Александр Аверюшкин

Владимир Каганский. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: Сборник статей

Немецкое слово Landschaft определяется как территория, обладающая физико-географической и культурной ценностью, в основном своем значении оно сходно с английским region. Некоторые географы считают, что ландшафт имеет эстетическое или духовное содержание, поскольку, обустраивая пространство своего существования, люди наделяют ландшафты символическими значениями.

К середине ХХ столетия миллионы американцев, например, жили и работали высоко в воздухе. Днями и ночами они находились в башнях из стали и стекла — и небоскреб стал символом американского города, выражая идею движения вперед, соперничества с природой. Поэтому небоскребы появлялись не только в мегаполисах, таких как Нью-Йорк или Чикаго, где в них была экономическая необходимость, но и в городах меньшего размера, среди незаселенных просторов прерии.

Главное свойство российской географии — это простор. В советском быту, однако, это свойство не было явным: коммуналки, “хрущобы”, городской общественный транспорт, колбасные электрички являются символами не только, как принято говорить, времени, но и культурного ландшафта эпохи. Как были устроены пространство обыденной жизни и культурный ландшафт СССР — исследованию данной темы посвящена рецензируемая книга.

В предисловии к изданию автор специально оговаривает то, “чем книга не является, на что не претендует”. Во-первых, это не сборник научных статей, а “сборник, содержащий научные и иные тексты”. Во-вторых (к сожалению), тексты не содержат полемики, критики других концепций. (Что, замечу, при обсуждении такой, вызывающей массу вопросов, темы, выглядит по меньшей мере странно.) Наконец, книга не является подведением итогов исследовательской работы — работа продолжается.

Введением в теоретическую географию понятия культурный ландшафт означивалось, что человек может изменять природные условия и что географическое положение места его обитания не является определяющим моментом его существования. Как подчеркивает известный географ Дж. Голд, восприятие ландшафта обусловлено, прежде всего, историей развития человека, внешними социально-культурными влияниями.

В анализе форм ландшафта Владимир Каганский использует подход, который сам называет герменевтикой ландшафта, и феноменологический метод. Главной идеей герменевтики, как известно, является понимание и интерпретация текстов как носителей культуры определенной эпохи. Важно проникнуть в изучаемую эпоху, чтобы правильно понять изучаемый текст — утраченные слова, выражения, традиции, нормы, — не подменяя при этом его содержания социально-экономическими “причинами” или культурно-историческими “влияниями”. Феноменологический метод означает вчувствование, вживание в предмет или явление и базируется на интуитивном постижении основ сознания, которые можно назвать внеисторическими. Они обеспечивают реальное функционирование сознания и выражаются в психологических переживаниях человека, которые, в свою очередь, отображаются в этимологии слов. Задача феноменологического метода — раскрытие первичного смысла предмета, впоследствии затемненного различными мнениями, словами и оценками.

Но очерки теории культурного ландшафта, которыми открывается книга, — не научное исследование, а “результат образа жизни, в центре которого размышления и путешествия”. И автор, очевидно, сознательно избегает четких определений, говоря, что далее следует “очерк феноменологии культурного ландшафта, не предполагающий никаких специальных знаний по географии и потому неизбежно использующий сравнения, метафоры, парадоксы”.

Перечень мест (и, видимо, далеко не полный), где побывал автор, впечатляет — от Южно-Сахалинска до Калининграда на карте трудно отыскать город, в котором не был автор, делающий вывод: “Ландшафт подобен культуре; люди всегда жили в нем, но систематически осознаваться это стало недавно. Главное географическое открытие еще не стало достоянием культуры: все люди живут в ландшафте. (…)

Мы считаем некоторый ландшафт природным почти всегда потому, что не склонны уважительно относиться к культуре его коренных обитателей, которая вовсе не обязана быть технологичной, вести к безудержному росту населения и агрессивному внедрению антропогенных материальных элементов в ландшафт. Тундра или тайга — культурный ландшафт, как и пустынные пастбища, умирающий аграрно-лесной мир северной России, джунгли урбанистической цивилизации”.

Первый и, наверное, самый главный вопрос, который при этом возникает и остается без ответа, — как зависит культурный ландшафт от культуры и природы и как, в свою очередь, культура и природа зависят от него?

