что Заболоцкий не имел желания исповедоваться перед посторонними, и только Екатерина Васильевна и такой верный друг, как Степанов, кое-что о его страданиях знали еще до наступления оттепели… Но, между прочим, когда знаменитая ныне книга Василия Гроссмана “Жизнь и судьба” вышла в свет и я, благодаря А.П. Межирову, сумел основательно перелистать ее еще до наступления зыбкой эпохи гласности, то понял, что один из главных героев этого романа, ученый, являющийся коллегой гроссмановского Штрума и мужем его возлюбленной, срисован с Заболоцкого (причудливую личность которого описывали под разными именами различные писатели). И многие эпизоды лагерной жизни позаимствованы именно из воспоминаний Николая Алексеевича, тогда только устных и потаенных². Очевидно, что Гроссман почерпнул эти сведения из пересказа Екатерины Васильевны, и, должно быть, в ту пору, когда она ушла от Заболоцкого к нему. Здесь возникла также и сюжетная близость, сходство жизненных положений с одной из коллизий романного повествования.

Я имел высокую честь знать Екатерину Васильевну, встречался с нею, слушал ее рассказы и несколько лет назад с печалью присутствовал на похоронах вдовы Заболоцкого, женщины изумительной и непередаваемой прелести, душевной чистоты и достоинства… О семейной драме с замечательным тактом, коротко сказал в своих воспоминаниях сын поэта. Кто тут посмеет высказать какие-либо категорические суждения! Тем более кто решится осудить кого-либо! Это был мучительный треугольник, это была судьба трех благородных людей. Но одно ясно: Заболоцкий, вышедший из лагеря, сверх того побывавший в ссылке, был уже не тем человеком, за которого выходила замуж и с которым прожила более солнечные годы Екатерина Васильевна, в самые черные времена все сделавшая для того, чтобы поддержать мужа, спасти детей. И в нашем ужасном столетии (поверить ли, что оно прошло!) оказалось возможным воплощение идеала верности и самопожертвования, заставляющее вспомнить Наталью Долгорукую (о, недаром Заболоцкий так любил прекрасные женские лица русской старины, портреты кисти Рокотова!).

Но вот муж стал малознакомым, непонятным, непостижимым. И — слабым человеком. А невдалеке был Гроссман, всегда любивший ее. Такой сильный, отважный (может быть, не знавший, почем фунт лиха. Но — по счастью не знавший. Пока…).

Тарковский говорил: “Проснулась женщина в пятьдесят лет!”. И рассказывал подробности второго брака Заболоцкого, сейчас известные по ряду воспоминаний. В частности, немного смешную, а по существу печальную историю, как Заболоцкий, решивший уехать в Малеевку со своей избранницей, при заполнении путевок в Литфонде в присутствии удивленных и пересмеивающихся канцелярских дам звонил Наталье Александровне Роскиной и спрашивал, как ее фамилия. Объяснение Тарковского было самое простое: “Нашел себе иудейскую девицу, она показалась премиленькой, и решил отвлечься”! Мне кажется, что не все так просто. Н.А. Роскина, с которой я был знаком в ее последние годы, видимо, и в пору своей молодости была не только милой и миловидной. Но, думаю, и много знающей, умной, преданной литературе и готовой отдать жизнь ее изучению. Не все плоды своих трудов Наталье Александровне удалось увидеть при жизни. Только недавно вышло подготовленное ею к печати издание дневников Суворина. Но интересные воспоминания (в частности, о двух столь далеких друг от друга поэтах, как Заболоцкий и Ахматова) вышли за границей довольно рано, и эту книгу Наталья Александровна давала мне на прочтение.

К быстро пролетевшим дням совместной жизни Заболоцкого с Натальей Александровной относится (наряду, быть может, со стихотворением “Детство”, написанным на ту же тему) знаменитая “Некрасивая девочка”. Я помню, на вечере в ЦДЛ, посвященном памяти Заболоцкого, Ираклий Андроников назвал эти стихи “гордостью советской поэзии”. Да, они в советское время были чрезвычайно любимы заслуженными учителями и пенсионерами республиканского и союзного значения. Особенно последние выразительные строчки: “…что есть красота И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?” — строчки прекрасные, но лично мне стихотворение в целом всегда казалось слабым. Возвышенным, но риторичным. Заболоцкий в пору “Некрасивой девочки” и “Старой актрисы” решился на попытку упрощения. Ведь приходилось существовать и доживать в изменившейся действительности, уживаться с нею. Кому-то Заболоцкий сказал обреченно: “Ну, если они — такие люди, я для них напишу…”.

