Андрей Костин

На всё лето

Андрей Григорьевич Костин родился в 1968 году в подмосковной Коломне. Закончил Суворовское училище и военный институт в Москве. Прослужил около года военным переводчиком (французский и английский языки). Жил в Париже, изучая экономику и финансы. Последние четыре года по роду деятельности живет в основном в Италии, в Милане.

       * * *


Уже закрыт на станции ларёк,
и мы — без хлеба. На велосипеде
я мчал зазря, не покладая ног,
сверкая спицами и дыркой в кеде.
Увидев мой пустой кулёк,
пусть позлорадствуют враги-соседи.
Ты знала всё, поставила пирог
и прилегла под яблоней на пледе.


       * * *


В провинциальном городке, в июле,
где, из-за жары, каждый день — 
                               воскресенье,
и в открытом окне пожелтевшие тюли —
интим жилплощади и, якобы, спасенье
от пыли, духоты и насекомых,
на кухнях сидят полуголые люди.
И кто-то из них, опасаясь за промах,
медленно режет арбуз на блюде.


       * * *


Был жив торшер ещё, и покрывало
махрилось, пахло августом, когда
на полке старой «Юности» хватало
на вечер. На всё лето. Навсегда.
Кого теперь печатают журналы?
Как подписной кампании страда?..
Нас было двое. Мало? Мало.
Нас так легко перелистало,
через страницу будто, да?


       * * *


Не надо на душу бальзама, но во рту
пусть дольше таяла б тахинная халва.
Я не прощаю чаепитий нищету
и чай в пакетиках. Всё прочее — слова.
Налей — не спрашивай — 
                     в мою когда-то, в ту.
По старой памяти я вдруг, отпив едва,
согреюсь больше, чем положено. Прочту
в твоих глазах себя, перезайму родства.


       * * *


В шкафу с таким запасом нафталина
не моль — мышей травили, не иначе.
Но шубы падали, и под лавиной
моль гибла от испуга, всех дурача.
В шкафу есть дверца — 
                  меньше половина,
где дух другой царит, он не растрачен.
Ваш порошок стиральный — 
                      «Диксан», Нина?
Пододеяльник чист, как новобрачен.


       * * *


Колонна из автобусов — то дети
в «Дзержинец» едут, рады иль не рады.
Подделав год рождения в анкете,
ты попадала в старшие отряды.
Когда светло — на лагерном совете
всех активистов-женихов плеяды.
Вожатый — Гумберт, пересменок — сети.
Постой подольше с мамой у ограды.


       * * *


Мы старой прессой разожжём костры.
Так поступали садоводы-предки.
И в римских цифрах гордых той поры
торопит пламя съезды, пятилетки.
Где мелкий шрифт — хрущёвские дворы.
Сухие листья, но чуть вла’жны ветки
смородины и яблонь. Стон коры.
Повалит дым, густой-густой и едкий.


       * * *


Здесь полбеды — удачно, меж ветвей,
поставить антикварную стремянку
и втиснуться с корзиною. Трудней,
ступив, как ещё кажется, на планку,
не оказаться, с треском, у корней.
И запоёшь для храбрости «смуглянку»,
как в этих кущах делал соловей-
разбойник, вместо свиста, спозаранку.
Так покоряют высоту. На ней,
на листьях реже — будто тли ветрянка.
Сорвёшь антоновку, что пожелтей,
и, откусив, на сочную огранку
любуешься себе. Обзор — полней.
Сосед под боком всё меняет дранку.
Участки. Дальше — поле. И левей —
исход двух грибников до полустанка.


       * * *


Всю эту клинопись мою, избыток
наскальных профилей не скомкать 
                                впопыхах.
Собрав коробки и тюки пожиток,
проверив напоследок в ящиках-столах,
не выбросить, как, вдруг, 
                      набор открыток,
названья мест и почерк, даты на углах.
Гербарии из шоколадных плиток,
что будут найдены потом уже в томах —
улики веские совместных читок.
Я отпущу тебя, как первородный страх,
когда-нибудь. Ты превратишься в свиток
вся, целиком. И без пробелов на полях.


