Юрий Евстифеев

Реаниматоры традиций

Десять с лишним лет назад Виктор Иннокентьевич Щемелев, ассистент одной из кафедр Вологодской молочной академии, уволился со службы и решил, что называется, кормиться с огорода. Разбогател! Об этом мне рассказали его бывшие коллеги, добавив, что Щемелев написал несколько статей о своем опыте и ищет возможность их опубликовать.

Дом Щемелева находился в Пьяной Деревне — так в народе прозвали одноэтажный поселок, выросший при академии, за неописуемую извилистость его улиц. Прежде чем показать мне статьи, Виктор Иннокентьевич прочитал своего рода вводный курс хозяйствования, с примерами.

— Сколько, по-вашему, мне лет? — спросил Щемелев.

— Сорок! — ответил я уверенно. Он был румян, статен, подвижен, и я принял его за своего ровесника.

— Ошибка — шестьдесят с лишним! — Щемелев улыбнулся и задал второй вопрос:

— Что за сооружение перед вами?

— Теплица! — сказал я. А как еще можно было назвать каркас, обтянутый сверху и по бокам полиэтиленовой пленкой.

— Опять ошибка — это баня! — поправил Щемелев и пригласил войти. Сухой металлический водосток уходил куда-то под землю. Железная печка была холодной, но казалось, что помещение совсем недавно протопили — так нагрело его солнце.

— По сравнению с деревянной баней дров расходуется намного меньше, — пояснил Щемелев. — Но самое главное: ты моешься на свету, хотя тебя и не видно снаружи. Всякий уход в укрытие, в тень я считаю непоправимым уроном для здоровья. Тянусь к свету — только благодаря этому мне и удается выглядеть моложе своих лет.

С затененностью на своем приусадебном участке он борется так же неутомимо, как с бурьяном. Крыша и стены коптильни-пекарни — тоже из пленки. Глухой деревянный забор заменил на ажурный — из металлической сетки. Стены в горнице оклеил белой блестящей бумагой — когда в окна заглядывает солнце, все сияет.

Не менее важным Виктор Иннокентьевич считает использование света и из чисто экономических соображений. Надоело каждый год красить железную крышу, облил ее битумом. Зимой в битуме появляются трещины, а летом солнце его растапливает, и трещины исчезают. Получается, что крыша как бы сама себя ремонтирует.

— Свет — главная драгоценность Севера, — продолжал вводить меня в курс дела Щемелев. — Фантастика: дикие гуси за полярным кругом вырастают всего за три месяца! Наши белые ночи — это источник дополнительной прибыли для знающего свое дело агрария.

Решив, что основной принцип хозяйствования я усвоил, Виктор Иннокентьевич предложил мне ознакомиться с его статьями. Они показались мне необычайно интересными. Автор позволил сделать несколько выписок. Вот, например:

“После 20 марта приношу семенной картофель в мешках в дом. Мою клубни в ванне и раскладываю на полиэтиленовую пленку на полу, плотно друг к другу, глазками к свету. На всю ночь включаю электричество. При круглосуточном освещении яровизация картофеля ускоряется. В середине апреля переношу клубни в баню — под пленку, там светло, как на улице. Теплая печка предохраняет картофель от весенних заморозков”.

Таким языком, простым, доходчивым, вполне естественно давать пояснения соседям, землякам. Специалисты обычно вместо слов “картофель в мешках” употребляют выражение “семенной материал в таре”, не говорят “мою клубни в ванне”, а изъясняются витиевато: “произвожу влажную обработку посадочного материала”. Не потому ли в ректорате молочной академии меня предупреждали: “Стиль статей Щемелева воспринимается в штыки. Лучше бы — подредактировать”. Правда, в коридорах той же академии мне рассказывали, что коллеги чуть ли не в очередь вставали, чтобы прочитать его статьи.

— Все мы дачники, — резонно заметил профессор Леонид Сергеевич Усов. — Урожайность у Щемелева небывалая. Каждому интересно, как он этого добивается.

Дотошно описав, как он выращивает картофель и овощи, Виктор Иннокентьевич сделал вывод: при их изобилии возникает проблема: куда девать отходы? Волей-неволей всякий толковый хозяин заведет скотину. И тут мысль Щемелева развивалась в совершенно неожиданном направлении. Он доказывал, что животноводство на Севере должно быть баснословно дешевым. В Архангельской области, например, крестьяне применяют очень оригинальный способ откармливания и содержания свиней. Поросят перевозят в лодке на расположенный в пойме реки остров и выпускают в заросли. Раз в неделю доставляют им овощные и картофельные отходы. Но в основном животные содержатся на подножном корму — до глубокой осени.

