|
Светлан Семененко
Кричащий в колодец
* * *
— Милая, почему на мне
нету крестика,
крестика нету нательного,
ведь вчера он был?
— Милый,
когда ты вчера был со мной,
крестика не было
вот как Бог свят,
ведь было уже светло.
— Господи,
порвалась, что ли, цепочка,
золотая такая,
червонного золота?
— Не было, говорю,
ни цепочки, ни крестика.
Ты вчера ведь... в театре был,
из театра пришёл?
— В театре?
Да!
Там премьера была.
Золотая такая... премьера.
Ну да тебе не понять.
* * *
А.Т.
Милый друг, я нынче встал рано.
Не затем, что ждёт какая фирма,
а затем, что мне вчера с экрана
улыбнулася одна секс-прима.
Под-мигнула, по-вела бровью,
мол, не ной ты, не страдай впустую,
и не путай ты с большой любовью
просто нежность и приязнь людскую.
Встал я рано, заварил чаю,
в сени вышел, закурил «Приму».
Что там завтра будет, я не знаю,
а что было — то как ветер в спину!
Переулочки в московской рани,
штамп казённый на сырой простынке
в Толмачах ли, в Кадашах, где бани,
ну и далее по всей Ордынке.
Я б хотел, скажу тебе прямо,
из окна того, когда не спится,
вновь увидеть, как на крест храма,
зарождаясь, первый свет ложится.
...Встал я рано, бросился в погоню
вдоль по Пятницкой, при всём параде.
А что после было, я не помню,
и не спрашивай ты Бога ради.
История местного значения
Она повстречалась с известным поэтом,
но был он приятель плохой,
он вечно куда-то спешил и при этом
ко всем приставал с чепухой.
Он где-то шатался, ступая по лужам,
у тёщи он редко бывал,
Он многим был дорог, и близок, и нужен,
и многих любимыми звал.
Он рано спознался с дремучею ленью,
он жил меж концов и начал
и самое плёвое стихотворенье,
начав, никогда не кончал.
Он с девой дружил. Но всегда почему-то
в последний решительный миг
опять вспоминал про своё ритенуто
и медлил, и мямлил, и ник.
И дева рыдала. И дева сказала:
— Иди, мой голубчик, туда,
где светит звезда над громадой вокзала,
где вечно стоят поезда!
А он ей: — А что? И пойду! И поеду! —
Но был он воитель худой
и вечно свою дорогую победу
со всякой мешал ерундой,
меджнун, сумасшедший...
Вторая жена
Первая жена — знать, было’ рожна.
Богом дадена.
Другом крадена.
А ништо! Я и сам, вишь, из тех же мест.
Там полно невест на сто вёрст окрест.
А чужа жена — она всем нужна.
Сколько радости!
Сколько сладости!
Ну, и я тех щей не лаптём хлебал.
Не одну любил. Не одну желал.
А втора жена — та по гроб нужна.
...Вот и минул Спас. Вот и день угас.
Что те дождь и град!
Что те мор и глад!
Прилепися к ней до скончанья дней.
Славны бубны за горами
Была у меня одна подруга,
ликом ясна, умом быстра.
Уж так быстра,
что вот ждал-пождал
да и терпенье кончилось.
И другая ещё была в запасе,
о той худого слова не вымолвлю.
Приходи, говорит, вечерком во вторник,
в четверг, говорит, после дождичка.
Я на ногу резв, на решенье скор,
долго не думал, не сетовал.
Все номера перебрал в уме —
утро, говорю, мудрей вечера.
Утром гляжу — всё по-старому:
куды влез вчера, на том и стою.
Не ищу с тех пор неземных красот,
во чужих хоромах пристанища.
* * *
...но как всё просто: зло приумножать
нельзя. Должно’ смирить гордыню.
Знать: рядом дорогое существо
в своей беде горючей — неповинно!
То — мелкий бес, прокравшись в сени,
в спальню,
дотрогиваясь тела, замерев,
ждёт сладостно, пока поте’ц отравный
проникнет в поры, разум помутит,
прихлынет к сердцу...
Тут виновны звери,
зверки домашние, запечные химеры.
Оставь их вовсе. Справишься и сам.
Всё просто. Нынче, видишь, сеет дождь.
Всё замерло, и всё кругом притихло.
Недаром на Успенье всяк спешит
на гору, в храм. Там нынче отпеванье.
И, верно, это заповедь Её,
заступницы всех сирых, всех болящих
и скорбных разумом, что на людское зло
злом, да ещё сугубым, отвечать
нельзя, нельзя!
Дождь зарядил с утра.
И в сердце дождь.
А на душе — покойно.
* * *
В. Курбатову
Лёгкой дымкой означивши кроны,
две берёзки стоят, не дыша.
Это облачком лёгко-зелёным
не листва пробудилась — душа.
Как люблю я таинственный,
краткий
этот миг посредине весны,
когда смотрят деревья украдкой
и хотят одного — тишины.
Да продлится ночная прохлада,
да протянется тонкая нить!