       * * *


Сказать теперь, что мне легко, словами,
тебе признаться в чём-то, не могу.
Я видел дождь и радугу-дугу,
а солнце — не у нас над головами.
И мы молчали. Бледными мелками
кроилось небо, уплывая. Я не лгу.
Вот и тебя в воздушную фольгу
не обернуть, не удержать руками.
    Progetto
1. Большой и указательный когда-то
сжимали грань «Конструктора ТМ».
Шары и куб, и пирамиды. Дата.
Фигуры получались не совсем
удачными, тянули на «четыре».
Хотелось, подсознательно, узор,
штрихов и красок, а не дырок в сыре;
других названий: «Фабер», «Кох-и-нор».
И ты корпела со стараньем пятиклашки,
крошила лезвием графит в альбом,
чтоб растереть его обрывком 
промокашки
и сделать тень или придать объём.

2. Карандашей, пропавших без вести,
 твой стол,
хотя о чём-то знают ватман, кнопки, —
не выдаёт. Их разноцветный частокол
— воспоминание, картинка на коробке.
Ты отряхнёшь футболку, как подол,
заглянешь ещё раз в ущелья папок,
мыском зондируя, одновременно, пол,
с досады пнув невинный тапок.

3. Помедлив, возвращая форму, пластик
полуторалитровой минеральной,
чуть дрогнув, выгнется с хлопком.

Соринки сдув и отодвинув ластик,
ты чертишь продолженье вертикальной
линии, не оставляя «на потом»,
спеша закончить лист до перерыва.
Едва заметный отблеск влаги,
но, так же собран, контур губ
сопровождает долго, терпеливо,
со взглядом вместе, вдоль бумаги,
манёвр пальцев — точен, скуп.
Поблизости скрип стула, светотень — я.
Я прячусь в линиях и между ними,
в пространстве белом, если не во всём.
И те же губы, после вздоха облегченья,
зовут, как бы очнувшись, моё имя.
Что в имени, скажи, тебе моём.
Лида
0. Наслушаться бы вдоволь, про запас,
к пяти годам. Наслушаться заранее
и после бережно, по звуку в час,
по капельке одушевлять молчание.
К пяти годам наполнить слух.
Наполнить через край, с излишком,
чтоб он остался звонко глух,
расцвечен, как в картинках книжка.
Хранить — из первых пяти лет —
цвета’ и все оттенки эха,
чтоб спрятаться, как маленькой, под плед
и задохнуться, как в игре, от смеха.
Не расплескать всё сразу в тишину.
Свой смех и голоса чужие
пусть набирают долго глубину,
пуская пузырьки, ещё живые.
Непроницаемый, из воздуха, завес.
Стеклянные невидимые шлемы.
Всё та же, громкая, страна чудес,
где люди, сговорившись, немы.
1. Так свежи в памяти шумы:
смотреть, как носится снаружи
метель уже шестой зимы,
стуча в окно февральской стужей.
Как палец долго по стеклу
сползает вниз, скребя об иней
заиндевелости — в углу.
Смотреть на влажный след от линий.
Стекла оттаявшая гладь.
Перебирая кукле косы,
как раньше, что-то напевать
внутри себя, тонкоголосо.
Подробно вспомнить, наизусть,
банты расправив, каждый шорох.
Немую кукольную грусть
опередит ресничный всполох.
Молчаньем кутаться — до плеч,
перевязав платок потуже.
Так снег, шепча, заносит речь.
Пушистый снег — внутри, снаружи.
2. Листая книгу, слово «дом»
наполнить гамом, беготнёю,
стучаньем ложек за столом —
привычной шумной теснотою.
Окликнуть братьев и сестёр,
найдя в молчании прорывы:
обиды, смех и детский вздор,
всех интонаций переливы.
Искать, из первых пяти лет,
по отголоскам, как по следу,
предлоги — в тишине просвет:
в чужую вклиниться беседу.
Твердить своё и, впопыхах,
сдувать, чтоб только не отвыкнуть,
чтоб не застыли на губах,
слова. Саму себя окликнуть.
3. Ещё упрямей, по слогам
читать простые предложенья,
давно известные глазам.
Не потерять произношенье.
Разбить нарочно каждый слог
на буквы, чтобы уцелели
в пространстве белом, между строк,
от гласных звуковые щели.
Прокашляться. Глубокий хрип
першит шипящими, глухими.
Запить водою слово «грипп»
глотками тёплыми, большими.
Сморкнуться громко, чтобы нос
не делал говор отстранённым,
ловя губою струйки слёз,
смывая слов следы солёным.
Проколет боль: ушной прострел
в стене, заложенной простудой.
Терпеть затем, чтоб долетел
далёкий гул: гремят посудой.
4. Когда протоплено в дому,
зима встречает на терраске.
Ветра гуляют — потому,
что больше не было замазки.
Вязанка дров. Вблизи печи
от жара стягивает щёки.
Здесь доски пола — горячи,
и на окне всегда подтёки.
Полено мёрзлое дымит
и приглушает сразу пламя.
Усилив тягу — звук трещит! —
прислушаться: сипит углями.
Черпнуть со льдом ещё воды.
Рука с ковшом над самоваром.
За плеском капелек следы
шипят, ошпаренные, паром.
На фоне плеска слух ослаб:
не уловилось, без осечки,
как половица из-под лап
кота скользит. Кот прыгнул с печки.

