|
Всеволод Константинов
Учитель географии
Всеволод Викторович Константинов родился в 1972 году в городе Перми. Окончил географический факультет МГУ, учился в Литинституте. Публиковался в «Юности», альманахе «Кольцо А», член редколлегии журнала «Алконостъ». Сценарист, автор документальных фильмов о заповедниках. Живет в Москве.
Поезд
Холодно ночью в пустыне.
Есть ли тут кто живой?
Духи сидят на куртине,
Мёртвой шуршат травой.
Вот проезжает поезд.
Друг друга заткнув за пояс,
Духи летят за ним
С воплями, гиканьем, лаем,
К окнам льнут: замерзаем! —
Скоростью поезд храним.
Поезд по рельсам стучит,
Мерно качает вагоны,
Что там посвисты, стоны,
Жалобы бесонид.
«Ночь хороша, безмолвна,
Низко летит луна... —
Скажет Евгения Львовна,
Глядя в провал окна, —
Как огоньки плотоядны!
(Духи отправились спать)
Помнишь? — «в нощи непроглядной
Кра’дется яко тать...».
Что вы, Евгения Львовна,
Вам ли страдать о том? —
В вашем огне любовном
Все как в «нощи» пропадём.
По дороге
По дороге машина едет,
Вдоль дороги шашлычный дым,
Завиваясь в колечки, светит
Нежным отсветом золотым.
И сидит человек на пороге
У открытых дверей чайханы
Так спокойно, как будто боги
Ничего ему не должны.
Он водил себя по пустыне
Сорок однообразных лет
И сподобился не святыни,
А барашка с вином на обед.
«Марфа, Марфа, почто так много
Суетишься, поди ко мне:
Нынче так хороша дорога!» —
Говорит человек жене.
«Аллах простит шофёра»
Ты не будешь обделён и на бороздку
Финиковой косточки, когда
Ветер разобьёт твою повозку,
И осколки унесёт вода.
Ты людей не убивал, не грабил,
Нож носил, а кто не носит нож,
Но дыханье жизни не ослабил
И теперь по праву отдохнёшь.
Там, за гробом, ласковые пери
Пальчиками голову потрут,
Чтобы не вошли — закроют двери
И к тебе пойдут, когда запрут.
И одежды ножками согласно
Переступят, распахнут покров...
Крикнул бы: «Мгновение прекрасно!»,
Но не знаешь, к счастью, этих слов.
Тот же, кто слова прекрасно знает,
В комнате задымленной своей
Строки по крупицам собирает,
И не ждёт от мира новостей.
Не избегнув крупного позора:
Сомневаться, маяться и знать...
Потому Аллах простит шофёра,
А другому надобно дерзать.
Учитель географии
Нет, не быть мне учителем в Клёнове,
Ни в Курилове, ни в Маслёнове.
Не мочить ног ни в Моче, ни в Петрице,
Не ходить в чисто поле проветриться.
Ночи до’лги, а цепи не кованы,
И дороги бегут во все стороны.
На любой из них счастья с три короба
И огни не деревни, не города,
А чего-то неявного, тайного,
Но пригодного для обитания.
Вот куда меня манит. А Клёново? —
Слишком много в нём определённого.
«Отчего же ты плачешь?» — Красавица,
Это вовсе тебя не касается.
* * *
В последнем у заставы кабаке,
Где до Луёвых гор рукой подать,
Коптится котелок на огоньке,
Подумай на прощанье: благодать!
Жизнь набело писаху, зачеркнуть
Всю гладкопись, оставить темноту,
И, губы утерев, продолжить путь,
Сказать: люблю. И уточнить: не ту.
Грустная песенка
Говорил себе о себе,
О судьбе, голытьбе, гульбе,
Знал как быть, но всегда скорбел.
То ел мел, то пил чистотел.
А потом говорил о ней!
До конца — почти — своих дней,
Звал женой, а потом сестрой,
А потом и травой сырой.
А в конце, сказав о себе,
Понял, что ничего к судьбе
Он добавить уже не мог,
Потому что был одинок.
