Ольга Седова

Николай Якимчук. Книга Странника

Потерянный посох

Рука любителя “литературы путешествий” тянется к этой книге непроизвольно — но уже с первой страницы становится ясно, что здесь, скорее, традиция Стерна или Пруста и речь идет о “внутреннем путешествии” во времени и пространстве, а странник — не столько странствующий, сколько странный.

Отзыв Валерия Попова, цитируемый в книге (вот бы Чехов, часто Якимчуком упоминаемый, сопровождал свои рассказы еще и отзывами!), говорит о том же: “Рассказы Н. Якимчука необычны — и в то же время продолжают старую, но забытую линию нашей литературы — литературы странной, избегающей готовых форм, готовых идей, предпочитающей иронию, недомолвку, пародию и самопародию. Смысл здесь вылавливается через тонкую игру слов, интонаций, сдвига реальности — в этом сдвиге как раз и есть то, что хочет сказать автор (…). Надеюсь, что читатели оценят необычные и тонкие рассказы Н. Якимчука”.

Поскольку эта проза действительно талантлива, ценители найдутся. Однако “выловить смысл” — задача порой не из легких!

“Вырывается упырек (с прокатного стана), уши серые, фетровые, ловит радость мира… Упырек шустрый, холерического темперамента, в треухе и тулупе, ответственный работник, так сказать, департамента бреда”. “Сдвиг реальности” вижу, а вот “то, что хочет сказать автор” — к сожалению, не всегда.

Мысль о том, что “мир непереводим”, находит в книге свое многократное подтверждение. Герои, которых встречает читатель на страницах “Книги Странника”, необычны: Северянин, продающий черешню на станции Ямбург, альбигоец Сулла, Дон Жуан, таинственный Ляо-сан и даже десять негритят, неизвестно зачем забредшие на выставку… Один из этих “оригиналов” постоянно выражается неологизмами — которые, тем не менее, понятны: “Времена дак трарамбелловы, не продохнуть, слышь, вчера говорю мастеру Нарисуеву, закрывай, салалит, наряд ко всем глаголиям, а не то я тамарну к Верке, и все дела…”. Сразу вспоминается “глокая куздра” академика Щербы.

В единстве мира зрительные, звуковые, обонятельные образы переплетаются, одно может замещать другое: “…при этом запах ее волос нарисовать”. “Зрело маленькое солнце — плод кислый, сладкий, горький”. Ассоциации причудливо ведут от одного предмета к другому, как это происходит во внутренних путешествиях Пруста. Вот две школьницы едут в метро. “Скрипки в вишневых футлярах. Вишен в прошлом году было изрядно. Лепили компоты. Вишенки барабанили сквозь бледную ночь до утра”. Иногда ассоциацию будит случайное слово: “Нашел ломаных стульев, досочек от ящиков с надписью “Maroc” — морока, но…”. Разнородные, несопоставимые, казалось бы, вещи писатель уравнивает перечислением: “… горечь, радость, женщина, друг, Иуда, звезда, птица”, — случайно ли оказались рядом “женщина”, “друг”, “Иуда”? Иллюзия случайности вызывается автором сознательно…

Персонажи рассказов Николая Якимчука могут летать — как на картинах Шагала; впрочем, не всегда им достаточно раскинуть руки, чтобы взмыть в пространство. В рассказе “Портрет женщины на фоне зимней Ялты” весовщик с оптического завода Еремеев вдруг обнаруживает себя летящим на парашюте: “И вот нынче он летел на парашюте, хотя как он оказался в таком непривычном и смешном (с точки зрения весовщика) положении — понять не мог”.

В связи с этими летающими персонажами вспоминаю любимого Грина: однажды собрат по перу спросил у него совета, как лучше описать многодневный путь героев через лес. Грин ответил: “Напишите: “Они взялись за руки и перелетели через лес”. У Грина такое уместно. В мире прозы Якимчука взлетающий вдруг герой тоже естествен. Многие фразы Якимчука вполне могли бы встретиться и у Грина: “Это было родное лицо, прочитывающееся сразу, как солнечный свет”. “… ее оранжевый купальник пиратствовал”. “Там на набережной фехтовали острые листья агавы”. “Ее волосы пахли золотым светом”. Однако для Грина красочные речевые обороты не цель, а средство. Пока читаешь прозу Якимчука, то и дело восхищаешься: ах, как это здорово он сказал! Ох и завернул же! А потом не можешь вспомнить, о чем же все-таки шла речь. Остается только настроение.

Эти рассказы — феномен, который нужно воспринимать здесь и сейчас, как учат психотерапевты. Мне больше по душе не словесная эквилибристика, а проблески чего-то человечески-искреннего, которые тоже встречаются: “Что надо мне от тебя: плоть, дух, свет, стон? Я просто хочу быть бессмертным”. “Как стремительно уходят люди — как свет поворотом выключателя”. “Свет — лимонно-белый, как на том свете. Есть ли вообще свет на том свете?” “Люби деревья! В других мирах их не будет”.

Нетрудно заметить, как важна для прозаика тема смерти, при этом небытие у него ассоциируется с немотой: “Рай — это место, где слова стоят плотно.(…) Ад — это место, где не разговаривают”. Впрочем, это у Гамлета: “Дальнейшее — молчанье…”. Для писателя такая ассоциация органична, как для музыканта — глухота и слепота — для художника.