На Севере болота чуть ли не на каждом шагу. В них про’пасть всего полезного, и это глупо не использовать. Щемелев так описывает образчик небольшого, но предельно прибыльного фермерского хозяйства:

“Для откорма поросят следует изыскать самый бросовый участок земли, заболоченный, заросший кустарником. Огородить его, срезать бульдозером верхний слой почвы на краю участка. Появится искусственный водоем — а вода возле наших болот почти всегда очень вкусная. В жаркую погоду поросята там не только напьются, но и искупаются. Они охотно поедают — и это давно известно крестьянам — все, что попадается в кустарнике: лягушек, слизней, улиток, ужей, мышей”.

Щемелев ничего не выдумывает. Такую воду он сам предпочитает — специально ездит за много километров и наполняет фляги из ручьев, текущих около болот. Он заядлый охотник, рыбак, собиратель ягод — клюквенный морс непременно подается на стол к завтраку, обеду и ужину. Хорошо знает Вологодчину — запоминает и записывает все толковое, что слышит от исконных ее жителей. Не ленится и в библиотеке отыскивать сельскохозяйственные журналы столетней давности. Ведь только там встречаются, как он выражается, описания “народных технологий”, сейчас-то они не в моде.

Но главное — подход Щемелева к природе. Он — не преобразователь-мичуринец, он, по складу характера, исследователь, своего рода краевед-экономист и одновременно реаниматор традиций. Щемелев убежден, что куда прибыльнее не губить природу, не пренебрегать обычаями, а учиться у них.

Мысль Щемелева и на животноводстве не остановилась. Ведь по мере овладения северными народными технологиями, считает он, доход крестьян будет расти, опыт хозяйствования — прибавляться, и им станет тесно на клочках земли размером с пятачок. Если расширить наделы до одного-двух гектаров, тут уж потребуется сельскохозяйственная техника. Колхозы-совхозы со временем, наконец исчезнут, и на их базе можно создавать машинно-тракторные станции, только не государственные, а общинные.

— Да у вас целая монография! — воскликнул я, ознакомившись со статьями Виктора Иннокентьевича. — Диссертацию думаете защищать?

— Нет, — твердо заявил Щемелев. — Я давно решил: баловство все эти научные степени и звания. В том-то и проблема, что я как бы на распутье нахожусь.

Семнадцать лет Виктор Иннокентьевич проработал в академии — раньше она называлась Вологодским молочным институтом. Потом, еще в советские времена, погнался за высокими заработками. Устроился в автошколу, на ту службу, которая оставляла много свободного времени, а сам серьезно занялся кролиководством. За двенадцать лет купил две легковые машины, обеспечил детей. Подсчитал, что еще прибыльнее огородничество, и ушел в него с головой. Обзавелся несколькими участками!

Продукцию свою сбывает с толком — от Заполярья до Кубани, оптовые покупатели повалили валом. И вот парадокс: появилось больше свободного времени, и на досуге потянуло его к давнему занятию — писанию статей на сельскохозяйственные темы.

— Я, видите ли, раздираем сомнениями, — медленно говорил Щемелев. — Вот вы мои работы похвалили, да и от авторитетных ученых есть положительные отзывы. С другой стороны, отец, сибирский крестьянин, помню, говорил, что баловство так затягивает, что можно незаметно обнищать. В журналах, наверное, платят негусто?

Я кивнул головой. Он замолчал, потом сказал как о решенном:

— Знаете что, давайте мы с вами встретимся в лучшие времена.

Вот это номер! Уходя, я с грустью думал, что Щемелев — человек чересчур уж практичный. Размышления мои прервал зычный возглас:

— Остановитесь!

Я оглянулся — Виктор Иннокентьевич из-за калитки призывно махал рукой.

— Возьмите вот — сказал он, протягивая мне сверток.

Я было обрадовался, что Щемелев передумал и дает свои статьи для публикации. Но выяснилось, что в пакете не рукописи, а два копченых карпа.

Нижегородское село Кельдюшево давно приговорило себя к исчезновению. Несколько десятилетий назад все другие интересы сельской семьи вытеснил главный — отправить детей в город и, не щадя себя, обеспечить им там сытную жизнь. А где дети, там и будущее.

