Александр Твардовский

Рабочие тетради 60-х годов

1965 год

17.VI. Утреннее:

<….> Но намечается несколько вещиц “Памяти матери”:

1. “Перевозчик”

2. Рожденный под елкой1 

3. Весна без нее.

И м[ожет] б[ыть], еще что-нибудь, и что-нибудь, речь о себе, обо всем самом дорогом в этом мире — что от нее у меня.

19.VI.65. Б[арвиха].

Помнится, были какие-то юношеские стихи об отце, о приезде на родину, где отец

Вчера приезжали Дементьев, Кондратович, Лакшин. Дела плохи, журнал как в блокаде. Есть слух, что будет стоять вопрос на идеологич[еской] комиссии. “Надо кончать” — такие слова будто бы говорил нынешний зам[еститель] Демичева Степаков, опубликовавший в “Известиях” статью Вучетича. (Отдыхающая здесь сотрудница “Известий” Любовь, кажется, Михайловна, фамилии не знаю, подходила ко мне выражать сочувствие по поводу этой статьи, напечатанной без ведома редколлегии и переживаемой “всеми в редакции” как стыдное дело, потрясая версткой нашей подборки читательских писем, так и не попавшей и в № 6).3 

Бессовестная подсказка Поликарпова4 (через третьестепенных работников отдела) мне и Симонову взять обратно наше письмо о “Театральном романе” Булгакова.5

Дементьев уже, по словам Лакшина, говорит, что он готов пойти на пенсию, Твардовский, мол, тоже не пропадет, а вы, молодые, как-нибудь перебьетесь. Лакшин шутит о себе: в конце концов могу намахать листов 30 об Островском (давняя его работа, к которой он остыл) да еще и докторскую получить.6

Мы, четверо, т.е. я, Дем[ентьев], Лакшин, Кондратович, — это и есть собственно редколлегия ж[урнала], которой нечего уже терять, кроме журнала, — зашли далеко и глубоко. Но Марьямов и Герасимов, пожалуй, могут и при коренных изменениях оставаться на месте.7 —

Третьего дня — беседа с Палмом Даттом (по его настойчивой инициативе). Наивность: его вопросы он бы должен направить в иную инстанцию, — на такие вопросы я сам хотел бы получить ответы и разъяснения.8 —

Оля сдала “костюм” на отлично9  — рад за нее, радешенек, м[ожет] б[ыть], не меньше ее самой.

Завтра мне исполняется 55. “Это много”, — записал в “Дневнике” Эд. Гонкур по поводу 50 своих1. Правда, в 70 он помышлял прожить еще лет десять для осуществления своих замыслов. Эта книга, кстати сказать, так полна темы возраста, смерти, что при моем “обостренном чувстве” этого дела я иногда испытывал такое приближенное к своей плоти и духу дыхание этой неизбежности, что старался не оставаться долго с этой приближенностью. Все вспоминается, как мать говорила о самочувствии в ее возрасте: тоскли-и-во. Казалось бы, я уж “отписался” от этой темы в статье о Бунине, ан нет — это только те обязательные слова, которые положено говорить по этому поводу.

Книга Гонкуров интересна, полна тонких характеристик и наблюдений литературной жизни и явлений искусства, но мне чужда их тенденция отгородиться от большой общенародной жизни барьером литературы, мастерства, “артистизма”. Собственно, натурализм для них (для Эдмона) не более, как их “жила”, которую они застолбили и разрабатывали в целях самоутверждения в искусстве, в целях бессмертия. Как жалки самонадеянные апелляции к ХХ веку, который поймет и вознаградит их за недооценку их первооткрывательской роли в ХIХ в. Много, слишком много мелочной заботы об этом. Как это противно, когда писатель в старости говорит, что прекращает писание из опасения написать хуже прежнего, — мыслимое ли дело такая своекорыстная озабоченность мастерством при наличии необходимости высказаться (“не могу молчать!”). В книге этой много жизни, автор интересен как персонаж ее, но читать их романы ни малейшего позыва. Ограниченность чисто “французская” в недоброжелательстве к русской и скандинавской литературам с их идейностью, “политикой”. Очень мелки и Доде, и Золя, и сам Гонкур в сравнении с нашими, — дельцы, себялюбцы, буржуа.

Прошелся с огнем и мечом (это слишком громко) по “Сельской хронике” — много опустил стихов, решил и раздела “Юношеские” не делать — взять из ранних лишь самые памятные. Как много в ней (“Хронике”) навязанного временем. Еще и остались там, — м[ожет] быть, еще выброшу, — такие напряженно-“идейные” стихи, как “Сын к отцу прилетел попрощаться” или “Дорога”. Много сохранней стихи, в которых была какая-то моя личная необходимость, какой-то отголосок непредуказанных настроений. Каким, например, фальшивым довеском к “Братьям” выглядит сейчас вторая половина стихотворения. Сколько я потратил сил на “подворачивание” себя, своей биографии, своей сущности к требованиям и понятиям тогдашних лет. Но без этого “подворачивания”, пожалуй, не было бы меня, а был бы вроде Рыленкова (но все же лучше) певец родных перелесков и всяческого “разнотравья”.

В “Муравии” восстанавливаю выброшенные еще в первом издании две строфы из “кулацкой свадьбы”:

Вчера на утренней прогулке завязались строчки этого пустяка для “Зап[исной] кн[ижки]”:

Неотчетливо.

“Завершается реконструкция здания Театра сатиры. И первый спектакль, которым “новоселы” откроют очередной сезон, — поэма Александра Твардовского “Теркин на том свете”… (Лит[ературная] газ[ета]. 3.VI.65).

Не верю, хоть Оля и передает (на днях со слов Б. Новикова)3, что уже первый акт отрепетирован и очень хорош, и театр хотел бы мне показать.

21.VI.65. Б[арви]ха.

Мне приятно, что, встав сегодня в первый раз в пять, во второй в семь, т.е. с досыпом, не вспомнил, не отметил про себя, что это день рождения. Только уже переставляя букетец оленьих рожек на столе (Оля), вспомнил и увидел на моем хоз[яйственном] столе между графином и термосом другой букет — белая сирень, пионы с бутонами и нарциссы (Маша) из нашего сада в Пахре (как будто здесь мало этого добра!). Вчера они приезжали, пробыли недолго, Оля торопилась к своим занятиям, да и это время прошло в моих излияниях по поводу козней, чинимых “Н[овому] Миру” инстанциями. Яблони все хороши, нынешние дожди их, говорит Маша, заметно ободрили, и даже та, “угловая”, что еле-еле просыпалась, когда я заезжал на дачу, теперь веселей и веселей. Ракитовые колышки тоже, говорит Оля, ничего. Эти дождики им самая благодать.

Итак, — формально — до нынешнего дня уже пять лет мне было за пятьдесят, отныне под шестьдесят. Конечно, это уже где-то на середине второй половины жизни (в лучшем случае), но если уж так заплыл, то не назад же возвращаться — до того берега, откуда вошел в воду, уже куда дальше, уже не доплыть — остается тянуть до другого. — На этом оставим “гонкуровскую” тему. Долго человек кокетничает, “психологизирует” по поводу возраста, но ощущение его (возраста) невеселой и необратимой реальности несколько отстает, — однако постепенно выравнивается с ним. Хорошо бы, конечно, переживать старение, упадок сил, всяческие потери (волос, зубов и т.п.) как временное хоть и горькое состояние — вроде временного пребывания вне партии с надеждой на восстановление. Но здесь это состояние предшествует (как в 37 г.) лишь еще худшему — в несколько большем отдалении во времени. — Но, чур, на этом точка. —

Правда ли, нет — еще один исторический анекдот. Н[икита] С[ергеевич] попросился на прием к Брежневу, тот его принял, в присутствии всех членов Президиума или части их, в готовности услышать какие-то признания, предложения общезначимого порядка. Но тот, говорят, попросил построить ему гараж (несколько машин — зятя, сына и т.д.), переселить его из городской квартиры в особнячок, повысить пенсию и переменить “Волгу” на “Чайку”. М.б., думаю, он схитрил, увидев, что наедине с ним не хотят беседовать, но, м.б., так оно и есть, что иных забот у него уже не было.

