Нина Израилевна Каданер

— Не помню. Не в письме ли Вяземскому — о записках Байрона?

— Нет, я смотрела. Там о другом.

Через два часа.

— Нашла! Это начало заметки о Вольтере. Господи! Ну почему меня все обо всем спрашивают?..

— Но ведь приятно.

— Да уж...

Мы говорили с ней каждый день. По телефону, коротко, две-три минуты, но практически ежедневно. Кажется, можно было бы сказать: если перемножить эти минуты на годы постоянного общения, то выстроится ох какой долгий разговор. Но нет, не выстраивается. Здоровье, новость дня, забота, тревога, редкая радость — вот и весь недолгий диалог. Так, жизни мышья беготня. А сама жизнь уходит за этот будничный круг — горизонтом литературы, всегда манившим ее, и дальше — туманной кромкой то ли прошлого, то ли будущего. Кромкой бытия.

Вот говорят про человека: он живет литературой. Что значит жить литературой? Писать стихи или романы, вечно обдумывая неподдающуюся тему? С утра до ночи читать книги, не по привычке только, но по необходимости, потому что без них не обойтись, как без воды и пищи? День за днем, год за годом, тысячекратно спешить к редакционному столу — станку, где эта литература так или иначе и производится, делается? Наверное, и то, и другое, и третье. Но есть и еще что-то. Не просто место общения, а течение, поток, с которым не всякий совладает. Она была хороший пловец — сильный и умелый. Недавно, получив юбилейный сборник “Знамени”, погладила обложку, сказала:

— А ведь неплохой журнал делали, правда?

Я думаю, что она более, чем кто-либо другой, имела право на такую оценку.

Кто-то из наших писателей (если не ошибаюсь, Астафьев) на вопрос, почему герои у него такие хорошие, а судьба у них такая трудная, ответил: “А вы знаете в России хорошего человека с легкой судьбой?”.

Нас издавна связывали доверительные отношения, а в последние годы — дружеские. Изредка, раз-два в месяц неторопливо чаевничали (применительно к ней — кофейничали) в её кухне. Она вспоминала о поездках по стране (ездила много, даже по моим журналистским представлениям), истории сложных журнальных публикаций, о писателях (с особой симпатией — о Симонове). И никогда — никогда — о своих бедах и злоключениях, которых, насколько знаю, было сверх меры. Ни о гибели репрессированного отца, могилу (“место захоронения”) которого разыскала не так давно, ни о военных испытаниях, ни о годах случайной, вынужденной работы. До нее я близко знал лишь одного человека, испытанного и сумой и тюрьмой и ни разу не помянувшего при мне об этом ни словом. Это был мой отец. Не вижу в этом ни скрытности, ни отчужденности. Просто, видимо, есть какие-то чувства, не подлежащие оглашению, — то, что человек молча несет в себе к той кромке бытия, которая ждет всех нас.

И — никаких пересудов. Мы иногда по-разному относились к разным людям и событиям, но не помню, чтобы хоть раз между нами возникла стена неприязни. Может быть, это и есть свобода.

Года полтора назад, после смерти матери, она принялась разбирать бумаги и при этом уничтожила множество писем. Среди них — письма Казакова, Конецкого. Я ужасно огорчился.

— Зачем вы это сделали?

— Не знаю. Подумала: ну кто станет их читать? Все равно выбросят. Как ненужный хлам. А мне они дороги...

Мне и теперь жаль эти письма. Но я ее понимаю.

“Да вы, батенька, алармист!” — укорил меня один большой советский начальник, когда я сказал ему, что третий звонок уже прозвенел, а дальше — труба. Она была тревожный человек — алармистка. Все или почти все наши разговоры начинались и кончались вопросом: “Вы понимаете, что будет дальше?”. Но было два пункта её тревог, особенно мучительных. Первый — Татьяна, внучка. Девочка окончила институт, поступила в аспирантуру, все вроде бы путем, но нет: “Что с ней будет дальше? Я так тревожусь...”. Другой пункт — журнал, “Знамя”, которому отдала не помню уж сколько лет. “Вы-то ведь знаете, как нас читали, как ждали, какой был тираж. И что теперь?” Я отвечал: “Ничего. Не пропали же мы. Не пропадут и они. Разберутся”.

Другого ответа у меня не было. Нет и сейчас.

Мы перезванивались каждый день, но я так и прозевал последний звонок. Вечером условились, что назавтра, в час дня, приду к ней пить чай. Явился без опоздания. Возле двери стоял сосед. Сказал:

— Пять минут назад звонили из больницы. Её нет больше.

Хоронили её в день рождения.

Прощайте, Нина. Люди, которые знали Вас, будут помнить Вас до конца. Большего нам не дано.

Да и не нужно.