Похоже, что приговор стал окончательным, обжалованию не подлежащим. Мне очень жаль, но это относится не только к Кельдюшеву, но и к большинству сел и деревень Нечерноземья, Урала, Сибири, где треть пашни в стране уже бурьяном и лесом заросла.

И вот в 1995 году в Кельдюшево приехали две девушки и три парня — проводить реорганизацию сельского хозяйствования по так называемой нижегородской модели, гремевшей в то время на всю Россию. За спиной молодых людей стояли мощные силы: банки, корпорации, американцы, англичане, отечественные академики и доктора наук. Перед молодыми реорганизаторами была поставлена задача: оформить и выдать кельдюшевцам свидетельства о земельных и имущественных паях, сделав всех собственниками. А потом уговорить сельчан свои паи на общем собрании добровольно отдать в чужие — подразумевалось, умелые — руки.

В итоге около трети земли и имущества крестьян отошло в аренду к заезжему фермеру Анатолию Александровичу Писанову. Более двух третей собственности люди передали бывшему колхозу, ставшему обществом с ограниченной ответственностью “Кельдюшевское”. Вскоре наступившее там разорение можно было показывать в качестве наглядного пособия по преобразованию деревни — имущества почти нет, как и обрабатываемой пашни.

Куда же все подевалось? Оказывается, кельдюшевцы по дешевке продавали тракторы, грузовички, часть зерна, чтобы, поделив выручку, переправить деньги в город — детям. Другую часть зерна перераспределяли по подворьям. А на ООО вешались лишь долги, долги… Типичная история.

Все промотали — и… никакого недовольства. Главный-то экономический интерес впервые за много десятилетий успешно реализовался. На подворьях появилось большое количество скота: в среднем, почти по две коровы на каждую, способную ухаживать за ними, семью, по несколько поросят, несчетно — птицы. Никогда раньше дети летом не приезжали в село на стольких “Волгах” и иномарках.

А зачем вообще сельчанам коллективное хозяйство? Я видел: 25 человек ежедневно приходили к конторе. Управленцы рассаживались по кабинетам — их 11 человек. Рядовой состав покуривал на улице. Час, полтора — и по домам. Абсурд?

— Пенсия-то никому не помешает, — мудро заметила Евдокия Васильевна Одышева после того, как перешла из продавцов в руководители ООО. — Раз люди попадаются на глаза, приходится им трудовой день проставлять, стаж подтверждать.

Пенсия — с тем же интересом: выкраивать для детей еще что-то из выделяемых государством денег.

Вернемся теперь к фермерской судьбе Анатолия Александровича Писанова. Преподавание в вузе он бросил еще в 1991 году, четыре года фермерствовал в Малых Полянах, в этом же, Лукояновском, районе. В общем, накопил первоначальный капитал. Одного не хватало — размаха, необходимого для серьезного дела.

А тут — нижегородская модель реорганизации. Уговорил-таки он собственников в Кельдюшеве отдать ему землю. Таким образом, и заросшие бурьяном поля, и окрестные руины сделались для него доступными на вполне законных основаниях.

Став собственником, фермер Писанов протянул на свои деньги двухкилометровый газопровод — от распределительной установки до одной из улиц Кельдюшева. Затратил, в пересчете по тогдашнему курсу, около 20 тысяч долларов. Почти треть из них — на преодоление упрямства сельчан: в 1996 году они побросали у своих домов трубы и стойки и отправились на сенокос, который в этих краях длится около трех месяцев. А год спустя и строительные материалы, и работы резко вздорожали…

В бывшем Доме животновода, где поселился Писанов, нет ни водопровода, ни, естественно, канализации. Анатолий Александрович не имел даже легковой машины. В Нижний Новгород, я своими глазами видел, ездил на автобусе, в райцентр — на грузовичке, а по селам, бывало, и на лошадке в санях.

Зато, начав здесь с нуля, он засеял зерновыми и крупяными около 600 гектаров. Зато у него есть мельница, крупяной цех, хлебопекарня. Зато в исправности и тракторы, и комбайны, и компьютеры.

С отсутствием машины и водопровода пришлось смириться, хотя непросто это было жене, Александре Федоровне — тоже бывшему вузовскому преподавателю. Однако когда Писанов выманил у нее и пустил на ремонт хлебопекарни отложенные на машину деньги, Александра Федоровна возражать не стала, только заметила:

— Я опасаюсь, что ты начинаешь разбрасываться. Тебя может на все не хватить.