Записи отвлекают от прямого дела, — если утро ушло на какое-то дело, то уже трудно взяться за них.

Вчера была годовщина начала войны. Почти четверть века назад было такое же, как вчера, утро под Звенигородом, я сидел над уже задуманным, но очень туго шедшим “Теркиным”, — подумать, что осуществлением этой вещи я обязан этой ужасной войне. Но тем, что пережил эту ужасную войну, я обязан “Теркину”1. Счастливчик — можно сказать, но что же тогда сказать о Симонове, которому без войны не видать бы своего литературного “Клондайка”. Но и война не сделала из него художника. —

Вычитал два тома (I и III). Как-то совпало, что переход из “под 50” в “за 50” совершился при пересмотре всего написанного мною, а я, так часто оглядывающийся на свое “наследие” мысленно, суммарно, теперь должен пройти и это: трезвую, один на один с самим собою оценку всего этого2.

Многое “отболело”, особенно в стихах, написанных с “мужественным” стремлением к “радостной теме” — были и такие понятия и “установки”. Из “Сельской хроники” вымахнул полтора десятка вещей. Но еще остались там вещи, написанные тщательно, старательно, с затратой известных “запасов” моей “самобытности”, но напряженные и конструктивные, сейчас помертвелые (“Сын к отцу прилетел попрощаться”, “Семья кузнеца” и др.).

В “Стране Муравии” до сих пор хороши главы зачина, — “Кулацкая свадьба”, “Свояк”, “Муравия”, описательные строфы. Встреча с Бугровым, с попом. Попросту изумительна глава о Сталине. И вот что значит истинная непреднамеренность. Ведь глава оказалась напечатанной только потому, что в ней Моргунок понимался как темный, смешной в своей психологии “последнего единоличника” мужичонка, — таким и я старался его представить (“и шишки все еловые”)3. Но теперь его “смешные” мечтания выглядят исторически вещими: не все сразу, не под один замах, дай “пожить чуть-чуть” — при земле, да при коне, “а там” — пожалуйста. И никто в литературе нашей не говорит так со Сталиным — это единственный случай сближения житейской народной, мужицкой труженнической мудрости с “догмой” сверху, с “революцией” сверху, по инициативе государственной власти”4. И, казалось бы, глава архикультовая — с этим выдуманным мной “легендарным” мотивом разъездов Сталина по стране, который (Сталин) первый раз выехал лишь на осмотр Беломора — памятника началу лагерного режима. (Где-то у нас лежит себе рукопись Витковского, инженера, который еще с тех пор начал “отбывание”, с Соловков, а потом Беломорканала. Какая там картина прохождения парохода с писателями на борту мимо берегов канала, где стояли его строители — картина, данная их глазами. Боже, какой символический парад “творцов-певцов”, изготовившихся уже лгать по указке, умиляться и мудрствовать, и захлебываться).5

Не самое худшее в поэме “колхозная свадьба” — все же это отражение первого “медового” периода “колхозной зажиточности”, когда еще не все проели от экспроприированного добра, скота и т.д., когда еще не все настоящие землеробы разбежались, когда еще в народе жила иллюзия. Слабы и фальшивоваты главы о коне, “Верхом на коне на сером”, “Тракторист”, беспомощен финал встречи с Бугровым на базаре, а главное — натянут и фальшив Фролов, за которого меня больше всего хвалили, но которого сам я в душе отнюдь не считал лучшей главой, а только “необходимой”. Фальшь в том, прежде всего, что такие “богатырские” семьи были семьями зажиточными и попросту кулацкими, беднота и всяческая пролетаризация начиналась с распада, разделов, ослабления таких “дворов”. “Патриархальность” эта стала нравиться в литературе сразу же после того, как покончено было с патриархальностью, благообразием в жизни. Приходит сейчас на память “патриархальность” (фальшивейшая!) в рабочем классе (“Журбины”)6, но сближение это нестерпимо для меня, — я фальшивил от чистого юношеского сердца, в самоотверженном стремлении обрести “благообразие” в том страшном неблагообразии и распаде деревни. —

“Дом у дороги” почти весь хорош по стиху, по тону, недаром его так кисло встретили, хоть и премию дали. Как мне это памятно: “Что ты хотел? Образ женщины-героини?” и т.п. (Поликарпов — дурак, Кожевников — мерзавец (тогда сидел в “Правде”).7

Среди “Послевоенных стихов” есть превосходные — “В тот день”, “Я убит подо Ржевом”, — порядочно, — тот же “Разговор с Падуном”, в котором слышатся отголоски “закрытого” тогда “Т[еркина] на том свете”, вплетенные в сибирскую фактуру (тоже и в “Моск[овском] утре” и в “Далях” — “Фронт и тыл”).

Перечитывая “Дали”, увидел, что последняя перепланировка по совету Дементьева была спасительной для этой книги, писанной в “две эпохи”, рывками, толчками, порывами — с еле уловимой внешней связью отдельных частей. Так и осталась неловкость с образом “друга”: то это “друг детства”, то Фадеев. Но уж исправлять поздно. Мыслится “Дополнительная глава” (“Сын за отца не отвечает”), которая была бы сейчас еще одним антикультовым выходом в нынешней ситуации, оживившей в каких-то рядах и кругах тенденции к “реставрации” культа.8

Вчера на утренней прогулке косят круглый лужок, что справа от шоссе по дороге к мосту. Травой этой любовался еще накануне: одуванчики, высокие, жирные, еще не осыпались, а уже распустились ромашки — луг белый, молочный поверху, а понизу — дикий или подсеянный — клеверок и всякая “едомость”. Косить — радость, попросил косу (дурную, с косовьем в оглоблю, тяжелую), прошел прокос. Гляжу, сгребают вилами траву в кучи, — оказывается, она пойдет в силос, — дичь, глупость такое сено губить. А ребятам — что? — ни малейшего хозяйского чувства, — смахнуть, спихнуть, выполнить норму. —

По двум-трем телеграммкам внизу узнали (Марья Ивановна) о моем — минувшем — дне рождения, поставили в комнате букет сирени. Да Валя еще привезла из внуковского нашего сада букет французской и венгерской. Да стоит бедненький букетик белой — из Пахры, что привезли Маша с Олей. Пиончик с нераспустившимся бутоном так и повиснул головкой — не распуститься ему, — понимаю, какая это жертва со стороны Маши.

25.VI. Вчера и сегодня утром:

Это из старого наброска. Взявшись за него, завернул было в самую что ни на есть прозу:

Из этого что-то может получиться, но, пожалуй, другим размером.

Еще набегало днями, но что-то не то.

Кажется, записывал где-то этот рассказ мамы о моем рождении именно под елкой. Налипшая хвоя — это ее слова, — иголки, иголочки.

День облачный, но теплый, по-настоящему летний, хотя нынче так все запоздало — не было теплой весны. Две последние ночи — теплые, летние. Запах сена, там-сям подкошенного в парке у озера, вдоль дорожек. Запах сена — говорят — как будто это один запах, — их множество; хотя все они запахи сена.