Каждое место культурного ландшафта многофункционально и используется разными группами людей для решения множества задач. Следовательно, никаких жестких границ между разными ландшафтами нет и быть не может. Так автор иллюстрирует известный тезис М. Бахтина о всюдности границ в культуре. Как замечает В. Каганский, ландшафт сам определяет свои границы, “сам себя членит”. И способы его разграничения людьми зависят от рода их деятельности: разные людские сообщества по-разному обживают один и тот же ландшафт. Так, русские переселенцы в Южной Сибири долго пытались выяснить у местных жителей названия отдельных горных вершин на данной территории. Ведь горы-то не заметить нельзя, и они существуют как значимые элементы ландшафта. Но выяснилось, что таких названий просто нет, поскольку местных жителей интересовали пастбища и охотничьи угодья, а не ориентиры для создания топографических карт.

Из данного примера видно, по крайней мере, что сама по себе культура для автора — это не то, что и как человек создает, а, скорее, то, что присуще обществу как социально значимый опыт. Хотя этимологию автор приводит неверную, говоря, что “культура — это порождение культа”. На самом деле, слово происходит от латинского culturare, что значит “возделывать, обрабатывать землю”.

Правда, дальше автор, следуя выбранному подходу, утверждает совсем другое: “Принцип множественности расчленений ландшафта — это проблема разнообразия людей, типологии личности, поскольку в разных состояниях человек по-разному выделяет места”. Здесь культура предстает как результат творческой деятельности, которая присуща личности, и, в то же время, ландшафты выделяются субъективно, надо думать, в зависимости от ценностных установок каждого человека. Опыт деятельности существует, но применяется людьми в зависимости от их “состояния”. Такой ход рассуждения отвечает одному из принципов, положенных в основу герменевтического исследования биографий. Идеал биографической объективности здесь требует представить человека таким, каким он сам себя сознавал, — отсюда культурные и исторические условия бытования понимаются как форма проявления жизненных ситуаций. Этому принципу полностью соответствует вывод В. Каганского о причинах множественности границ ландшафта.

Но автор не ставит перед собой задачу критики существующих подходов к проблеме и не находит в книге места, а может быть, и времени, чтобы четко определиться в понимании выбранного подхода. Поэтому-то вдруг и выясняется, что господин Журден на самом деле говорит прозой. То есть к каким выводам приводит анализ, основанный на герменевтических принципах, — известно. Дильтей ставил цель раскрытия некоторой константной структуры осознаваемого жизненного опыта, “существующей за многообразием мировоззренческих фиксаций и повсюду обнаруживающей одни и те же черты” (см. статью “Типы мировоззрения и их разработка в метафизических системах”), которую определил как самоидентификацию. В итоге дело выглядит так, как если бы задача совпадения с самим собой во все времена была основным содержанием человеческой жизни, а конкретно-исторические усилия — всего лишь формой, в которой это содержание осознавалось и выполнялось. Действительные жизненные ситуации принимаются за “историческую декорацию”, в которой решается проблема отчуждения человека от собственной “самости”. Это ведет к тому, что все герои биографий делаются на одно лицо. Жизнеописания создают картину каких-то безличных мытарств, повторяющихся от эпохи к эпохе, как отмечает Э. Соловьев в книге “Прошлое толкует нас. Очерки по истории философии и культуры” (М., Политиздат, 1991).

Что характерно, Каганский не приводит примеров, связанных с разрешением жизненных ситуаций отдельных людей в конкретном культурном ландшафте, с тем чтобы выделить общие закономерности. Хотя поводов такие примеры вводить и анализировать, оживляя тем самым довольно скучное повествование об идеологемах, стратегиях и смыслах на пятистах шестидесяти страницах, более чем достаточно.

Следующий момент. Не могут не вызвать интереса рассуждения автора о существующих одновременно различных масштабах пространства культурного ландшафта, которые как бы наслаиваются друг на друга. Жизнь человека, даже если он “сидит сиднем”, протекает во множестве разных масштабов, и к своей среде он предъявляет требования, зависящие от масштаба. Каждый человек имеет что-то вроде спектра масштабов, в котором определяющие — те, что связаны с образом жизни. Конфликты в культурном ландшафте — это конфликты не столько между его частями, сколько между разными масштабными уровнями, где пространство всегда устроено по-своему. Следовательно, такие понятия, как истина, собственность, объект, тождество, зависимы от масштаба пространства культурного ландшафта.