В “Столбцах” убожество самого ничтожного быта, изображенного так живо, преображено лирическим усилием, а в “Некрасивой девочке” и преодоления простой обыденности почему-то не ощущается. Ну, а чувства, да, чувства целомудренно-чисты…

Между прочим, воспетая Заболоцким девочка, дочь Роскиной, выросла и однажды родила ребенка от поэта Евгения Рейна, помнится, очень смущенного этим неожиданным происшествием. Вижу “рейнскую” девочку младенцем: существо прелестное, пухлое, лепечущее, радостно плачущее и очаровательно зевающее. И при этом невероятно похожее на отца, и встревоженного и жизнерадостного. Я не смог удержаться от легкого подкалыванья и сказал Евгению Борисовичу: “Тебе удалось невозможное, от некрасивой девочки каким-то чудом ты родил девочку, еще более некрасивую!”. На самом деле это было поэтичнейшее создание Рейна…

Не может быть сомнений, что Заболоцкий испытал сильную влюбленность. Но, по-видимому, отчаяние и страх оказаться в одиночестве двигали им не в меньшей мере. И все же с каждым днем подтверждалась неутешительная в сложившейся ситуации истина: он не мог жить без Екатерины Васильевны. “Но в яростном блеске природы Мне снились московские рощи, Где синее небо бледнее, Растенья скромнее и проще. Где нежная иволга стонет Над светлым видением луга, Где взоры печальные клонит Моя дорогая подруга. И вздрогнуло сердце от боли, И светлые слезы печали Упали на чаши растений, Где белые птицы кричали”.

Затянулся на десятилетия спор о том, кому посвящен самый значительный из циклов позднего Заболоцкого — “Последняя любовь”. Думаю, что в этих стихотворениях присутствуют обе женщины, волновавшие и мучившие поэта, любившие его и уставшие от него. Прямо о Наталье Александровне — “Признание”. Вероятно, и стихотворение, давшее название всему циклу. Но остальные стихи, и среди них — такие сильные, как “Чертополох” и “Можжевеловый куст”, “Морская прогулка” с этой пронизывающей свежестью черноморского ветра, врывающегося в скалистые гроты, это ликование с неотвязной тютчевской мыслью о чудищах подводного царства, а также “Клялась ты — до гроба…” и, безусловно, “Встреча” и “Старость”, — о Екатерине Васильевне. Таким образом, “последняя любовь” Заболоцкого стала все же его попыткой возвращения к первой любви.

Тарковский гордился, что способствовал примирению Николая Алексеевича с женой и возвращению Екатерины Васильевны, долгожданному и, увы, запоздалому. “И только души их, как свечи, струят последнее тепло”.

Все переговоры велись через Тарковского. И в те дни он с докладом регулярно приходил в квартиру, где проводил свой безрадостный досуг Заболоцкий. Тогдашнее времяпрепровождение отчаявшегося поэта в общем одинаково изображали мне и Тарковский, и Винокуров, и Межиров. Заболоцкий пил в одиночестве и все время слушал одну и ту же музыку — “Болеро” Равеля. Когда эта музыка кончалась, он снова ставил пластинку. Не смущаясь присутствием, быть может, пресытившихся этими звуками гостей (если являлись гости). Это было непрерывное самоистязание. Что-то он все пытался найти и вымолвить об уловленном в этой музыке. Нечто чрезвычайно важное. Но, однако, вспомним Фета (пусть сказанное им и беззаботно — при всем волнении): “Не знаю сам, что буду петь, Но только песня зреет”. Стихов сильных у Заболоцкого не вышло. К области поэзии, на мой взгляд, относятся только две строки: “Напев волынки скудный и печальный И эта пляска медленных крестьян…”. Впрочем, этот сын русского крестьянства, недооцененный именно как великий крестьянский поэт, всегда любил брейгелевскую живопись… Дальше стих все крепнет, в нем действительно гремят “литые жернова”, но сказано не то и совсем не о том. И самым мощным стихом невозможно было выговорить то, что подсказывала музыкальная мысль и выпевала музыкальная фраза.

Межиров рассказывал мне, что однажды пришел вместе с двумя грузинскими писателями к Заболоцкому, находившемуся в таком вот подавленном состоянии. Вдруг хозяин начал злобно говорить гостям о христианстве, о том, что оно “во всем виновато”. Что он хотел сказать? Может быть, то, что Спаситель взвалил на людей непосильную ношу, что евангельские заповеди никому не принесли счастья… Гости были поражены как бы ударом грома и удалились молча… В ту пору Заболоцкий перечитывал Библию, оба Завета, что видно по некоторым стихам.

Известно, что у поэта был замысел написать три поэмы (или большие стихотворные повести). Одну — о Христе и поклонении волхвов. Другую — о Сократе. Третью — о Сталине. Замыслам этим не суждено было сбыться, и главная причина проста — преждевременная кончина. В сущности, Заболоцкий умер молодым. Если иметь в виду нынешние представления о возрасте. Пятьдесят пять лет — что это в наши дни!