— Только что подкошенного с росой — это собственно запах луга, только усиленный срезом живой травы, запах травяного сока;

— запах обвялой в первой половине дня травы;

— запах подсохшего готового для сгребания сена — в полдень и пополудни, в свежести вечера, в росистой свежести и прохладе ночи;

— зимнего сена, сена в стогу, в сарае, в сенях, в хлеву — пополам с запахом навоза. Еще затыкали кувшины с крещенской водой клоком сена;

— окропленного дождем сена, даже скошенного луга, где остались былинки и луговая “стерня” — после дождя.

— Сгоревшегося в копне, пыльного, погибшего, гнилого сена. —

Это по стадиям, а еще и по качеству, по роду травы: клевера — дикого и культурного, клевера с тимофеевкой, клевера первого года, который иногда подкашивают на подкормку — пополам с соломинками, жнивьем; сена молодой травы и травы перестоявшей, когда уже звенит звенец и лопаются стручки мышиного горошка; сена с заливного луга, с заболоченных лугов, особо — осоки и “двора”, лесных трав — жирных, крупных — рябинник, медуница, “лапка”, иван-чай и др.

Смотрел два вечера “Гамлета” (Пастернак) Смоктуновского.4 Так себе. И перевод местами слишком модернизирован в языке. И как ни хорошо С.[моктуновский], но уже очень одомашенный Гамлет, так “просто”, тихо и скороговорочно можно говорить в соврем[енных] комнатах, но не в тех сводчатых покоях замка и не на площадке перед ним, не под грохот натурального моря. — Прочел после первой серии пастернаковский перевод и, м[ожет] б[ыть], от кино-Гамлета не воспринял его, как когда-то, мельче и литературней.

Сегодня — “Гранатовый браслет”5, для ради взял Куприна, перечитал: мещанская вещица, чуть-чуть трогающая, не успокоительная, слащавая в конце концов. Почти знаю наперед, что будет из рассказа на экране, — не хитрое дело.

Гулял по “большому кругу”, проложенному по значительной части лесопарковых здешних угодий, любуясь мощными и высоченными стволами елей и сосен, каких уже не встретить в иных, не охраняемых зонах, не могу отвлечься от перенятой у отца практически-хозяйственной мечтательности насчет всех этих богатств, как если бы я был единоличным владельцем всего этого, или председателем колхоза, или директором совхоза — сколько здесь можно сделать разумных вырубок за счет перестоявших, уже утрачивающих в своей ценности стволов, сколько можно было бы попилить досок, бруса, теса, сколько подобрать дров в результате “рубки ухода”. Но отец не был при этом лишен чисто созерцательного восхищения такими дарами лесной природы, — так же и я. Я даже не умею представить себе восхищение всем этим безотносительно к возможным воздействиям на все это топора и пилы. Мне почти мучительно хочется подчистить здешние чудесные — ближе к краю парка, вдоль озера — престарелые сосны, спилить у них сухие торчаки обломившихся некогда сучьев, разнять переплевшиеся и удушающие друг друга деревья разных пород, подобрать валежник. — А здесь и садовые насаждения просят подчистки от “волчков” и безобразящих крону лишних сучьев, отростков из-под корня. — Где-то в русской литературе есть полусумасшедший и, кажется, запивающий, словом, беспутный помещичий сын, занимающийся в периоды “каникул” обрезкой старых деревьев в саду.

Вчера и сегодня утром — по старому наброску:

Вечерние беседы на замедленных прогулках с Коневым2 и др[угими]. Господи, господи. —

Двухсерийный фильм “Великая Отечественная”3 — мозаика из обрывков кинохроники нашей и заграничной (больше всего немецкой). Объявлялся он в печати под названием “Ради жизни на земле” — эта строчка уже полностью обезымянилась, даже О. Берггольц в недавней статейке, так она и в фильме мимоходом приведена: “стояли насмерть ради жизни на земле”. Но я помню возражение, кажется, Фадеева на эти строки, — “не ради славы, ради жизни”, — почему же? И ради славы.

Грешным делом, когда шла уже вторая серия, подумал, что в этом киноиллюстрационном и озвученном обзоре истории войны (безнадежное дело!), где нашлось место песням Кумача, Суркова и еще кой-кого, могло бы поместиться что-нибудь из “Теркина”, — есть кадры, что хоть вставляй в соответствующие главы книги. Потом утешился, когда голос ведущего привел строфу “Хоть серьезный, хоть потешный...”. Лучше, мол, Твардовского не скажешь, — это, конечно, тоже “готовые слова” — не больше.

А сейчас (нет, не только сейчас) подумалось, что можно все-таки сделать фильм по Теркину, даже может быть со включением этого документ[ального] материала, но со введением в действие стиха. Без меня этого сделать невозможно, а я не умею или робею. —

“Береза” напомнила, что среди бессчетных и безнадежных вариантов гимна были какие-то строчки “не гимнические”, которые просились в дело помимо гимна:

Вчера образовался выходной. Встав в 5 ч., пошел искать грибы, уверившись в их реальности по тем белым, которые увидел на прогулке за оградой у парня в авоське и принял было их за булки. Набрел на один-единственный крупный и здоровый боровик в парке, повыше братского кладбища, исследовал очень грибной с виду рельеф вокруг карьера, но еще нашел 3 масленка и один не очень свежий подберезовик. Подбросил Марье Ивановне вроде букета цветов — была довольна — недоспавший сидел за столом. Несколько раздраженно и не во всем справедливо говорил с Валей о ее статье о Кропоткине1, а она умница, терпеливо слушала и мягко, но основательно возражала по частностям, признавая, что в целом у нее “по-видимому, не вышло”. Вечером смотрел странный и очень глупый фильм “Гранатовый браслет”, в котором купринский образ жалкого и малограмотного маниака Желткова “осмысливается” как противостоящий “Санинщине”2 и т.п. Введен Куприн, довольно пошлый, разъясняющий зрителям “идейный смысл” своего “произведения” (так он и говорит: “мои произведения”) посредством интервью некоему английскому репортеру. — Зачем это я.

Сегодня “доводил” кое-как опять же старый набросок.

Еще одну старую “баклушу” округлил:

Открытие: люди еще читают стихи, чего я не предполагал уже в отношении чьих-нибудь, кроме моих, стихов.

Массажистка Вера Петровна показывает книжку Шефнера2, говорит, что ей дала ее жена министра Павлова. Что-то спрашивает у меня насчет Долматовского.

Член коллегии К[омите]та заготовок СССР — мой сосед по столу Сергей Петрович, перечитывая “Н[овый] М[ир]” за 64 г., останавливается на публикации посмертных стихов Маршака3, оспаривает одно место из моей предуведомительной заметки — о том, что “лирика — привилегия молодости”. — “А Тютчев?”

Это тоже следствие усталости от “реальной” жизни и ее “оформления” в лит[ерату]ре и в кино. Расходясь после “Гранатового браслета”, дамы этого контингента были искренне растроганы и говорили: “Да, теперь такой любви не бывает”. А фильм — глупый и пошлый. Но, правда, вчерашний датский — “Секретарша” еще глупее и пошлее. Там уж, оказывается, только “соблюдай себя”, и миллионер подарит тебе свою машину на память — в несколько тысяч, которые можно положить на книжку и т.д.