Анатолий Александрович ответил, исходя из своих воззрений:

— Скорее, ты опасаешься вкладывать деньги в производство. Но оглянись вокруг: все, кто больше думал о потреблении, разорились.

Разговаривать, оперируя высокими категориями, в фермерской семье, судя по всему, принято. Оба — кандидаты сельскохозяйственных наук. Анатолий Александрович — инженер-механик, Александра Федоровна — ученый-агроном.

Минимум для быта, максимум для дела. Такие пропорции для Писановых принципиальны. Переработка зерна в муку и крупу удваивает стоимость урожая, а выпечка хлеба как минимум утраивает. Эти азбучные истины, считает Анатолий Александрович, опровергают расхожее утверждение о катастрофическом разорении в аграрном секторе. Сегодня, по его мнению, нужно и вполне можно вкалывать и вкладывать средства в хозяйство.

Только вот вопрос — куда направлять денежные накопления? Писанов в Кельдюшеве как на развилке очутился. С одной стороны, дорогостоящий газопровод, как якорь, в сельской местности держит. С другой — тупик. Удалось в округе найти 14 работников для полевых работ и в крупяной цех, еще пять — на мельницу. И все. Пекарню пришлось в райцентре Лукояново открывать. А туда из здешней глухомани не наездишься.

Прокладывая газопровод, Писанов вовсе не надеялся, что кельдюшевцы побросают свои хозяйства, сами придут к нему наниматься и детей приведут. Он понимал, что деревню, легко позволившую превратить в руины колхозное производство, но оставшуюся фактически безучастной и к фермерству, и к местным, нижегородским затеям, непросто будет сдвинуть с наезженной колеи. Ведь чему учит история? Весь XX век российскую деревню подгоняли то под социалистическую формацию, то дважды — при Столыпине и Ельцине — под капиталистическую. Но этот грим мало изменил ее исконное содержание.

Писанов вздумал не гримировать старое Кельдюшево, а строить новое — поселение, накрепко связанное с производственным капиталом. Памятуя при этом, наверное, о заветах Энгельгардта — русского агронома прошлого века, профессора Земледельческого института в Петербурге, автора “Писем из деревни”, так надеявшегося на приход в аграрное производство интеллигенции. Но думал он и о том, что в 70–80-е годы колхозам-совхозам не принесли удачи ни агрогорода, ни “улицы Молодежные” — то жилья не хватало, то, наоборот, не получалось строить в комплексе, начав с основы — газопровода.

Но почему же пекарня — в Лукоянове? Началось с такого эпизода: Толя, младший сын Писанова, подружившийся с работниками пекарни, которые любили с ним в шутку побороться, однажды в запальчивости крикнул:

— А вот я вырасту — и всё здесь моё будет!

Работники не выходили на работу несколько дней. Насилу Анатолий Александрович уговорил их забыть детскую реплику.

А вот эпизод посерьезнее. В налоговой инспекции Писанову в 1998 году сказали:

— Вы бы еще на Луну газопровод протянули.

И содрали с Писанова подоходный налог за газопровод как за предмет роскоши. На дома для работников ни копейки не осталось. Вот и подался фермер в Лукояново за дополнительным заработком.

Александр Платонович Еремеев обрадовался, когда его после долгого перерыва пригласили проконсультировать маслоделов нескольких заводов. Значит, помнят, ценят. Но из поездки вернулся удрученный, долго не мог прийти в себя.

— Отведайте нашего маслица, — по доброте душевной предложила работница и... залезла в бидон голой рукой, выбирая комочек получше. Еремеев был шокирован.

А на соседнем заводе только что сбитое масло руками укладывали в ящики и там уминали… кулаками!

— Опомнитесь! — не выдержал Еремеев. — На свете существуют специальные пестики, лопатки, много веков назад человечество стало пользоваться ложками!

— А вы не сомневайтесь, не отравитесь. — Рабочие открыто посмеивались над стариком, казавшимся им чудаковатым формалистом. — Мы руки-то утром мыли.

Еремеев начал дотошно выспрашивать мастеров и руководителей заводов: пробуют ли они привезенное из хозяйств молоко, бывают ли сами на фермах, занимаются ли там отбором и сортировкой сырья или, на худой конец, хотя бы обучением деревенских работников? Получал один ответ: нет! И смотрели на него с удивлением, как на доисторическое существо, ходячий музейный экспонат.