А сделано все же было немало, и как многолик этот поэт! Какой он разный в “Столбцах” и в ранних поэмах, среди которых и величайшее, вопреки затянувшейся недооценке, его создание — “Торжество земледелия”. И уже словно бы другим автором создана “Вторая книга”. В ней — дух созревшего компромисса с видениями молодости, может быть, плодотворного. Но не все переплавилось. Стоит обратить внимание на то, что в патетической сладостно-возвышенной “Горийской симфонии” использованы приемы вполне обериутского “Цирка”. Та же поэтика, та же фактура, ткань и то же движение, почти скоморошье радостное, смешливо-подпрыгивающее веселье, хотя, понятно, местами больше торжественности и приличествующей серьезности. Но сама ответственная тема принципиального значения не имела… Кстати, были бездарные попытки переделать это стихотворение — убрать маленького Сталина. Дело не только в том, что при переделке губилась музыка. В стихах этих замечательно осмысление жизни, взгляд на мир глазами мальчика — без этого мальчика не обойтись. Это — лучшие стихи о Сталине, но автору было поставлено в вину именно “искажение детства вождя”. На что же обиделся вождь всемирного пролетариата? “И эта хижина, беднейшая из хижин, Из первобытных собрана булыжин…” Затем арест. И только сочиненное в каторжном вагоне “Лесное озеро” (которое сам Заболоцкий, по словам Екатерины Васильевны, считал лучшим своим стихотворением) и еще “Соловей”, записанный в лагере. И долгий пробел, концлагерный провал, после которого — затянувшееся поражение. То есть много хороших и даже великолепных стихов, которым могли бы позавидовать и завидовали стихотворцы-современники, но вот для автора они не были удачей. Если иметь в виду потенции и дерзания. И только самые последние вещи, такие, как “На закате” и поэма “Рубрук в Монголии” (эту поэму я знаю наизусть с 14 лет, и гениальная глава “Рубрук наблюдает небесные светила”, конечно, здорово повлияла на мое становление), свидетельствуют о том, что начинался новый Заболоцкий, что из опыта ранних удач и поздних поражений (в конце концов одинаково небесполезного) поднималось нечто крупное и небывалое. Но он умер.

Все встреченные мною в жизни знакомцы Заболоцкого, независимо от их возраста, образованности, пола и национальности, любили не только поэзию Николая Алексеевича, но и его самого. Такого странного, задумчивого, часто скрытного и неразговорчивого, но вместе с тем и отзывчивого, сердечного, компанейского, понимающего все душевные движения и переживания и умеющего иногда открывать собственную душу. И Тарковский очень любил покойного друга. Хотя, будучи верующим и вместе с тем начитанным, знающим мировую философию, пренебрегал самодельной натурфилософией: “И вся-то эта философия — из пятикопеечных просветительских брошюр!”.

Между прочим, Екатерина Васильевна однажды показала мне эти “брошюры”, то есть книжечки Циолковского, изданные в Калуге самим автором (“выдающийся муж науки”, так названный тов. Сталиным, единственный в стране, имел собственную маленькую типографию, издания которой даже, кажется, не проходили цензуры). Они были присланы самим Циолковским, подарены им молодому ленинградскому поэту. И Заболоцкий дорожил этими изданиями и просил сберечь их. И они были сохранены Екатериной Васильевной во всех испытаниях и находились в хорошем состоянии (впрочем, аккуратность всегда была законом в доме Заболоцких).

“Натурфилософия” проистекала из любви к окружающей природе. Рождалась из любознательности, из сочувственного любопытства ко всему живому. В отцовских воспоминаниях написано, как Заболоцкий любил рассматривать насекомых. И приятных глазу, и обонянию. И менее приятных — жучков, тараканов, божьих коровок. Держал их на ладони и бережно переворачивал, следя за движениями. Было жгучее желание изучить неприметную жизнь и простым глазом, и глядя “сквозь волшебный прибор Левенгука”. И это вывод и поэта и естествоиспытателя — “ни большого, ни малого нет”!

И до конца он сохранял интерес к каждой божьей твари, к самому маленькому растеньицу, к травинке. И не случайно этот мотив возникает в стихах Тарковского, написанных на смерть Заболоцкого:

Конечно, Заболоцкий был исследователем-самоучкой, но в этом нет дурного для природного поэта. Напротив — первородство, свежесть первооткрытия, чистота опыта!

И все-таки, думаю, не стоит сводить его мировоззрение, его гипотезу мира, только к натурфилософии, к отечественному мечтательному утопизму. С годами поэт успел все-таки основательно прочитать и труды создателей германской классической философии (не говоря уж о диалогах Платона, которые всегда любил). И не зря Каверин родословие “Торжества земледелия” выводил из вступления к “Фаусту”. Вообще Заболоцкий был германофилом (как и Чехов), принадлежал к той встречающейся разновидности русских людей, которые, по словам Розанова, не утратили слабую надежду, что улицы все-таки когда-нибудь будут подметаться. И уважением к порядку, осиливающему хаос, пронизаны и ранние вещи Заболоцкого.