Здесь можно вспомнить положения информационной теории коммуникаций: составляющие индивидуальной информационной среды, в которой живет человек, он отбирает из общего потока информации, реагируя только на сообщения, поступающие из “своей” информационной среды. Но на чем основаны критерии отбора? С чем связано существование различных масштабов культурного пространства для отдельных личностей и групп людей? На эти вопросы можно ответить только в рамках теоретической системы, отсутствие которой, даже при наличии определенного подхода, так бросается в глаза при чтении этой, правду говоря, интересной книги.

Далее. Отдельный сюжет о “пространстве маргинальности” связан с понятием образа жизни. Вот тема, действительно требующая философского анализа и обозначения своей позиции. Штамп это или не штамп, но в определенные исторические эпохи возникают типы личностей, именуемые лишними людьми. Кто они? Почему циничная разочарованность Онегина вызывает у одних из нас больше симпатии, чем восторженный романтизм Ленского, который выглядит как-то смешно? Здесь речь идет о кризисе идеалов. Но вместо анализа проблемы автор распространяется рассуждениями: “Задача текста — формулировать вопросы, сомнения, парадоксы касательно контекстов и оснований маргинальности. Текст — аналитическое эссе, с минимумом методологического и понятийного занудства и без особых претензий на оригинальность — по крайней мере, будет ясно, как пространствовед (географ) работает с подобными понятиями”. И действительно, мы видим, что “теоретическое занудство” уступает занудству стилистическому. Среди рассуждений о статусах границ, “переходных зонах двунепринадлежности” и парамаргинальности можно встретить и такие: “Граница — антиномична и парадоксальна; но эти амбивалентности и апории бывают и бременем (достоянием) тех, кто оказался (избрал себе место) в такой зоне. Одна сторона: алгебраические, логические, методологические, семантические, семиотические… коллизии категории границы, на иной стороне листа: историософские, культурные, метафизические, экзистенциальные… данности (быть может, этот лист сложно односторонен — например, лист Мебиуса). Таков примерно контекст, в который можно погрузить сюжет маргинальности. Контекст не прост, работа в нем чревата интеллектуальными опасностями (возможность универсализации границ, тотальный универсум пограничных зон, абсолютизация парадоксов)”. Таким образом, на выходе мы получаем, что внутри системы человек — конформист, вне — маргинал; внутри системы он — “лишний человек”, а вне — аутсайдер.

Наиболее интересно в исследовании то, что культурный ландшафт рассматривается Владимиром Каганским, с одной стороны, как феномен, а с другой — как нечто существующее в разных подходах, то есть в разных культурных практиках. На основании отношения к ландшафту автор выделяет несколько подходов: эстетический, натуралистический, предполагающий определенный образ жизни в конкретном ландшафте и т.п. Не останавливаясь подробно на каждом, обращаю внимание читателя на тот, что получил название эскапизма. На русском языке литературы об этом явлении вообще не существует, поэтому то, что автор упоминает об эскапизме в контексте своей темы, имеет немалую ценность. Ландшафт здесь — это особая среда деятельности, “убежище, где остро переживающие свою маргинальность группы разворачивают театрализованный обиход, контрастирующий или конфликтующий с бытом основной части социума”.

Например, 60-е годы принесли с собой в советскую действительность новое явление — бардовскую песню, лирическая основа которой — романтика путешествия. Все помнят строчки: “А я еду, а я еду за туманом, / За мечтами и за запахом тайги”. Тогда вдруг показалось мелким копошиться на своей территории, видя перед собой распахнутую Вселенную. И множество людей “уходило петь” в поисках новых идеалов — свободы, искренности, неформальной лиричности, — противостоявших консервативному обществу и официозу. Похожие ситуации встречались в истории: на закате Римской империи молодые люди — правда, не всякие, а богатые и сделавшие блистательную карьеру — бросали все и уединялись в своих поместьях все по тем же причинам: нужны были новые жизненные идеалы.

И в отношении идеологических стереотипов автор занимает действительно достойную позицию. Так, он оценивает некоторые политические позиции: евразийство и доктрины его продолжателей — Л.Н. Гумилева, А.Г. Дугина, А.Т. Фоменко; позицию почитателей газеты “Завтра” и православных патриотов — как не имеющие под собой никаких оснований. Тезис о единстве пространства Евразии доказывается апелляциями к некоторым фрагментам истории, при том, что значительные периоды времени, когда территории Евразии были лишены государственного единства, игнорируются. Евразийство — это миф о державе, а не путь развития государства. Невозможно идти по мнимому пути, утверждает Каганский, поскольку его просто не существует. Независимость исследователя от модной идеологии вызывает уважение.