Поездка эта, замечу, случилась за несколько лет до дефолта августа 1998 года. В глубинке тогда не предвидели финансовой катастрофы. Беспечно, до предела эксплуатировали старые, созданные еще в советское время мощности. Просто плыли по течению: мол, на наш век всего хватит. Теперь-то понятно, что дефолт был, в числе прочего, продуктом и советского, антирыночного мышления, той неизбежности, той обреченности, того упадка и оскудения сознания, при которых катастрофа просто не могла не произойти. Важны подробности картины, как все рубили сук, на котором еще сидели! Однако герой наш, Еремеев, из тех, кто придает крепость старому укладу.

Еремеев выступал с лекциями, делал наставления — для этого ведь и пригласили. Его слушали с напускной вежливостью. Да что толку!

Вернувшись из той поездки, пошел Еремеев на самый большой в Кургане базар — захотелось выбрать для уезжающего в Москву внука продукты получше. Осмотрел все придирчиво и вернулся с пустыми руками.

— Думаю, что и в столице ты вряд ли что-то путное купишь, — говорил Еремеев внуку. — Время такое, что, похоже, вся страна в дикость решила впасть. Но меня уволь — не могу я эту отраву тебе давать: не масло, а колесная мазь, сыр — в прелых пятнах, не колбаса, а пакость.

И это в Кургане — на родине сибирского маслоделия. До революции львиная доля здешней продукции шла за границу. От продажи сибирского масла Россия получала больше валюты, чем от экспорта золота. Курганское масло с удовольствием вкушала королева Англии. Еремеев ощущал себя связующей нитью между настоящим и прошлым. Мимоходом, как о чем-то не очень важном, он сообщил мне, что больше двадцати лет возглавлял в области молочную промышленность. Главным же достижением считал не чины, а то, что еще на первой ступеньке своей карьеры на небольшом Каргопольском заводе сумел добиться дореволюционного качества продукции, за что ему было присвоено звание “Главный мастер маслоделия”. В стране было таких 11 человек, из них — шесть в Кургане.

Стать одним из лучших специалистов по производству масла Александру Платоновичу Еремееву помогло то, что он перенял навыки у старых маслоделов. Учился у них таким тонкостям, каких ни в одной инструкции не найдешь.

Например, учился… ботанике. Состав, набор трав для буренок должен быть особым. Аромат и потребляемые ими витамины переходят в молоко, а затем — в масло. И не сеном или силосом, а именно травами надо кормить коров. Зимой в Сибири масла, как правило, не делали. Зато майская и июньская продукция считалась лечебной. Это масло и шло на стол английской королеве даже в течение нескольких лет после революции.

О таком масле и писал когда-то авторитетнейший в мире английский специалист-эксперт Томсон: “Русское масло не изготовляется из нейтрализованных сливок, как в Европе. Это совершенно натуральный продукт, богатый всеми составами, которые делают масло очень здоровой и ценной пищей. К сожалению, когда оценивают продукцию разных стран, достоинства эти пропускают. Исключительно долгая сохранность русского масла объясняется климатическими условиями, которые дают атмосфере, почве и корму для скота стандарт чистоты, который не может превзойти ни одна из конкурирующих стран… Маслоделы СССР умеют наилучшим образом использовать дары природы”.

Учился Еремеев у старых мастеров и тонкостям переработки молока в масло. Сливки они сбивали до такого густого аромата, что голова начинала кружиться. С закваской возились, как с малым ребенком.

Несколько раз в день Еремеев проходил по цехам и протирал оборудование белоснежным носовым платком — добивался от рабочих, чтобы ни одного пятнышка на платке не оставалось. А запах? Если в воздухе пахло табачным дымом, то Александр Платонович немедленно выдворял курильщика на улицу. Не приведи Господь, если мужчина заявлялся на завод в сапогах, смазанных дегтем. Такого больше и на порог могли не пустить.

Сибирские крестьяне издавна славились своей чистоплотностью. Но Еремеев все-таки лично объезжал окрестные хозяйства и выбирал среди доярок самых опрятных, у кого коровы были чуть ли не с мылом вымыты, и только от них принимал молоко в переработку.