Однако (и, может быть, это — главная причина душевного надлома, да и поздней жизненной драматургии), столкнувшись с неимоверной жестокостью жизни, с бесчеловечностью людей, былой рационалист усомнился и, возможно, окончательно изверился в человеческом разуме.

Жизнь была изломана. И литературная судьба тоже как бы не складывалась. Ну, кто он был? “Известный поэт, хоть не всеми любимый И понятый также не всеми”.

Среди третировавших и обижавших его были и не худшие люди.

Тарковский рассказывал мне ужасы про обращение Твардовского с Заболоцким. Все-таки Николай Алексеевич хотел напечатать свои стихи и приносил их главному редактору “Нового мира”… В одном стихотворении о наступившей весне была удивительная концовка о зарождающихся в талом снегу крошечных таинственных существах. Конечно, Заболоцкий увлекся модной тогда и, по существу, вздорной идеей о самозарождении жизни, но в стихах это было волшебно (“Плохая астрономия, но зато какая поэзия”!). Твардовский перечеркнул это четверостишие редакторским карандашом и, снисходя к пожилому поэту, сказал, что остальное можно печатать. “Как же! — воскликнул Заболоцкий. — Ведь там же была главная мысль стихотворения! Вот возьмите, к примеру, Тютчева. “Люблю грозу в начале мая” было бы ничтожным пейзажным стихотворением, если бы не “Как будто ветреная Геба, Кормя Зевесова орла…”. Тут Твардовский оборвал Николая Алексеевича и заявил очень уверенно и самовластно: “А мы правильно при советской власти печатаем это стихотворение без последнего четверостишия!”.

И в самом деле, на моей памяти, в “Родной речи”, где Тютчев соседствовал с Плещеевым и Жаровым (так что три этих автора в эту пору жизни казались мне равновеликими величинами и являли собою неразрывное единство), печаталась стерилизованная “гроза в начале мая”, без Гебы и Зевесова орла. И без громокипящего кубка, в котором столько поэзии! Так я и выучил наизусть эти стихи в первом классе, только позже отец показал полный текст.

В другой раз произошла еще более тягостная и безобразная сцена. Когда Николай Алексеевич пришел узнать судьбу своей подборки, Твардовский, сурово оглядев пришельца, созвал в свой кабинет сотрудников и прочел вслух стихотворение Заболоцкого “Лебедь в зоопарке”. И засмеялся, выделяя одну строчку: “Ха-ха! “Животное, полное грёз!” Животное! Ха-ха! Полное грёз!..”. Так было организовано некое всеобщее осмеяние Заболоцкого поддакивающим начальству коллективом. Заболоцкий, плача, вышел и за углом столкнулся с Тарковским, которому рассказал о случившемся в стенах редакции.

Таким образом, отношения двух известных поэтов были весьма небезоблачны. И вот оба попали в туристическую поездку группы советских писателей, направленных в Италию. И тем самым были обречены на долгое общение, ибо все советские люди за границей были обязаны жаться друг к другу, и подобало им контактировать только между собой.

Это вообще была очень забавная делегация, если это сколько-нибудь забавно… Там были люди взаимоисключающие. И некоторые навредили остальным в предыдущую эпоху, пользуясь обычными советскими методами. Например, в общей команде оказались Леонид Мартынов и лет за десять до этой поездки чуть не погубившая его Вера Инбер. И пришлось их “мирить” специально для данной экспедиции.

Заболоцкий, с его чуткостью и четкостью, с толковостью и житейской мудростью, привлек к себе сердца всех участников делегации. Последние дни проходили в Венеции. Вдруг итальянские власти решили выслать “русских коммунистов” из этого волшебного города. То ли за какой-то проступок, то ли в связи с изменившейся международной обстановкой. Все огорчились и пришли в отчаяние. Но Заболоцкий бодро воскликнул: “А куда нас высылают? Ведь в Рим!”. Все одумались и с удовольствием двинулись в Вечный Город.

Потом был обратный путь в Москву. И вот что я знаю уже от Екатерины Васильевны Заболоцкой, в минуту откровенности поведавшей мне эту изумительную историю. Все погрузились в поезд. Заболоцкий, уже смертельно больной и очень усталый, сразу лег на верхнюю полку и заснул.

Точнее, он не заснул, а прикрыл глаза, но его попутчики думали, что он спит. А в купе вошли Твардовский и Слуцкий. Твардовский указал на спящего, как казалось, Заболоцкого и тихо сказал Слуцкому: “Ведь каким хорошим человеком оказался, а какую ерунду всю жизнь писал!”. Разумеется, Заболоцкий услышал эту фразу, но не позволил себе даже улыбнуться в своем мнимом сне.