Десять лет спустя
Стареем, брат, а те берёзы
Всё так же ветренно шумят,
И так же западные грозы
Косыми вспышками гремят.
И буря пылью столбовою
Перед дождём клубит вдали,
И наше пёрышко рябое
Не долетело до земли.
* * *
Ты бушевал в горячих спорах,
Перебегая рубежи
Таких сомнений, о которых
Не знали многие мужи.
Но там, о нежности жалея,
Вновь возвращался по кривой
Туда, где тощая аллея
Идёт вдоль мокрой мостовой.
* * *
В незапамятной дыре
Между Курском и Орлом
Поезд долго не стоит.
По колёсам молотком
Кто-то сумрачный стучит,
Задувает светоч свой
И скрывается во тьме...
Ты немного здесь постой
И подумай о зиме
Мыслью скучной и пустой.
Потому что степь твой путь,
Будто время, облегла,
Потому что не уснуть
У вагонного стекла,
Потому что будет дуть
Грубый ветер до утра...
Поезд начал отходить,
И теперь пришла пора
Этот вечер позабыть,
Как другие вечера.
* * *
Скрипят железные ворота,
И ветер, ветер во плоти
В глухом пальто вполоборота
Стоит и не даёт пройти.
Крути послушных мельниц крылья,
Коси прилежные луга,
Но повторенья и бессилья
Не требуй от меня пока.
Иди с улыбкой в переулки,
Качая кроны тополей,
Но поперёк моей прогулки
Вставать до времени не смей.
* * *
Ни счастья, ни свободы, ни судьбы,
Нательный крест у родника потерян,
Жизнь поднимается от страха на дыбы,
И куст выходит на дорогу зверем.
Колотит сердце о грудную кость,
Так арестант, услышав из-за двери
Какой-то шум, не зная что стряслось,
Колотит, оживая в новой вере.
И смерть проходит мимо, приглушив
Свои шаги, ключи за пояс пряча, —
Ей не с руки того, кто слишком жив,
Тащить в страну безмолвия и плача.
* * *
«Тенистой Гатчины домовладелец».
И. Северянин
Я доверял своей звезде.
Февраль тогда немного таял,
Я жил, как ранее нигде
И никогда так жить не чаял —
В халате к креслам выходил,
Курил до утреннего чая,
И память стёртую до дыр
О прошлой ночи вопрошая
Без сожалений и стыда.
А ты — одна из горожанок,
Ждала весну, боялась льда,
Стыдилась вычурных ушанок
Своих беспечных земляков,
Когда почти под руку шли мы
И были вихрем мотыльков
К ночному парку относимы,
Ты выправила путь. Постой!
Скажи о том, как Гамлет русский
Тут прожил век свой золотой,
Под золотою трясогузкой,
Летели мимо рвов гонцы,
В мундирах злых не по морозу,
Несли в медвежии концы
Указ, печать или угрозу,
И капал плавленый сургуч
На белый снег, скрипели сани,
Гонец глядел в разрывы туч
И улыбался под усами.
Скажи, как фрейлина ждала,
Всю зиму сидя у окошка,
И драгоценного тепла
Темнеет на стекле ладошка.
Тепло осталось, свет погас.
И наступила полночь века.
И нам уже не видно глаз,
Нам нужно слышать человека.
Так не молчи и не таи,
Скажи хоть как-то ненароком,
Но только чтобы о любви.
И в этом небе невысоком.
* * *
В твоём отсутствии сильней
сгустилась тьма,
Ты не был светочем,
но в каждом человеке,
Нам близком, мы таим надежду
На то, что скоро кончится зима,
На то, что не одни мы в этом веке,
Придя домой, кладём свою одежду
На стулья, на пол, как попало — так,
Чтоб чужаку мерещился бардак,
Чтоб он оставил мысли появляться
В священных наших мастерских,
Холодной дружбе удивляться,
О склянки яда спотыкаться
И муз разглядывать нагих.
* * *
К полночи отчаянье тепло
Подтолкнёт ладошкой шестипалой.