6. Припомнить: чьи-то руки, голос
гулять недавно провожали.
В сугробе вязнет санный полоз,
и лоб щекочется от шали.
Припомнив голос: «Что за прыть?
Ты вся расхристана, кургуза», —
носки получше просушить,
заправить кофту под рейтузы.
Платок самой перевязать,
чтобы стянуло туже скулы.
Чей это голос — сёстры, мать?
«Вот так, сильней, чтоб не поддуло».
Толкая варежку в рукав,
на шее чувствовать резинку.
Собраться заново, устав.
Подпоясать ремнём овчинку.
Чьи руки ворот застегнут?
Увидеть их уже одетой,
спустившись в войлочный уют —
шершавый валенок прогретый.

15. Совсем не холодно стоять,
разгорячённой, после бега.
Звук будет плавно оседать
на плечи, ворот — в хлопьях снега.
И на ладони — вот, смотри,
его нападало так много,
что он забьётся внутрь. Внутри,
под мокрой варежкой, потрогай.
Сжимая пальцы в полукруг
плотней, чтоб не было отверстий,
копи в ладонях тёплый звук —
под варежкой, в комочках шерсти.
На рукава и ворот, шарф
ложатся медленно — не к спеху —
остатки голоса вобрав
на белом фоне, хлопья эха.
И на плечах — тяжёлый снег.
Его всё больше в складках шали.
Он давит, чуть касаясь век.
Тебя, ты помнишь, Лида, звали.

19. Тебе хотелось так самой?
Под снегопадом, невесомо,
пусть повезут тебя домой —
не на закорках, по-другому.
Теперь, смотри, тебе видна
(и голос больше — не преграда)
вся снегопада глубина.
Тебя везут, и ты лишь рада.
Почти недвижим снег: вверху
кружит плотней и мягче, ватно.
В глазах, повсюду, на слуху
снежинки падают обратно?
Спускайся плавно: ветки, ствол
и угол дома. Снова — выше:
на белом фоне взгляд обвёл
едва заметный контур крыши.
Смотри, как медленно плывёт
стена, окно, сосульки сколок.
Твоя лошадка — тихоход,
и рыхлый шаг беззвучен, долог.