Из Италии он привез с собою отрез черной ткани на костюм. Это я услышал от Б.А. Слуцкого. И вспомнил, как моему отцу Заболоцкий говорил в молодые годы, что хочет иметь черный костюм, что вот он может сшить себе коричневый, но это не то, нужен только черный, да нет подходящей ткани… Таким образом, эта мечта наконец осуществилась. И, вернувшись из Италии, поэт заказал себе в ателье тот строгий и торжественный наряд, о котором мечтал. По свидетельству Слуцкого, надеть этот костюм Заболоцкий не успел — в нем его похоронили.

Да, Твардовский и Заболоцкий большую часть жизни не ладили. Александр Трифонович презирал Николая Алексеевича. А Заболоцкий, как говорила мне Екатерина Васильевна, заявлял, что такие поэмы, как “Василий Теркин”, строгал бы каждые два месяца, если бы хотел заняться халтурой.

Но, между прочим, поклонником творчества Заболоцкого и автором обстоятельной монографии о нем был известный литературовед Адриан Македонов. Известный и тем, что был самым близким другом юности Твардовского, и одна из глав увенчанной лаврами поэмы “За далью даль” посвящена “другу детства” — именно Македонову, незаконно репрессированному. С этим человеком я однажды столкнулся у Екатерины Васильевны и разговаривал с ним о поэзии. И мне показалось, что Македонов, лично любя Твардовского и воспоминания юности, не слишком увлечен творчеством поэта-лауреата. И еще я почувствовал, что была здесь не только любовь к поэзии Заболоцкого, но и биографическая близость к нему, остро чувствуемая. Ведь и поэт, и исследователь его творчества, оба побывали в одних и тех же малорадостных местах. По ходу нашей беседы я вспомнил, как в одной оттепельной повести “на лагерную тему” начальник зоны, цитируя “Спит растение Картошка, Дремлет птица Воробей…”, добавляет: “Это написал наш зека Заболоцкий”. Вспомнил, как мой старый отец, с волнением, чуть не рыдая, прочитал эту фразу.

В заключение — рассказанное Татьяной Алексеевной. Воспоминание, относящееся предположительно к апрелю 1948 года. Татьяна Алексеевна сидела в вагоне переделкинской электрички… В последнюю минуту перед отправлением в тот же вагон вошел Заболоцкий. Но прошел мимо, не здороваясь, и занял место поодаль. И хотя все время поглядывал в лицо Татьяне Алексеевне, которую должен был уже узнать, как новую жену Тарковского, упорно не здоровался. Что-то как будто бы бормотал и записывал. Через полчаса — платформа Переделкино. Здесь Николай Алексеевич подошел к Татьяне Алексеевне, поклонился и на память о совместной поездке подарил листок со стихами, сочиненными в дороге. Это было стихотворение “Поздняя весна”:

И так далее… Татьяна Алексеевна была счастлива и горда и считала стихотворение посвященным ей. Надо сказать, что оно не лучшее у Заболоцкого. И все же и его я любил в ранние годы, задолго до знакомства с Тарковскими, и часто читал родителям и себе самому. Не совсем понимая концовку, по стиху сильную:

Ах, нужно было жизнь прожить, чтобы отвлечься от мифов и конструкций! Читал я это очень торжественно. И вправду, здесь есть торжество открытия. Но и усталость. Которую, согласитесь, трудно понять в 13 лет. А в общем, сказано ведь примерно то же, что в “Завещании”: “Я жизнь мою прожил и не видал покоя! Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я”. И, совершив свои собственные поздние открытия, дожив до самых негаданных прозрений, я теперь всегда вспоминаю “Позднюю весну” в электричке, если случается ехать в Переделкино весной. И читаю эти громкие стихи, проходя пустынной дорогой мимо кладбищенских сосен, красноватую древесину которых согревает запоздалое солнце.

В домах нескольких видных грузинских писателей я замечал висящие на стене или выставленные на книжную полку фотографии, где хозяин дома был снят с Александром Трифоновичем Твардовским. Сфотографироваться с ним, поэтом в России всенародно любимым и вместе с тем официально признанным, было честью и удовольствием. А фото относились ко времени конца оттепели, когда Твардовский приехал в Грузию во главе московской литературной делегации и казался всемогущим. И при этом ощущал свою харизматическую правоту. С наслаждением переживал и общий триумфальный успех журнала “Новый мир” и частный — повестей Солженицына, выход которых в свет также был победой Твардовского. И поэта радостно приветствовала грузинская интеллигенция, особенно антисталинская и русофильская (в то время оба настроения преобладали).