Умирали старые маслоделы. Ничто, казалось бы, не могло заменить общения с ними. Но помог музей маслоделия! Идея открыть его пришла в голову Александру Платоновичу Еремееву в 1969 году, когда он был уже генеральным директором областного объединения молочной промышленности. Четырнадцать лет собирали экспонаты. По заказу Еремеева местные ученые проводили исторические изыскания, на основе которых создавались книги и брошюры. Наконец, для музея построили специальное помещение. Открытие музея состоялось 10 августа 1983 года. Еремеев сразу же ушел на пенсию, сделался и хранителем экспонатов, и экскурсоводом. Музей маслоделия в Кургане был единственным в России.

Как же понять, почему, имея возможность получить знания, курганцы стали выпускать масло, которое стыдно не то что королеве, но и обычному смертному предложить? Еремеев не считает, что во всем “рынок” виноват. Разве до революции при социализме жили? Развал 90-х для него — загадка.

Особенно поразила Еремеева история с Курганской молочной лабораторией. Созданная для контроля за качеством продукции еще в 1902 году, она после разрушительной Гражданской войны была быстро восстановлена, а после Великой Отечественной сделалась одной из лучших в стране. Будучи генеральным директором, Еремеев ее укреплял как мог. К тому же и обстановкой в отрасли владел досконально: знатоки-эксперты лаборатории могли проконтролировать положение дел на любой ферме. Но вернувшись из той печальной поездки и побывав в лаборатории, он оценил ее состояние как небывалую разруху. Сотрудников можно пересчитать по пальцам. Да и те в основном торговали реактивами.

Вскоре в местной прессе Александр Платонович нашел объявление о том, что некая фирма предлагает проект маслодельных мини-заводов. Обрадовался: до революции бум маслоделия в Сибири как раз и начался с постройки небольших предприятий. Отправился по указанному адресу и выяснил удивительную вещь: фирмы как таковой не существовало. Просто некий расторопный тип давал оплачиваемые задания сотрудникам расположенного в Кургане проектного института. А те выполняли задания, не отрываясь от своих рабочих мест. С заказчиков делец драл три шкуры.

Еремеев написал статью, в которой по простоте посоветовал заказчикам обращаться напрямую в проектный институт — дешевле обойдется! Опубликовал. Его вызвали в областной антимонопольный комитет, где чиновники спросили у него: “Тебе что, фраер, жить надоело?”. Без свидетелей. И вскоре он — на восьмом десятке — оказался под судом. Якобы — за клевету. Сердце старика не выдержало, угодил в реанимацию.

Едва оправившись от болезни, Еремеев узнал: его музей закрывают. Здание уже заняли коммерческие фирмы — под магазины! Он обратился к руководителям молочных заводов, своим выдвиженцам и ученикам. Тут как раз подоспел юбилей одного из высоких начальников, куда они все и отправились. Попал на банкет. Взял слово в перерыве между здравицами:

— Обращаюсь к вам, как к пошехонцам диким! Довольны, что прикончили уникальный музей, или исправить что-то хотите?

Промолчали “пошехонцы”, будто и не произошло ничего. Мол, мели Емеля… А потом опять полились здравицы, и Еремеев не выдержал, отправился восвояси.

Выйдя из дома, где проходил банкет, поразился десяткам новеньких автомобилей, которые ждали своих пирующих хозяев-руководителей. Подумал: заводы бедствуют, а начальники жируют. Нет, толку тут не добьешься.

И Еремеев решил передать свою музейную экспозицию в краеведческий музей.

Грянул дефолт 1998 года. И оказалось: что Бог ни делает, все к лучшему. Неожиданно для многих отечественная перерабатывающая промышленность стала инвестиционно привлекательной, как, впрочем, и весь аграрно-промышленный комплекс, куда за 1999—2001 годы было вложено более шести миллиардов долларов! Частные инвесторы — а сюда пришли именно они — начинили многие заводы новейшим современным оборудованием. Глубинка теперь кушает те же йогурты, те же сыры, биокефиры и все прочее, что и Москва. И на оборудовании том работают так же стандартно, рутинно, без героизма, но и без привычного разгильдяйства наши соотечественники.

И в стандартной этой обстановке Еремеев как-то еще больше ушел в тень. Суд его оправдал, но знания свои ему, увы, применить на практике не приходится. Он, на общественных началах, теперь вроде консультанта в краеведческом музее.

И все-таки чего-то ему очень жаль.