       * * *


Зачем так долго тянутся — потом —
снаружи дни и держат руку? Лица
всплывают, будто за двойным стеклом,
и смотрят, чтобы не проговориться.
И жар — под одеялом, или дом
нарочно бросили тонуть в метели,
чтоб изнутри теперь густым теплом
его оплавить, просмолить все щели.
Так не топили раньше. Будто печь
придвинули вплотную. Жар, как пламя,
колышет дом, чтоб расслоить, отсечь
его молчанье — бледными тенями.
Ещё, наверно, утро. И окно,
почти сливаясь со стеной — лилово.
И свет внутри — лишь тусклое пятно:
он тихо тает, усыпляет снова.
Перевернуться на бок. Кружка, стул.
Сползает вниз — так долго — одеяло.
Его поправил кто-то, подоткнул
в ногах, везде. И всё, как прежде, стало.


       * * *


Никто не поверит:
я разлюбил морозы,
снега.
Пусть свитер согреет,
примесью в нём вискозы,
врага.
Февральской порошей
не проберёт до мозга
костей
дублёные кожи.
Ветер сечёт, как розгой,
гостей.
Нахохлюсь и ниже
выправлю свой головной
убор.
На рваной афише
пляшет, но прошлой весной,
фольклор.
Почти пантомима —
поступь, мой шаг подранка
по льду.
Прохожие мимо
гордо несут осанку,
еду.
Я тоже со смены.
Будто в толпе нас метит
тавро.
Метрополитена
тусклое светит,
нутро.
Поверит ли кто-то…
Модный салон, кисея
в такси.
В окне — позолота,
маковки типа всея
Руси.


       * * *


Теперь в этом городе будет сити:
уже объявлен конкурс на проект
и всё такое. Город меняет лицо.
С улыбками месят цемент в корыте,
глядят в котлован и мэр, и префект.
Введут, грозятся, очередное «кольцо».
Квартал кривых переулков, последний
квартал, прижался вплотную к реке.
Доходный дом теряет строгий вид, углы.
Рабочие-турки кричат победней:
откроется офис в особняке.
Куда-то съедут даже братские послы.


       * * *


                            Бабушке
Понятно, почему мне так хотелось
свозить тебя в Европу. Хотя бы раз.
Я знал, примерно, маршрут наш, отели.
На третий день, наверно, ты бы, осмелясь,
заметила: «Город меня не потряс,
но озеро в Альпах, на самом деле…».
Смотри, в Швейцарии сходство пейзажа
с набором открыток, сначала пленив,
пугает. Воздух — острее, чем скальпель,
и с гор холодок струится, как пряжа.
Под глянцем цветным — 
                    кислородный прилив,
не двор с мерзлотой, 
                  где всё ищут кабель.
И ты бы смотрела, смотрела снова.
«Да что говорить, тут другая жизнь».
Кому нужна эта правда, когда мы
теряемся в кадре, с места любого
назад крутим плёнку — только держись
за стрелки часов на щитах рекламы.


       * * *


Как твёрдо-
зыбкий грунт,
как фьорды
и Пер Гюнт,
любой а-
эропорт —
изгоя
амаркорд.
С плюмажем,
как «конкорд»,
лебяжьим,
курсом норд
взлечу я,
как всегда,
кочуя
в холода,
в исчадье
их — больной,
что с кладью
лишь ручной:
из веса
взяв на борт
всю прессу.
где про спорт.
Кульки из
«дьюти фри» —
плюс-минус,
где-то три.
Все эти
чеки сумм:
спагетти
и парфюм —
замшелый
этикет,
«брунелло»
и «кит кэт»,
и шарфик
дорогой.
А на фиг
ей другой.


       * * *


Меня, ты знаешь, также будит по утрам
шум нашей улицы и запах кофе
из бара снизу. 
             Звон трамвая, словно шрам
на перепонках, весть о катастрофе.
Какая весть ещё? Дрожанье ставен, рам.
Я заслоняю брешь в ночном покрове
твоей подушкой. 
              Всё ловлю тебя, упрям,
на голосе, на шёпоте, на слове.
                             Милан