Это была яркая поездка, и мало кто догадывался, что вскоре наступит иная эпоха и переменится цвет времени. Но эти незабвенные тбилисские дни, кроме всего прочего, стали и поворотным пунктом в личных отношениях двух русских поэтов — Твардовского и Тарковского. Обстоятельства знаю в пересказе Арсения Александровича и Татьяны Алексеевны. И хотя в молодости один год тянется намного медленней, чем в нынешнем моем возрасте, предполагаю, что декорации не могли слишком сильно обветшать лет за семь, к тому времени, когда я сам стал регулярно ездить в Тбилиси. И главные действующие лица были еще живы и стали моими хорошими знакомыми, даже друзьями. И место действия не переменилось. А основным местом действия стала родная для московских гостей гостиница “Иверия”, тогда совсем новая. И мысленно я вижу и эти номера и балконы, с которых по вечерам было видимо так далеко, и перед глазами расстилался и шел складками великий город, который Осип Мандельштам назвал “горбатым”. А над этими “горбами” собиралась загадочная синевато-сиреневая мгла. И всегда вспоминалось лермонтовское: “В ущельях мгла и дым”. И я мысленно вижу коридоры и лестничные клетки и лифты, где, бывало, происходили самые неожиданные встречи. И, разумеется, притекают ко мне веселые воспоминания о ресторане и подвальных банкетных помещениях, где немало кахетинского вина выпито, много тостов, в том числе иногда многомудрых, произнесено. А вместе с тем возвращается и неотвязная мысль о совершенстве прослушивающей аппаратуры и даже о зоркости возможных скрытых телекамер, которым, собственно говоря, и полагалось быть в интуристовской гостинице. И многое было посторонними услышано из того, “что было там говорено и сколько было позабыто” (это я цитирую чарующие строчки Огарева, столь полюбившиеся Бунину). И многое было также увидено и зафиксировано посредством разного рода видеотехники. А что-то схвачено и простым глазом информаторов. Вот со мною лично был такой случай: я приехал в Тбилиси и околачивался у знакомых, чего не люблю, но долго не было свободных мест в гостинице, однако могущественный Союз писателей, вопреки протестам администрации, все же водворил меня в “Иверию”. И меня пихнули на четвертый этаж, куда традиционно селили только иностранных граждан (очевидно, там были особые удобства и для них, и для присмотра за ними). И на радостях я забылся и, на время покидая номер, захлопнул дверь, оставив ключ внутри комнаты. И у дежурной не нашлось дубликата. И оставалось одно: проникнуть в мой номер через соседний, что было нетрудно, ибо сообщались балконы. Но администрация не соглашалась, а ждать, пока переделают замок, не было сил. Наконец коридорная сжалилась и только попросила, чтобы я двигался как можно быстрее, так как шпики, сидящие в нижнем ресторане у самой стены, сделанной из стекла, надзирают как раз за этим этажом и лишь ненадолго их внимание бывает отвлечено горячительными напитками. И я перепорхнул через перила невесомыми движениями Джеймса Бонда и мгновенно сделал то, что мне было нужно. И попутно понял, почему штору, закрепленную намертво, нельзя задернуть.

Вот в такой-то обстановке заботливого надзора жили иностранцы. Но и писателей, разумеется, опекали. И все их объяснения во взаимной любви и ссоры, конечно, сразу становились ведомы во всех подробностях.

Но довольно ностальгических воспоминаний. Тогда многое было малоприятно, а потом, когда прощаешься с молодостью, вспоминается с тоской. Как это гениально сказано и только кажется простым у Пушкина: “Что пройдет, то будет мило”. И обстановка в этой одряхлевшей гостинице сейчас такая, что не до прослушивания и не до подглядывания. Во-первых, дорого, а Грузия страшно обнищала. Во-вторых, легко себе и без аппаратуры вообразить, что там говорят и творят нынешние постояльцы — беженцы из Абхазии. И, кажется, ничего они не платят за постой (хоть их и не содержит Союз писателей). А только развешивают белье на проржавелых балконах. И я видел по телевизору: висят одеяла на тех священных перилах, на которые во время оно опирались и Твардовский, и прислонивший костыль к столь чуткой стене Тарковский. И последовавшие литературные поколения. И позже я сам жил здесь в номере, соседнем с номером Арсения Александровича.

А Арсений Александрович познакомился с Александром Трифоновичем давно. Впрочем, не знаю, были ли они знакомы до войны. Может быть, и были, ведь С.И. Липкин познакомился с молодым смоленским поэтом еще в своей юности. И мог бы познакомить и Тарковского, с которым тогда дружил. Но, во всяком случае, если не первое знакомство, то основательное сближение произошло в годы войны. Когда Тарковский был в действующей армии. И участвовал в боях, и служил в маленькой военной газете. А Твардовский приехал на тот же фронт почетным гостем и корреспондентом центральной газеты. И приветствовался командованием от всей души, и угощался чем бог послал и даже большим. Как любимец партии и лично вождя после “Страны Муравии”. И, быть может, уже рождались первые строки “Василия Теркина”. И, как говорил мне Тарковский: “Если бы вы видели, как его там оберегали!”. И понятно, что сказано это было без большой приязни и без пиетета. Но последнего думаю, что никогда и не было — поэтические школы слишком разные. А если было раньше приятельство, то основывалось оно не на литературной близости и не на общности вкусов. И в самом деле ясно, что нет стихотворцев, более друг от друга далеких. Но это была дружба двух порядочных и совестливых русских людей. Очевидно, скрепленная немалым количеством совместно выпитого в тяжелой (независимо от прочности блиндажа) фронтовой обстановке. Когда действительно решалась судьба России и русской речи. Великого русского слова. Которое в те дни поклялась сохранить “свободным и чистым” и сохранила Анна Ахматова. И замечательно, что оба любили ее и чтили... Мне кажется, что отношения двух этих известных и, казалось бы, несовместимых авторов и довольно диковинный факт имевшего все-таки место приятельства имеют цену для всеобъемлющей истории литературы.