(Думал о Светлове; силился он, бедняга, объявить больницу своей “бойницей”, откуда, мол, он ведет огонь по врагу и т.п.)4

Вчерашнее это стихотвореньице очень плохое, ничтожное. Сегодня посмотрел другие свои вещицы кунцевско-барвихинского сидения, — нет, там есть кое-что. Конечно, в них нет выхода на большую просеку, в них еще трудно отрываешься от самого себя, иногда за ними мало чего, кроме желания “округлить” еще одну “баклушу”. Но без этого “междуматья” мне не обойтись. —

Утро после прогулки, дождь, заставший меня еще на “большом кругу” и принятый не без удовольствия, — здешняя вода из кранов очень обизвествляет волосы. — Не нарадуюсь ночам, — вчера за две прогулки — не менее 15 километров по пересеченной местности — умотал моего спутника Сергея Петровича Ефимова. С отрадой иду, иду, не чувствуя сжатия в икрах, жжения в пятки, — почти не чувствую. Левая совсем хороша, изредка деревенеет — с пальцев, но это, может быть, от обуви. Сейчас сижу за столом в тех же ботинках, в которых пришел с прогулки, капилляроскопия (?) и осциллография (?) показали, хоть мизерные, изменения против кунцевской картины. —

Немыслимое дело в здешних условиях — на перекуре после столовой или на прогулке люди, порой не все зная друг друга, откровенничают насчет первого секретаря и предсовмина, критикуют, смеются, вышучивают самодурство глупости, фантастические несообразности его и признаются не только в нелюбви к нему, но в активной ненависти, подчеркивают свои несогласия с ним, упоминают о своих попытках на месте исправить положение. Но это делается именно в узком кругу, в порядке доверительности, крайней откровенности в наболевших вопросах, — все как если бы он был еще главой партии и государства. — Но когда был, молчали? — А что ж, пикнешь, никто тебя не поддержит и пойдешь за ни за что, ни про что. — И это-то не представляется самым ужасным, не бередит совести, принимается как нормальное. Охотно “воздают должное” Сталину, у которого “действительно были ошибки”, а тут, мол, по поводу этих ошибок мы “сами себя грязью поливать”, все зачеркивать и т.п. И это опять же — в узком кругу и сейчас, когда казалось бы… — Среди этого контингента может случиться и человек “побывавший там” и ныне реабилитированный — самое страшное, что иные и из таких, пострадавших, могут поддержать общий разговор. Инерция, полнейшая отвычка от самостоятельного мышления, — что еще? Хотел сказать — малая теоретическая подготовленность, но вспомнил Поспелова1, которого, говорят, только уж придержали при излишествах в “воздаянии должного”, — впрочем, то, что он зазубрил наизусть какие-то тома, не есть “теоретическая подготовленность”. —

Возраст, по-видимому, редко совпадает с субъективным ощущением. В детстве и отрочестве мы ощущаем себя старше, умнее, понятливее, чем полагается быть в таком возрасте. В юности сохраняем многое от детства и самоощущения (робость, склонность считать других более взрослыми, готовность уходить от нарастающих трудностей и “вопросов” в раковину детства), — это в какой-то мере на всю жизнь: я нынешний 55-летний отец и дед, главный редактор, известный литератор, в какой-то степени — и тот, что оборудовал себе “кабинет” в предбаннике нашей последней бани. — Зрелый возраст особенно неохотно расстается с ощущением молодости, — еще очень недавно я чувствовал себя (про себя) молодым, хотя очень отчетливо отмечал про себя же зарубки возраста: 30, за 30, 40 и т.д. Сейчас уже и с этим приходится расставаться. Но сколько раз, в общении с почтенными, седыми и лысыми людьми, считаешь их куда старше себя, ан, глядь, — вроде этого Вас[илия] Ефимовича Чернышева2, тучного, лысого хриплоголосого секретаря крайкома, — он моложе тебя на год-другой. И еще — деревья, посаженные тобой когда-то, или те, что видел при посадке, как эта березовая аллейка, что от гл[авных] ворот — я ее видел в первый или второй год посадки, — березки не толще моей палочки, в кнутовище — теперь настоящие деревья, сомкнувшиеся ветвями над пешеходной дорожкой. Или три елочки на въезде, где стоянка машин, я их помню такими, что мог бы трогать рукой их макушки — теперь, через 15 лет, — ели! —

Утром до прогулки:

Вчерашний выходной ушел на Бека с его “Сшибкой” (занятно и существенно, но как всегда у Бека, несколько скандал<е>езно: Тевосян-Онисимов1).

Опус позавчерашний, пустяшный, м[ожет] б[ыть], для “Зап[исной] Кн[ижки]”

Буду пытаться толкать еще один вариант “сталинской” темы — “Сын за отца не отвечает” 3. Это собственно личная тема — с ней нужно разделаться, не смущаясь тем, что это будет по стиху и по существу довеском к “Далям”.

Вчера был профессор-невропатолог, — я потерял бдительность и согласился на его посещение, навязанное лечащей невропатологичкой, — очень быстро от ног перешел к расспросам, не задерживаясь даже на том, сколько курю, — у самого папиросы — к тому, сколько пью и как часто и т.д. И так расстроил меня. Вдруг я увидел, что вокруг меня какая-то игра, оскорбительный круг недоверия и озабоченности одним-единственным!.. — Ничего не поделаешь.

Пусть это “лично”, пусть не про то опять, что требуется, пусть даже не оснащено новизной стиха, но здесь я знаю, что сказать, мне есть что сказать, чего, пожалуй, так-таки и не сказано до сих пор. —

Опустело “время как-то” (по разговорам, по слухам). Ни “подъема”, ни воодушевления в ком-нибудь.

Оказалось, что день отъезда — сегодня. Скудные итоги почти двухмесячного сидения в двух привилегированных заведениях при хорошем питании и относительной отрешенности от журнальных и иных дел. Собственно, говорить не о чем. Ладно, что хоть техническую работу по Собр[анию] соч[инений] кое-как провернул.1

Время — точно опустело.

Действительно, читаю газеты, живу среди читающих газеты и даже редактирующих их, среди членов коллегий министерств, как мой сосед по столу С.П. Ефимов, и повыше — маршалов, министров, крупных пенсионеров, коим по самой их сути полагается быть “политиками”, и никаких “дискуссий”, мнений, рассуждений о проживаемом времени, — как ничего не произошло и не происходит: уженье рыбы, домино, кино — и все. Разговоры на редкость однообразные, плоскошуточные, пустоутробные. Время точно онемело, — в нем умолк нескончаемый затейник-оратор, а на место его словно бы никто не пришел, — как бы все в ожидании отсутствующего “старшего”. Газеты вяло, по инерции взывают к кому-то о необходимости “убрать вовремя и без потерь”, регистрируют фестивали, матчи, встречи, обеды, но все без чего-то, — трудно сказать — без чего именно.

Необходимо эти барвихинские впечатления рассеять дорогой, что-то подслушать, угадать нынешнее в ходе жизни.

План: решить вопросы о ремонте дачи, отдыхе М[аши] и Оли, дождаться договора с Гослитом и т.п. И ехать, ехать. —

16.VII.65. Пахра. —

Возвращение, после почти двухмесячного “заточения” в Кунцеве и Барвихе, сюда — в свой дом, где уже прошел год, к своему столу, к заботам о древонасаждениях и т.п. — спокойное счастье. — Новомирская полка за 15 лет, которую приготовили М[аша] и О[ля] к моему приезду. — Косьба, перебазирование сиренек к сторожке, выкорчевка. — Вчера — первое в этом году, не считая Барвихи, где искупался разок в маленьком прудике, купанье. Ужасающая замученность Маши, чьи силенки поглощает эта дача, эта спешка с дачи в город — из города на дачу, некоторая неприкаянность Оли, лишь отчасти компенсируемая фестивалем-кино, куда она ездит <…>. “Первые радости” — с первой поездки в город.