На пороге грядущего ада,
Боже, дай им собою побыть.
И покуда душа не окрепла,
не укрылась за рёбра ветвей,
на пороге июньского пекла
огради их десницей Своей.
* * *
Как серебряный месяц в спокойном пруду.
А. Солженицын. «Раковый корпус», гл. 30
Как серебряный месяц
в спокойном пруду,
я тебя не зову: я к тебе не приду.
Я устал горевать, и работа взяла.
Но люблю вспоминать —
как пришла, как ушла.
Месяц новый взойдёт, заблестит ли вода,
то-то радости мне — как тогда, как тогда!
Будь красива! Гляди и слова говори.
Говори-говори, да меня не кори.
Мне всего-то теперь: шаг шагну и найду
свет мой, свет мой серебряный
в чистом пруду.
* * *
Кому печаль поведать — право не знаю
Крикнуть трижды в колодец — не отзовётся
Ангелам сказать — не поверят
Бывает такое — в покое,
в истоме, ничем не тревожимой,
в дороге ли, в собственном доме
прошепчется: Боже мой, Боже мой!
И взор затуманят горячие слёзы,
и спазмой гортань перехватит,
и вспомнятся душные летние грозы.
И хватит об этом, и хватит!
Знать, бес пробежал между нами двоими.
Но что же и нынче, как впроголодь,
я всё поминаю Спасителя имя,
сказал бы мне кто-нибудь, кто-нибудь.
* * *
Свечку поставил в храме пустом.
Нагим одеянье, больным исцеленье...
Праздник ли, будни — я об одном:
об избавлении от наважденья
духом упавших, скорбных умом.
* * *
Тошно видеть дервиша
лучше встретить дауна
Дервиш ходит в рубище
даун — в чистом платьице.
Два портрета с дамой
1. Олег Оппенгейм
Как береста на дне оврага,
как корка на весеннем снеге,
осталась белая бумага
воспоминаньем об Олеге.
Олежка, сумрачный питомец
соц-арта, радио- и теле-
вещания, плохой эстонец,
вещавший скудно, еле-еле
на государственном наречье,
по слову в день, при самой крайней
нужде, от нас теперь далече,
в своей обители хрустальной.
В своей Америке. И всё же
не растворился он в эфире,
и вновь его спокойный голос
звучит на Радио-4.
Спасибо, Нелли дорогая,
что не забыла ты Олега,
что снова речь его глухая
звучит средь таллинского снега,
неторопливо повествуя
о той его алмазной дали,
в которой, розно существуя,
теперь уж встретимся едва ли.
2. Ян Старосельский
Лифт грохочет, словно поезд,
унося на небеса,
где мерцает Млечный Пояс,
крики, стоны, голоса.
Было время, возносился
ввысь и я. Да с неких пор
то ли кабель износился,
то ли отпуск взял лифтёр.
Было времечко... А ныне,
чёрт возьми и Боже мой,
в шахте ужас и унынье,
как пред атомной войной.
Там страшеннейшая яма.
Но, сквозь сутолку и прах,
горький смех еврея Яна
до сих пор звучит в ушах.
И напрасно ты узнала
эту тайну. Не про нас,
Гала, эти тайны, Гала,
говорю в последний раз.
Дверь глядит зрачком коварным.
С кем дружить? Кого ласкать?
Именем твоим шикарным
горло дай прополоскать.
...Этот лифт давно исправлен.
Не гремит сквозной пролёт.
Новый идол миру явлен.
Ян в Америке живёт.
* * *
Евгению Кушнеру
Евреи из воскресной школы
уж потянулись чередой
В иврите лёгкие глаголы
а сам он старец с бородой
Мой друг чистейший полукровка
язык друзьям преподаёт
Его прекрасная жидовка
в Ерузалем давно зовёт
А он не едет и не едет
не больно видно и горит
Она Москвой ночами бредит
и вот что сыну говорит:
Ты мой весёлый мой бесёнок
зачем ты быстро так привык
зачем дался тебе с пелёнок
ужасный этот наш язык
Зеленоглазая принцесса
одна как мячик в борозде
её девиз Москва Одесса
Москва и далее везде
Медноволосая мадонна
покуда мальчик сладко спит
глядит в пространство отрешённо
и вот что хлопцу говорит:
Ах дура дура я растяпа
уж не везёт так не везёт
вот к нам приедет новый папа
и нас отсюда увезёт
...А он в «Сайгоне» возле стенки
сидит, весёлый, молодой,
и песню дяденьки Хвостенки
мычит, мотая бородой.