И вот существует фронтовая фотография, где Тарковский и Твардовский смотрят друг на друга с большой взаимной симпатией. И тогда они стали на “ты”.

И знакомство много лет поддерживалось. И все-таки надо думать, что накапливались, а не разом проявились взаимное непонимание, неприятие и раздражение. И я не сомневаюсь, что Твардовский был искренен в своих оценках и редакторских решениях, но все очевиднее становилось несовпадение взглядов на поэзию и ее природу. И разным также было отношение к текущей действительности. И, должно быть, моему Т. было досадно, что жизнь идет, а оригинальных его стихов не печатают. Хотя бы в том же “Новом мире”. Но я не верю, что все сводилось только к личной обиде. Ведь Твардовский отверг и лучшие стихи других поэтов, которых Тарковский высоко ценил, произведения его друзей. И Тарковский был удручен и возмущен издевательством над Заболоцким и жалел Николая Алексеевича. И считал, что вообще отдел поэзии “Нового мира” никуда не годится и ничего путного в самые лучшие годы журнала не напечатал (здесь я безусловно согласен с Тарковским в том, что на страницах прославленного “Нового мира” не было настоящей поэзии и это ахиллесова пята издания).

А собственное творчество Твардовского Тарковский не слишком высоко ставил. И не очень стремился скрыть свое отношение. Но будучи (в отличие от автора этих воспоминаний; прости меня, Господи!) толерантен, по-христиански незлобив и любезен с самыми неприятными людьми, продолжал поддерживать внешне приятельские отношения с Твардовским. Или их подобие. Тем более что Твардовский все-таки был достойным писателем и, конечно, заслуживал уважения. И даже все большего, по мере продолжения своей отважной и блистательной деятельности… И вот они оказались в общей большой русско-грузинской компании в гостеприимном Тбилиси. Правда, Твардовский был и всем казался живым классиком, и все ему почтительно внимали. А Тарковский — только одним из переводчиков грузинской поэзии, да с некоторых пор еще автором одной поздно вышедшей и мало оцененной книжечки собственных стихов. Но грузины все равно его любили, и уважали, и восхищались и его благородной красотой и прямодушием. И было им приятно имя Арсений, казавшееся кавказским и напоминавшее о знаменитом грузинском абреке XIX века Арсене, местном Робин Гуде. И слыхивали здесь о его знатном дагестанском происхождении, что также вызывало некоторое феодальное почтение. И понимали, что он — верный друг Грузии и совершенно выдающийся переводчик. А самые образованные и понимающие, как Симон Чиковани и Григол Абашидзе, догадывались и о том, что он — превосходный поэт. И все-таки здесь, на государственном пиршестве поэзии, он объективно был в тени, и не могло быть иначе. И я не думаю, что Тарковского это чрезмерно печалило. Во всяком случае, за долгие годы малой своей известности он привык. И вообще был скромен.

Делегацию, разумеется, обслуживали по первому разряду, на правительственном уровне. И яства, и вина, и коньяки были соответствующие рангу таких именитых гостей. И беспрерывно сновали официанты, которых, естественно, мало кто замечал. Ибо гости были заняты своими творческими и досужими разговорами и беззаботно пировали с милыми хозяевами. И замечал прислугу и вглядывался в этих приветливых, не знающих усталости людей только один человек. Конечно, Арсений Александрович Тарковский. Который, как настоящий аристократ, не выносил неравенства положений и в живом общении был демократичен, и более того — прост и человечен. И единственный из пирующих он иногда разговаривал с официантами о погоде, природе, житье-бытье, о детях. И даже выходя из-за стола, не только благодарил, но и пожимал каждому из услужающих руку. Впрочем, это не особенно замечалось коллегами по перу. А более внимательными, может быть, рассматривалось, как чудачество великовозрастного барчука.

А все-таки Тарковского люди его жизни любили. Сразу как-то теплели в его присутствии. Не было исключений. И впервые его увидевшие располагались к нему душой. Это уж из моих многолетних наблюдений.