1) Крайне неприятная минута встречи с “дядей Димой” в Союзе, в кабинете Воронкова, где он совещался о чем-то с Марковым и Воронковым и при моем появлении был оборван разговор, точно вошел посторонний.1

2) На том же секретариате (сообщение Суркова о П[ари]же), через полчаса, когда я вышел покурить, “дружеские” мольбы Альберта Беляева забрать письмо о булгаковском “Театр[альном] романе” — мольбы “по поручению”. Я: “Я знаю, зачем я подписывал и отправлял (вместе с К. Симоновым) письмо в ЦК, но я не знаю и мне не объясняют, почему, зачем я должен взять его обратно и выставить себя мальчишкой, не соображающим, что он делает”.2

3) Вызов к секретарю Тимир[язевского] РК Вал[ентину] Вас[ильевичу] Быкову для унизительных объяснений по поводу жалобы “избирателя”. —

Сегодня еду, чтобы, может быть, сегодня же встретиться с П.Н. Демичевым, кот[орый] по тел[ефону] сказал: “Мне тоже нужно с вами поговорить”.

“Программа” беседы в кратчайших словах:

1) Успех ж[урна]ла сложился в малой зависимости от меня и редакции. Его читают как никакой другой — очередь, запись в библиотеках, почта, отзывы-уподобления “Современнику”, “Отеч[ественным] зап[искам]” и т.п. вплоть до заявления Х. Гойтисоло: “лучший в мире”. И т.д. и т.п.3

2) “Особое” отношение к ж[урна]лу со стороны “отделов”, цензуры и отдельных лиц руксостава: чуть ли не антисоветский ж[урна]л.

“Формы и методы”:

“Письма читателей” — по “Волог[одской] свадьбе”; по “Т[еркину] на том свете”. Затыкание рта, задержание писем читателей (по Яшину, по Вучетичу), применение запрещ[енных] приемов (Павлов).4

Цензура.

3) Если журналу быть — он должен быть поставлен в равные с др[угими] условия.

Но я еще не знаю меры его возможного и вероятнейшего предубеждения и всей обстановки и нынешних настроений. М[ожет] б[ыть], вопрос повернется и так, что придется спокойно и кратко сказать: постараюсь быть полезным в своем основном качестве писателя.

19.VII.65.П[ахра]

В пятницу был у Демичева, беседовали около трех часов (!). Начал было я с ж[урна]ла, но он говорит, — нет, давайте об общем положении: что делать, например, с Союзом писателей РСФСР, нужен ли он, кем заменить Соболева — и пошло, и пошло.1 Главное было не в обширности тематики, а во “взаимопонимании”, нарастающем расположении друг к другу. Конкретно разрешился вопрос о “Театральном романе”.

— Печатайте, раз вы считаете, что нужно.

— Да, но дядя Дима…

— Ах, Поликарпов. Он вам скажет, что вы можете поступать по своему (редакции) усмотрению. (Хорош бы я был, если бы, понуждаемый через посредство “аппарата”, взял обратно письмо в ЦК, подписанное вместе с Симоновым).

Зашла речь, конечно, и о Солженицыне.

— Я хотел бы с ним встретиться. Думаю о нем слишком много, чуть не каждый день.

(Когда я рассказывал об этом в редакции, в дверь заглянул Солженицын со своей ужасной бородой — без усов — и с бакенбардами, — ничего нельзя лучше придумать, чтобы попортить его красивое открытое лицо). Я тут же сговорился с секретарем Демичева, на другой день Солженицын был принят, — звонил мне сюда, доволен, хотя и не знает, как это вообще хорошо для ж[урна]ла, для него и для меня и вообще).2

Потом об Овечкине. — Это не вопрос, — было сказано и повторено. Овечкину написал, чтобы он не мешкал с письмом на эту тему (какой ему город для жительства).3

Словом, кольцо “изоляции” разомкнулось.

Сегодня утром.

Набросок этих дней.

<вклейка>

“Правда” от 20.VII.65. Статья “Самоцветы” — Б.П. Чиркова, нар[одного] арт
[иста] СССР.

“Познакомились мы с товарищем Колодиным, рабочим одного из совхозов Московской области. Пришел он на студию телевидения в пиджаке, на котором тихонько позвякивал такой набор орденов и медалей, что сразу видно было — много повоевал солдат! Одним из его лучших товарищей и в бою и на отдыхе стал Вася Теркин. Тот самый, из великолепной книги Твардовского, своей смекалкой, отвагой и весельем помогавший нашим солдатам в их тяжком ратном труде.

Дошли советские воины до Берлина — конец войне. Расписался Колодин на одной из колонн рейхстага и вернулся в родное Подмосковье. Жил покойно, радостно, а время от времени вспоминал своих военных дружков — от кого весточка придет, о ком слух донесется. И вдруг узнал, что по воле “отца своего родного” отправился Вася Теркин на тот свет!

И обида охватила бывшего солдата. Друг его и соратник, прославленный воин, вдруг ушел из нашей жизни. Разве есть у нас в стране лишние руки? Как же мы можем списывать со счетов бойца и труженика, вожака и выдумщика?..

И бывший воин, которому до всего дело, вооружается карандашом, берет тетрадку и принимается за литературные занятия. Он, читатель и друг литературного героя, по-новому сочиняет продолжение его судьбы. Любовно, но требовательно выговаривает автору за то, что тот демобилизовал Теркина, увел его из нашей действительности. Решительно и твердо определяет он ему место “в рабочем строю”. Хозяин земли и жизни зовет Теркина в деревню, на передовую линию борьбы и труда.

Мне кажется, в этом и триумф писателя Твардовского, создавшего образ такой типичный и живой, что читатели полагают его действительно существующим своим соотечественником и современником. Думаю, что и литературный почин Колодина — это замечательный образец гражданственности советского человека.

Надо сказать, что не только настоящим патриотизмом и убежденностью интересна новая глава Теркина. Ее автор настолько проникся духом и стилем поэмы, что сочиненное им продолжение кажется вполне родственным тому, что мы знаем и любим уже в течение почти четверти века. Этому способствует и влюбленность Колодина в образ героя, и искренность его побуждений, и, конечно же, его литературная одаренность.

Стихи, написанные им и прочитанные в передаче “Самоцветы”, имели большой успех у телезрителей. С того вечера и непосредственно сам сочинитель, и наша редакция все время получают добрые отзывы о “Теркине в деревне” и настойчивые просьбы выслать текст этого дополнения к поэме”.

“Уважаемый Борис Петрович!

С огорчительным недоумением прочел я в Вашей статье “Самоцветы” то, что там говорится о “Теркине на том свете”. Только не прочитав до конца этой поэмы, можно сетовать на то, что “прославленный воин вдруг ушел из нашей жизни” и “выговаривать автору за то, что тот демобилизовал Теркина, увел его из нашей действительности”. Так именно сетуют и выговаривают мне иногда люди, знающие “Теркина на том свете” лишь понаслышке и непонаслышке знающие, что поэму эту можно бранить в отличие от “старого” “Василия Теркина”. Но ведь в поэме в сказочно-условной форме речь идет о том, как Теркин попадает “на тот свет”, но в силу своего жизнелюбивого характера не мирится с ним и не задерживаясь выбирается оттуда, преодолевая всяческие трудности и препятствия, с тем, чтобы “жить ему еще сто лет”. Так написано мною и целиком напечатано типографским способом в газете “Известия”, в журнале “Новый мир” и в отдельной книжке, выпущенной издательством “Советский писатель”.

Разумеется, можно давать любую оценку этой моей работе, как угодно относиться к ней, но нельзя судить о ней, имея в виду какое-то другое, неизвестное мне произведение, автор которого “демобилизовал Теркина, увел его из нашей действительности”.