* * *
Бедный человек
повалился на пол
в тёмном переходе
среди бела дня
свет померк в глазах
он лежит не дышит
он теперь спокоен
хорошо ему
как младенец спит
словно в колыбельке
на сыром полу
в шляпе набекрень
на устах улыбка слабая витает
спи мой милый спи
Воспоминание о будущем лете
Ах скоро уж скоро душное наше лето
все друзья разъехались по своим фазендам
у меня же нет ни машины ни дачи
вот и мыкаюсь в городской черте как окаянный
Выйду ль из дому, знакомого паралитика встречу
он бодрый ещё приветливый наш паралитик
каждый день знать делает физзарядку
моционов же его долгих я сам свидетель
Ох душно, Господи, и на душе пусто
вчерась, это, ну, гости были, и хорошо поддали
один друг долго душил меня в своих железных объятьях
бок болит будто вынули мне ребро
не даёт вздохнуть полной грудью
(Здесь я прерву воспоминания о будущем лете.)
Весна на дворе весна
но нехотя как тащится в своей колымаге
адским холодом веет в лицо листву на привязи держит
И вынутое ребро ноет точно сломанное ребро
не даёт вздохнуть полной грудью.
С движения
1. Пой, Ара!
Ну
где твой бинауральный эффект?
на одно ухо глух
другим слышишь
с точностью до наоборот
дай дорогу машине она сзади
ничего пройдёт
забудется
как и эта улочка
снег
счастье
климатический катаклизм
исключенье из правила
Но откуда он вдруг
этот белый снег?
знать прилетел из москвы
как сказал поэт (Вознесенский)
и как повторяет поёт повторяет поёт
без конца
Ара Бабаджанян
Пой, Ара!
я на одно ухо глух
другим слышу наоборот
верчу шабалой
никакого эффекта
Пой, Ара!
2
Ну
вытаскивай скорей свой паркер
хватай блокнот
Тут правда всего одна остановка
Не успеешь обнажить станок
как уже выходить
Разве что светофор задержит
Это верные 40 секунд
Ага, красный!
Стоим
Сейчас узнаем чего мы сто’им
Ай, уже едем!
3. Слова приходят потом
Да что там, живу припеваючи, доля моя легка.
Худо-бедно, а знаю два чужих языка.
Третий забыл. Но вспомнил бы с радостью. А этот второй
взял бы и в прорубь спустил вниз головой.
Но надо бежать. Сначала без слов. Слова приходят потом.
Вот зацветут черемухи, и заноет под языком.
Когда не хватает слов, я мычу и едва не вскачь
пускаюсь под светофор. Я не певец. Я толмач.
Теперь вот по этой улочке. С холодком, с холодком.
Благо цветут черёмухи, и запах их так знаком,
и перекрёсток пуст, и ноги сами несут,
и плещут в лицо черёмухи, и так привычен маршрут.
И этого мне довольно. Я не спортсмен. Я ходок.
Надолго запомню, пожалуй, зубов твоих холодок.
Когда не хватает времени, я пускаю в ход брюшной пресс.
Но нынче мне выгадывать нечего.
А слов всё равно в обрез.
4
ОСТАНОВИТЬСЯ
как лодка скользит
скоро днищем в песок
скользить
стоять
почти
спать на ходу
дышать
остановиться
совсем
совсем
и так долго долго долго бы долго
Господи двадцать минут
блаженство
Письма Катулла
1. Милая я вот что сейчас подумал
Что всё у нас с тобой будет отлично
Мы с тобой накупим новой посуды
Каждый по своему вкусу
Мне — тяжёлых гранёных стаканов для виски
Тебе — красивейших чашек Ломоносовского завода
В буфет дюжину тарелок мейссенского фарфора
В спальню в угол большую севрскую вазу
Чтобы было что вдребезги бить об пол
В очередной раз
В миг помраченья.
2. Милая я вот что сейчас подумал
Что хорошо бы нам с тобой жить как все люди
не ссориться не ругаться не бить посуду и мебель
Тогда б воцарился мир в нашем доме
и если бы ты порой на меня сердилась
я бы лишь млел от восторга
млел бы и радовался млел и смеялся глядя
как нежный твой лик застилает чёрная тучка
И я любил бы тебя всем существом всем сердцем
всеми вдохами и выдохами
всеми членами и потрохами.
P.S. Но боги, видать, считают иначе. Особенно этот,
кичащийся своим врачеваньем придурок Асклепий.
Кстати, это тоже наследственное... Ты же знаешь,
что мать его, Коронида-нимфа, свихнулась на сексе.
(Одно из имеющихся в моём распоряжении
писем Катулла см. ж. «Знамя», 1992, № 10,
стр. 6. — Прим. авт.)
* * *
В тихий праздник Покрова
ждать когда душа устала
и промёрзшая листва
громко наземь опадала
и стоял в лесу пустом
шелест хруст вселенский грохот
полно, друг, вздыхать да охать
живы будем — не умрём.
В светлый праздник Покрова
лес дорога птаха кочет
хлев скотина лес трава
умирать никто не хочет
кролик кроткий хищный зверь
гад ползучий с острым жалом —
всё укроется теперь
мягким белым одеялом
В тихий праздник Покрова
спать когда душа желает
а последняя листва
всё никак не опадает
а в дому уже покой
и труды пошли на убыль
милый друг мой почему бы
не соснуть и нам с тобой?
Август 2001
Таллинн
|