И когда декада дружбы двух великих поэзий завершилась, а значит, окончились и пиры и оставался в плане мероприятий лишь один, самый главный, генеральный банкет с правительством в ресторане на Мтацминде, Тарковский неожиданно получил от обслуживавшего персонала приглашение на собственную вечеринку официантов. И эта вечеринка почему-то показалась ему привлекательнее и интереснее правительственного пиршества. И кому-то из ответственных лиц сообщив о своем недомогании, Тарковский уклонился от поездки на величественную Мтацминду и тихо спустился в подвал, где его ждали радостные официанты и работники кухни. И с этими-то людьми он провел вечер и даже часть ночи. И, видно, ему было неплохо на этом “пире рабов” (я вспоминаю сюжет античной комедиографии, но думаю, что благородный человек может найти благородные и совсем не комические черты в людях самого разного социального происхождения, любой касты). И все бы ничего, но какое роковое совпадение! Возвращаясь в свой номер, он столкнулся с Твардовским, который как раз в это время возвращался с генерального праздника жизни и поэзии. Оба, конечно, были выпивши, может быть, это обусловило характер разговора. Во всяком случае, обострило ситуацию. И Твардовский, поглядев с подозрением, спросил: “А ты где был?”. Тарковский объяснил. Тут Александр Трифонович просто затрясся от негодования, вскипел и побагровел: “Как ты мог так пасть! Как мог ты так унизить высокое звание советского писателя!”.

И Тарковский, не менее возмущенный такой реакцией и вместе с тем не чувствующий за собою вины и понимающий свой поступок как нечто весьма естественное, ответил: “Ну, раз так, то будем теперь на “вы”!”. И, недовольные друг другом, они разошлись по номерам.

Но это еще не конец истории. Потому что после официального прощания состоялся еще один вечер в доме одного писателя. И опять в центре внимания был Твардовский, который увлеченно рассказывал о своем любимом журнале, о том, какие у него как у редактора планы, каких писателей он намерен публиковать и как хороши у него в “Новом мире” и публицистика, и проза, и особенно поэзия… И вдруг еще не остывший Тарковский, должно быть, неожиданно для самого себя не утерпел и ворвался в разговор литературного генералитета. При этом, что было для него совсем нетипично, заговорил неучтиво (а это как-то противоречило и грузинскому обычаю — не подобало двум гостям ссориться и выяснять отношения и ставить хозяина в затруднительное положение). И вот Тарковский воскликнул: “Что за чушь вы такую говорите! Никогда хорошей поэзии не было у вас в журнале. Разве вы напечатали Петровых или Кочеткова? А как вы мучили покойного Заболоцкого, довели его до слез!”. Началось ужасное смятение. Все растерялись, а грузины просто побледнели и онемели. К тому же хоть Твардовского они и уважали, но знали и Кочеткова и Заболоцкого, а последнего и чтили и нежно любили. И не имели оснований не верить свидетельству и вкусу Тарковского.

Воспаленный Александр Трифонович возражал. Притом пользуясь грубейшими выражениями. Началась дикая и никем не предвиденная перепалка, и не виделось никакого выхода.

Тут, для того чтобы как-нибудь разрядить невозможную, напряженную обстановку, слово взяла дипломатичная и находчивая Татьяна Алексеевна. Она встала с поднятым кубком и сказала: “Ну, поругались, и будет! А я хочу поднять бокал за радость нашего дорогого Бесо Жгенти, которому сегодня утром его прекрасная Этери принесла бесценный подарок — родила ребенка!”.

Но Твардовский, уже совершенно не помня себя от ярости, свирепо захохотал, как Хрюн в нынешней телепередаче “Тушите свет”, и заорал: “И чего мы будем за это пить! И от кого это она родила ему ребенка?!”.

Воцарилось полное безобразие, стало ясно, что прощальная пирушка провалилась. Какими-то тягучими хоровыми песнями клокочущий гул ссоры еле-еле заглушили. Через некоторое время гости были на машинах отправлены в гостиницу, а утром — в Москву самолетом.

Как подумать, ссора Тарковского и Твардовского вполне логична. Все-таки очень уж разные люди, и должно было это когда-нибудь сказаться. И один не мог понять другого. Мне кажется, в основе поведения Твардовского, все-таки очень советского человека и писателя, — строгое номенклатурно-иерархическое сознание. Суровое мироощущение партийца, который твердо знал, что, кому и сколько полагается. Его долго усыпленный ум пробуждался медленно.

Отношения двух Т. прервались. Можно сказать, навсегда… Но незадолго до своего ухода из жизни очень больной, еле ковыляющий, опирающийся на палочку Александр Трифонович, может быть, в последний раз зашел в ЦДЛ. И, проходя через темноватый нижний буфет, узрел за одним из столиков Арсения Александровича, сидевшего в небольшой компании. И, уже подходя к выходу, вдруг застыл, постоял и повернулся. Стуча палочкой, подошел к столику Тарковского и сказал: “Прости меня! Тогда ты был прав!”. И ушел, не дожидаясь ответа. Больше они не виделись.