Сегодня быть бы моему письму в “Правде”, если бы все по-доброму, но наверняка не будет.1

Отметили Лифшица2, прочел стихи “Есть книги”, не без некоторой мысли, но они прошли как-то незаметно — то ли как старые, уже напечатанные, то ли как набросанные специально к случаю. Конечно, они слишком в колее “Слова о словах”, а “Слово” в колее “Далей”. Этим ямбом что я ни напиши — будет походить на уже привычное, как всякий мой хорей — на хорей “Теркина”. — Вряд ли наберется у меня “цикл”, но попробую. —

Чуть было, чуть не обошлось дорого чествование Лифшица, которого я еще и подвез до дому и зашел “на минутку”. Но — нет!

В который раз! Опять цензура задержала “Театр[альный]”, наши ей: так и так, мол, Т[вардовский] был у тов. Д[емичева], тот сказал, что “на усмотрение ред[акции]1. — “А где это написано?” — И так далее. А дядя Дима, сформировав кабинет из двух замов и Барабаша2, отбыл в отпуск. Кондратович звонит первому из замов, Куницыну. Тот: ничего не знаем — и даже можно было понять, что дядя Дима нечто сказал на этот счет. Легко представить, что передача (а тов. Д[емичев], наверное, не сказал) “на усмотрение” той самой вещи, кот[орую] задержал Отдел и письмо по которой настоятельно предлагал забрать обратно, задевает кровные интересы Отдела, и, надо полагать, что приняты все меры к ограждению этого престижа. Мерзость, но сегодня еду в 9 ч., чтобы застать по тел[ефону] Д[емичева]. Каков будет этот разговор. Намерен в случае “знаете ли” и т.п. проситься вторично на прием. И второе опять встает во всей крутизне: если не состоится на “усмотрение” — жизни нам окончательно не будет. — Второй вчерашней радостью было пересланное от Демичева письмо Хвалебновой3, кот[орая] уже знает и второй вариант бековской повести, где “Тевосян говорит с Тевосяном”, и выражает благородное недоумение, “почему редколлегия “Н[ового] М[ира]” стремится опубликовать этот “клеветнический” опус. Будьте вы все прокляты.

О письме в ред[акцию] “Правды” — ни звука. Рум[янцев] в больнице4. Появление письма, пожалуй, было бы даже важнее всего остального.

Вчера с Дем[ентьевым] вдруг вспомнили, что живем так уже более трех лет. —

Вчера заходил в редакцию Миша Плескачевский5, некая часть моего детства — сын брата мамы — дяди Гриши (Митьково — “родовое поместье” матери), живущий в Баку уже свыше 30 лет, воевавший, контуженный, славный и слабый, прижившийся в этом Баку, журналист, специальный корреспондент “Труда”.

— Как ты, Саша, еще выпускаешь этот журнал? — Вот именно — как!

Опять не переоценить бы только успех в битве русских с кабардинцами: позвонил Демичеву и получил недвусмысленное подтверждение его прежних слов, что решать вопрос о пригодности рукописей дело редакции, а не “отдела” и не цензуры. — “Они не в свое дело вмешиваются”. И что особо важно: он “еще не дочитал” (я об этом не спрашивал, он сам сказал), но опять подтверждалось, что его чтение не имеет прямого отношения к решению вопроса. Спустя часа два Кондр[атович] звонит тому самому тов. Куницыну, который вчера был неподступно холоден (“у нас нет изменений”), и он говорит: да, П[етр Н[илович] звонил, сказал, что это компетенция редакции, и я сказал (т.е. он, Куницын, “отдел”), что мы того же мнения, но вот Главлит… — Я позвоню Романову1 — сказал П[етр] Н[илович] (уже со слов Куницына). Короче: звонит сама цензорша: мы подписываем “Т[еатральный] роман”. Торжество в редакции.

Вчера же позвонил Козеву2.

— Да, мы думаем дать в воскресенье в литстранице.

— Не поздно ли?

— Да нет, а в это воскресенье не смогли — День В[оенно]-Мор[ского] флота.

— А в будний?

— Не-ет, видите ли, у нас много любителей сенсаций...

Как тонко все учитывается: появление письма вне литстраницы — нечто особо значительное, а в литстранице — как бы внутрилитературная частность. Но все равно — победа. Уже для одного того, чем это будет для Плучека (бог знает, конечно, что там он натворил — едем сегодня смотреть) стоило затевать3. Но дело куда большего значения для поэмы, для меня и для ж[урна]ла. —

Хорош был разговор с Косолаповым4, который во всем был джентельменски расположен и очень порадовался, когда в ответ на вопрос его, не был ли я у Демичева, я ему пересказал и про “Театр[альный] роман”, и про Солженицына.

Неприятности дня:

1) Нашествие (явочное) “авторов фильма” о Василии Теркине — наглость, глупость, невежество, корысть, решимость приспособить меня к решению дурацкой задачи.5

2) Посещение Элика Маршака — все с тем же долблением насчет предисловия к 12-томному Собранию. Я повторил свое: к 6-томному написал бы, а так нет. То же сказал и Косолапову.6 —

Ходил, несмотря на пасмурное утро, купаться. Отцветающие липы <неразборчиво> парка — запах, как у развороченной пасеки.

Со времени последней записи. —

1) Просмотр “Т[еркина] на том свете” у Плучека.

Можно было встать и уйти от одного того, что начинается с Ошанина: “Эх, дороги…”. Но потом это забылось, и пошло, и пошло нечто занятное, энергичное и решительно талантливое. Самым невероятным было то, что только я мог замечать в иных местах неловкость от слияния первого и третьего лица в репликах. А местами это даже как-то выигрышно. Недаром Плучек потом (формалист-таки!) как бы уклонился от моего предложения “наложить швы”, — так, мол, оно даже пикантнее. Однако, я не оставляю мысли войти в дело, может быть, с пользой вообще для этой вещи. — Плучек правильно учуял слабизну тех “образчиков” того света (домино, “бюро”, оратор, доктор прахнаук), которые и мне все время, по кр[айней] мере при окончат[ельной] отделке вещи, представлялись уже чем-то как будто и обязательным, но не радующим. М[ожет] б[ыть], без этих картинок все даже энергичнее и цельнее будет. Словом, я начал уже с отрадой думать о новом “вторжении” в эту штуку и о ликвидации ее некоторой, всегда томившей меня недостаточности. Все может быть. И может быть, это вывело бы меня из той заколдованности собственным ямбом, которая — за что ни возьмись — повисает на руках и ногах. Правда, была заколдованность хореем (после того “Теркина”) и из нее был выход именно в ямбе, но и хорей пошел, когда пришла иная задача в “Т[еркине] на том св[ете]”.

Письмо мое, после принятых редакцией мер осторожности (превращение его в заметку-отклик “по поводу напечатанного”), под заглавием “Содержание мнимое и действительное” появилось-таки 1.VIII. Когда я читал гранку, не заметил малой утечки:

У меня — “сделать хотя бы самые необходимые напоминания и разъяснения”

“мертвечину” косности, бюрократизма, формализма”. —

Редакцией было вставлено в скобках в первой фразе письма (“Правда”, 20 июля с.г.).

Так долго казалось невероятным такое “напоминание” о “Т[еркине] на том свете”, что когда вышла газета, то вдруг показалось, что это и не так важно.

Однако — “очень важно”, как любил говорить П[етр] Ник[олаевич] Поспелов1. И “важность” эта замечена. На другой же день было письмо, подписанное как-то знакомо “В. Полынин”, но без обр[атного] адреса, да и мой адрес приблизительный, отмечающее с удовлетворением, что “Тв[ардовский] не устал”.

<вклейка>

СОДЕРЖАНИЕ МНИМОЕ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ*.

По поводу напечатанного.