Теме смерти-бессмертия посвящена самая интересная, на мой взгляд, из пьес “Книги Странника” — “Три товарища” (она вышла и отдельным изданием: Николай Якимчук. Хемингуэй, Сэлинджер, Беккет. Три товарища. — СПб., Красный матрос, 2001. 1000 экз.). Герои ее — три крупнейшие фигуры западной литературы ХХ века, а название, центон из Ремарка, отсылает к проблеме “потерянного поколения”. В “жизни после жизни” эти три товарища пытаются разобраться, где они находятся, живы или умерли, но главные герои пьесы — свет и тьма, при этом свет звучит, он разумен. “От голоса шло свечение. Тьма светилась, когда звучал голос”.

Поначалу голоса персонажей звучат в темноте, а когда появляется свет, герои учатся жить “при новых обстоятельствах — при свете дня”. Однако продолжают отождествлять себя с голосами: “В темноте — голоса — это мы”. “Голоса” их представлены речевыми лейтмотивами: Беккет постоянно повторяет: “А? Э? В ожидании…” (мне кажется, даже слишком часто он это повторяет). Сэлинджер говорит о своих взаимоотношениях с… буквами: “Выше стропила! Буквы! Преодоление немоты! Это — весело”. Хемингуэй время от времени приглашает всех выпить и размышляет о самоубийстве отца, не помня, что сам окончил жизнь таким же образом: “…стрелять или нет? Вот в чем вопрос”. Диалоги “товарищей” затруднены: как во всех абсурдистских пьесах, говорящие не слышат друг друга. Возможно, этим что-то сказано о современной западной литературе. Возможно, эти реплики о ней же: “Кто нас собрал? Кто так прихотливо связал наши одиночества в один клубок? Зачем? Почему? Этот кто-то, или это нечто — хочет нас поссорить? соединить?”. “Ведь Бог зачем-то соединил нас! Заметь, он верил в нас! Он пытался нас сдружить! Он смог — мы не смогли”.

Тут комментарии, как мне кажется, излишни. Однако автор комментарии любит, особенно восторженные. Вот что пишет о пьесе “Три товарища” Роман Виктюк: “Соединение этих Одиноких душ — отблеск души Бога — в пьесе это есть — невероятно! С Николаем — Бог!”. Мои комментарии к рецензируемой книге поспокойнее будут. Я бы сказала, что путь жанровой и стилевой эклектики, который выбрал Николай Якимчук, — путь опасный. Что ж — чтобы идти по опасному пути, нужна смелость: безумству храбрых поем мы песню, как сказал классик канувшей в прошлое советской эпохи.

Поскольку автор — человек разнообразных интересов и дарований: прозаик, поэт, драматург, сценарист, редактор, издатель — разнообразием (на мой взгляд, излишним) отличается и его книга. Примерно половину объема занимает проза, второй раздел — политическая сатира, третий — драматургия, и заключает книгу — статья, послужившая основой сценария документального фильма “Дело Иосифа Бродского. (Как судили поэта)”. Сразу приходит в голову, что материал подобран по принципу “подарка юбиляру” — в производственных коллективах была когда-то традиция радовать своих членов, увлекающихся литературным творчеством, отпечатав на машинке (или на компьютере) “полное собрание сочинений” именинника. Хотя все, входящее в книгу, выдержано на достаточном уровне профессионализма и художественности, читать ее подряд будет интересно прежде всего тем, кто знаком с автором лично.

Каждый из жанров, совмещенных в книге, способен привлечь свой тип читателя. Многих могла бы заинтересовать статья о Бродском — хорошо сделанная журналистская работа, без всякой зауми, содержащая много редких, малоизвестных фактов. (Тот же Лернер, например, упоминается и цитируется в работах академика В.В. Виноградова; а кто из студентов-филологов, пользующихся его работами, знает, какую зловещую роль сыграл в судьбе Бродского этот персонаж?) “Эротика Кремля” может привлечь любителя политических анекдотов. Мало кто захочет читать пьесы. И уж совсем немногие, “подготовленные”, захотят одолеть прозу Якимчука, продираясь сквозь нагромождения метафор. Поскольку прозой книга открывается, “неподготовленный” читатель ее откроет — и закроет. Для каждого из потенциальных читателей “своего” в книге окажется в четыре раза меньше, чем “нагрузки”. Не лучше ли было вместо одного “солидного” издания выпустить несколько тонких, в мягких обложках?

Кроме автора как центра, объединяющего книгу в целое, есть объединяющая ее умозрительная идея: душа Странника-Поэта в ее бесконечных блужданиях и исканиях. Такие странники — и три товарища, и Бродский, и сам автор. Странник пишет книгу о странствиях, которую называет “Посох”. “Суть в том, что человек путешествует среди людей, а роль посоха отводится душе”. Возможно, я окажусь не права, сказав, что Странник Николая Якимчука свой посох чаще всего забывает где-то по дороге. Сам автор сознается, что его книга “написана ради слов”. Лично я больше люблю книги, написанные ради людей.