Выхожу. И птица тяжело
От Большой Медведицы до Малой
Пролетит и сядет на шесте
Над гречишным белотканным полем,
И подскажет кто-то в темноте:
«Ты утешься, мы ведь не неволим.
Всё безосновательно, матрос,
Жизнь твоя разболтана донельзя,
Слишком человечиной оброс,
Напоследок мужеством налейся —
Ты ведь сам ворота отворил!
Ты ведь сам в мои потёмки вышел!»
Голос очень тихо говорил,
Я и половины не расслышал.
Ласточка
В порханьях чудная жена,
Тесна в груди и домовита,
Бог знает чем увлечена,
Но в увлеченьях плодовита.
То натыкается на ствол,
То камнем падает с утёса,
То раздувает, как камзол,
Дощатой мельницы колёса.
А то промчится сквозь ушко,
Когда земля звенит от яблок,
Уходит в небо глубоко,
Как в море парусный кораблик.
Но напоследок, так и быть,
Из озорства и грусти тайной
Она решится прочертить
Над прудом круг документальный.
И вновь всё сходится на том —
Любовь, тоска, судьба слепая —
Черпнёт ли ласточка крылом,
Над тёмным омутом летая.
Три письма
1. Бывает так: бессмысленно, нелепо,
Какие-то бесформенные тучи,
И одиноко так, как будто в жизни
Всё лучшее прошло, осталось только
Привычное хожденье за водой.
И я иду к источнику, под горку,
А там, набрав воды, взвалив на плечи
Немного тесное в изгибах коромысло,
Я начинаю подниматься вверх.
Вначале быстро, суетно, плеща
Водой, с травы высокой в вёдра
Летят былинки, зёрнышки, жуки.
Но к середине трудного пути
Я нахожу тот нужный ритм, в котором
Легко идти, не потеряв ни капли.
Идти домой.
2. Поставив вёдра, вспоминаю, как ты
Возилась с можжевельником, как я
Сердился отчего-то... И тогда,
Ты помнишь, мы увидели гадюку,
Она ползла вдоль грядок, и ботва
Над ней оцепенело шевелилась.
До этого здесь змей не замечали.
И ты уехала, назвав грехопаденьем
Всю нашу жизнь счастливую, а я —
Я понял, как грешно бояться змей,
Неинтересно, глупо и грешно
Быть искушённым прежде искушенья,
Меняя избранное первородство
На общий смысл всеобщей суеты.
Зачем нам знать, какие там дороги
До нас топтали люди, примерять
Чужого опыта нескромные одежды?
Я выхожу с корзиной в огород
И вижу поле, реку, облака,
Достойные, чтоб видеть их впервые.
Но только память о твоём отъезде
Меня толкает в главные герои
Истории, подобной слишком многим
Историям, какими так нелепо
Наполнен мир.
3. А осень плодоносит на миру,
Лишь наспех подстелив себе рогожу
Из спутанной травы,
опавших листьев.
Ты помнишь яблоню у дома? Как-то
Я, поднимаясь из гостей, гляжу —
По склону наши яблоки бегут,
Как зайцы удирают врассыпную.
Знать, «яблочко от яблони...» —
неправда
Для наших мест. По окружным лесам
Охотники гремят, но их добыча —
Грибов корзина,
гроздь рябины красной.
Они с дарами этими зашли
Ко мне, спросили, как тут без хозяйки,
Я им ответил как, но дело в том,
Они другого будто ждали, будто
Они надеялись увидеть здесь тебя.
Охотники, бог знает из каких
Краёв. Всю ночь мы просидели
За разговорами, но я не смог понять
Что привело их. И они не знали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю, наша очередь пришла.
Я знаю, нам не будет передышки.
И нежность потихонечку осядет,
Оставив чистый, пусть холодноватый,
Но всё ж незамерзающий родник
Совместной жизни. Так войдём в него
Без колебаний, прямо, смело.
А это лето, эту осень вспомним,
Как сладостную слабость остановки.
Ночей всезвёздных тонкий холодок,
И яблоню, и старых прихожан
Всесвятской церкви... Но воспоминанья
Не сердцу на томленье, а душе
На утоленье в засухах житейских
Пускай придутся.
|