С огорчительным недоумением прочел я в статье народного артиста СССР Б. Чиркова “Самоцветы” (“Правда”, 20 июля с.г.) то, что говорится в ней о “Теркине на том свете”. Тепло оценивая “литературный почин” рабочего совхоза тов. Колодина, написавшего под заглавием “Теркин в деревне” “продолжение” моей поэмы, Б. Чирков противопоставляет эту работу “Теркину на том свете”.

Дело вкуса — предпочесть одно произведение другому. От оценки “Теркина”, принадлежащего перу тов. Колодина и находящегося у меня среди многих рукописей и печатных продолжений и перелицовок моей поэмы, я по понятным причинам воздерживаюсь. Пропаганда таким крупным деятелем искусства, как Б. Чирков, образцов художественной самодеятельности делает ему честь. Но в своей статье он утверждает, по ходу изложения, будто бы в “Теркине на том свете” речь идет о том, как “прославленный воин вдруг ушел из нашей жизни” и что автор “демобилизовал” Теркина, увел его из нашей действительности” и т.д.

С подобными представлениями о содержании поэмы, основанными, по-моему, только на ее заглавии, мне приходилось уже встречаться. Но так как повторяет их Б. Чирков со страниц печати, я вынужден сделать хотя бы самые необходимые разъяснения.

1. Поэма “Теркин на том свете” не является продолжением “Василия Теркина”, а лишь обращается к образу героя “Книги про бойца” для решения особых задач сатирико-публицистического жанра.

2. Всякий, кто без предубеждения прочтет поэму, увидит, что в ней в сказочно-условной форме речь идет о том, как герой попадает “на тот свет”, представляющий собою в сатирических красках те черты нашей действительности — косность, бюрократизм, формализм, — которые мешают нашему продвижению вперед и борьба с которыми — одна из задач нашей литературы, указанных Программой КПСС.

3. По сюжету поэмы Теркин, в силу самой сути своего характера, отвергает “тот свет” и, преодолевая всяческие препятствия и трудности, выбирается оттуда, с тем чтобы “жить ему еще сто лет”, ибо:

Разумеется, каждый вправе как угодно относиться к замыслу и выполнению этой моей вещи, давать ей любую оценку — все это нормальная литературная жизнь, но одно условие необходимо соблюдать: судя о произведении, принимать или отвергать его действительное, а не мнимое содержание.

А. Твардовский.

Неделя ушла бог весть на что. Но и в ней есть — Гойтисоло1, второй раз пришедший в редакцию, — уже из-за меня. Умный, милый, красивый. Замечательно было услышать от него — кому уж книги в руки-то, — о чем мы в узком кругу договаривались по переводам — о Неруде. И его смех как бы смущенный, вернее, улыбка при упоминании имени Эльзы Триоле2 — еще до перевода всей фразы. — Он начал с того, что, мол, хоть и не знает русского, но в курсе дел “Н[ового] м[ира]”, его трудностей, и считает их своими трудностями, и мне пришлось в несколько банальных выражениях объяснять характер трудностей наших <в отличие> от его трудностей; “Н[овый] м[ир]” от “Современника” — и это было, пожалуй, скучновато. — Г. Белль, побывавший на неделях3, показался мне менее интересным, хотя хорош в своей натуральности немца средних лет с лицом заурядным — тысячи таких и у нас можно увидеть на улице, в толпе. Чуть утолщенный на конце, чуть как бы вспухнувший — нос, лысина, белая рубашка без галстука, костюмчик сборный, без малейших претензий — летний, дешевый. —

Неприятные впечатления: затея с письмом К. Чук[овского] о юбилее Зощенко — кажется, удалось направить ее в русло Секретариата. — Безрукий из Семипалатинска, — с ним нужно еще что-то закончить. — Вчерашние слова Воронкова, что на идеологической комиссии “долбают” “Н[овый] м[ир]”. — Тревоги с журналом: решили запускать “Чуму” вопреки прежним запретам, — что бог даст4. — Г. Фиш — и его “Швеция”5. —

С утра перебирал стишочки, как мелкие грибочки, где ни одного боровика.

Кому — что? — кому слава, страшное дело — какое слово забыл было — в какой главе какой своей вещи! И хоть быстро вспомнил, но пережил наедине жалостную минуту, подбирая: почесть? счастье? имя? — Беда.6 —

Пробую выводить из тетрадки на листы подсобравшиеся стишочки, — не жирно. Самое, м[ожет] б[ыть], значительное из набросанных в Кунцеве-Барвихе (по давней строчке) все получается вяловато и почти что под Исаковского. —

Если этим размером, то втрое короче. Если убавить на стопу — будет энергичнее. Но при всем при том…1

Вчерашнее изложение Воронковым по его блокноту речи Демичева и кое-что еще с совещания идеологич[еской] комиссии на тему о политическом воспитании молодежи.

Как уже замечено за ним — вслед за вполне реалистической характеристикой положения вещей романтические предложения на “дальнейшее”.

Наиболее очевидные признаки покитаения:

1) Критика лозунга “сосуществования” (это, мол, ограниченно дипломатический принцип).

2) “Воевать будем”, в частности во Вьетнаме и вообще — подготовка к войне — главное в воспитании молодежи (отсюда — “барабан”, “строй”, “факельные шествия” и т.п. вплоть до каких-то “мантий” как средств против размагниченности, пацифистских настроений у молодежи и соответствующие “задачи лит[ерату]ры и искусства”).

3) Трижды цитированный им Сталин, ссылки на Сталина, однажды даже, по старине, в соединении этого имени с именем Ленина.

В выступлениях Скабы1, Кузнецова (МГК), в докладе Павлова2 критика “Нового мира” вплоть до выражений: — В каком государстве издается этот журнал, раз мы на него не можем найти управы. Это, кажется, Павлов. Критика Союза писателей в части руководства журналами. — О Залыгине (критика).

Из других источников: Д[еми]чев хорошо отозвался обо мне (о беседе) и плохо о Солженицыне. —

И все же — про то самое, но другая музыка:

12.VIII.65. П[ахра]***

Читал стихи в один день вчера три раза. Маше, членам в редакции (Лакшин, Закс, Сац, Кондратович), Дементьеву здесь. Все — за. Сдам для №9 в понедельник. Будь — что будет.

Вчера же, придя в редакцию, как теперь вспоминаю, увидел что-то в лицах, в общем тоне, в том, как на меня смотрели во время чтения. Оказывается, уже за день перед тем было “определенно известно”, что я снят.1 Дементьев (со слов С.Н. Преображ[енского] и др.)2. Скаба прямо говорил: надо снимать. Демичев, будто бы, с места: — Это было бы неправильно.

Кузнецов (МГК): — Нельзя человеку с замутненным алкоголем сознанием руководить журналом.

Дем[ичев]: — Мы знаем (это не новость) что Т[вардовский] пьет.

Кузн[ецов]: — Так надо его приводить в порядок, взяться за него.

Дем[ичев]: — Вот и возьмитесь.

Кузнецов: — Мы брались…

Этот “однорукий” не может забыть мне моей реплики насчет того, что лит[ерату]ру нужно “знать” не по пиджакам писателей.

И еще кто-то из радио:

— У нас есть указание не давать в эфир Твардовского.

— ?

— Не знаю, я проверю, но…

Таковы дела. Ко времени ли давать стихи? Да.

Вчера же звонил Павел: Нюра в Годеоновке уже “недели две”. Второй случай психического заболевания в семье. Васька — явный случай психической катастрофы.3 Здесь — еще ужасней. Нюра в жизни не пила ни капли, не видала ничего, кроме самого тяжелого, судьба ее, может быть, самая страшная в семье. —

Еду смотреть “прогон” “Т[еркина] на том св[ете]” в Сатире.

На совещании об итогах совещания (“громкие чтения”) Кондратович записал слова докладчика Егорова1 о “Новом мире”: “Тов. Демичев сказал, что нельзя считать, будто “Новый мир” имеет одни только недостатки, у него есть и достижения”. И на том спасибо.

В ред[акционной] статье Лакшина для № 10 (по образцу прежних) обратиться к статье “по поводу юбилея”, пристебнуть вопросы “Европы”.2 —

Предложение В. Жданова (Литэнциклопедия) написать о Некрасове Н.А. Стоило бы (не залезал в большую “научность”).3

Собачья осень, подобно тому, как бывает у людей собачья старость. Холодное, мокрое лето, но уже кое-где лист тронут преждевременной — не желтизной золота, а какой-то немощной обесцвеченностью. Дождь шумит и сейчас, дверь моя настежь на мокрый помост “солярия”, — проолифить хотя бы — не нашлось сухого времени.

Вчера сдал на машинку, а затем и в набор 13 стих[отворений]. (Число это тревожит женско-евр[ейскую] часть редакции). Решил не давать “дрiбницi” — из которой, м[ожет] б[ыть], потом образуется некий фенологический цикл или “Зап[исная] кн[ижка]”1.

Хотя говорю редколлегии, что устраняюсь в данном случае от решения вопроса о печатании, и хотя они как бы берут это на себя, но не ясно ли, что решаю все же я. И задумай я отложить этот цикл, вряд ли бы я встретил настойчивое противление. А это одна из тревог в нынешнем положении ж[урна]ла, и я не без некоторого сжатия мышцы вдруг представляю, как все эти стихи, только что из этой тетрадки — в 130 тыс[ячах] экземпляров, и под лупу всяческих Кузнецовых2 и т.п. Поостеречься как будто бы все велит извне, но не остережешься, если уж на то пошло. Нужно идти прямо на медведя, — по кр[айней] мере не бежать от него — догонит. — Другая тревога — “На деревню дедушке”3.

Вчерашняя информация Кондратовича об информации Егорова о совещании, — уныние поворота к предостережениям и оговоркам 56-го года. — “Сосуществование не есть”… “Будем воевать, нужно поднимать патриотический дух”. “Победа коммунизма во всем мире — конечная цель, и не обязательно мирным путем”. “Забвение классовой борьбы — понятий и слов этих”. “Критика нам нужна, но не разрушающая, а утверждающая”. “Лакировка нам не нужна, но мы за идеал”. “Новым миром” слишком интересуется бурж[уазный] мир”.

Вчера на деп[утатский] прием пришел Розенблюм Л.М. (Ташкент), инж[енер]-констр[уктор] сельхозмашиностроения, “просто поговорить”. Из всех его высказываний о бедственном состоянии нашей сельхозтехники, об отставании ее и т.д. выделилось положение об “общем уровне”, который способен затормозить любой наш успех в его развитии (даже успех в космосе), и фраза о том, что у нас, к сожалению, нет бюрократизма, так как нет небюрократизма, т.е. бюрократизм не явление, с которым можно бороться, которому противостоят иные силы, а главное и сверху донизу проникающая в нашу жизнь система.

Вчерашняя доделка старого наброска, подключенная к циклу, но отравившая настроение какой-то своей несвершенностью:

Для “фенологического” цикла.

Вчера правил стихи в верстке, расставлял по местам в более оправданном порядке. Все, кто читал стихи глазами, говорили о них хорошо. — Из Новосибирска запрашивали по телефону: кто приедет на конф[еренцию] читателей, — если Тв[ардовский], то они возьмут помещение оперы. Сегодня нужно ответить. Сегодня, наверное, привезут материал на забор, и, наконец, еще одно начатое в замысле дело “устройства усадьбы” будет так ли сяк сделано. Все вообще дела как будто в порядке — пришел договор из Гослита, будет из Военгиза, будут вольные деньжонки, но вот со вчерашнего сообщения о “дружеской беседе” секретарей союзов “в связи с совещанием” — настроение стало падать. Как 10, 20 и 30 лет назад, тебя “приглашают” какие-то дяди для того, чтобы со слов других, высших дядей чему-то тебя учить, требовать изъявления готовности и т.д., будь оно проклято. Мне под шестьдесят, я не неудачник в литературе и даже в лит[ературно]-общ[ественной] деятельности — это все реальность, но вот стоящая над этой реальностью эфемерия заведует тобой, выказывает недовольство тобой, поучает, напоминает. Нет, дяди, не хочу и не буду бояться вас больше, не хочу и не буду применяться (применяться-то, пожалуй, буду, но с полным сознанием этого). Иду на эту дружескую беседу с твердым и решительным намерением отсидеть, отприсутствовать (ибо мое неприсутствие уже факт, не оставляемый без внимания) и не поддаться на приманку, даже на провокацию словесного участия в этом пустоутробии. —

Сурков (позавчерашний) о Хрущеве, кот[орый] в больнице и должно быть умрет.1 Выйдет в коридор, все ныряют в палаты, чтобы не здороваться — гнусь. Вот кому привелось испить чашу. Сталин умер в присутствии своего величия и, если бы первые дни мог знать, что было после него, мог быть доволен: газеты, речи, Ходынка и т.д. Наконец, мавзолей. А этот умер живым, живым увидел, как можно просто-напросто быть сброшенным с площадки истории (ни развенчания, ни доклада о культе личности Х[руще]ва, ни даже упоминаний иначе как под псевдонимом “субъективизма”).

Проснулся в летнее время — около 5 ч., но рассвет был уже предосенний, медлительный и грустный, почитал в постели Боборыкина (мемуары)2. Днями прочел воспоминания Ходасевича, кот[орого] когда-то в юности увлеченно (под влиянием Македонова) воспринимал как поэта. Перед этим восп[оминания] Н. Чуковского, бездарного литераторского сына, ставшего литератором, как и сестра, по обстоятельствам рождения, обстановки — автоматически. —3

Гершензон, по Ходасевичу, об определяющем качестве стихотворения — первой строке.

Сейчас должен спешно читать какую-то дрянь С. Антонова и Е. Герасимова4, уже читанных всеми и всеми воспринятых в этом их качестве, и нет никакой нужды во мне, кроме той, что я должен взять на себя, должно быть отнесено на мой счет отклонение этих вещей. Правда, печатать (прозы) до такой степени нечего, что, может быть, придется “скривя ухо” что-то делать с этим добром. —

21.VIII

Суббота, день обещает быть добрым, едем в грибы.

Видимо, это характерно: “волны” убыстряются, сменяя одна другую. Совещание в Союзе, по словам Куницына (зам. дяди Димы), вызвано было теми слухами и неверными перетолкованиями совещания в идеолог[ической] комиссии, которые вылились еще и в серию выступлений печати, которые и т.д. Но еще вчера повторялся слух о моем снятии (из ж[урна]ла “Воп[росы] истории”1?).

1.IX — встреча с читателями в Новосибирске, согласие на которую было дано до этого совещания в Союзе, до смены “волны”.

Звонок Павла относительно Нюры: похоже, что перемещение ее в другую больницу встречает возражения врачей.

Ездили в грибы — за Наро-Фоминск на 128-й км, прихватив Дементьева и Тендрякова. День удался подарочный — почти жаркий для нынешнего лета. В предосеннем лесу, хотя и “обработанном” грибниками, никого, кроме быстро обернувшихся с машиной красного креста каких-то нарофоминцев. Лес видел каких-то летних постояльцев — может быть, солдат: скамьи из жердочек, множество консервных банок в траве по опушке, огнищ, кой-какой городни вроде шалашей. А казалось, вот уж заехали. А пока ехали, минуя старинные села старой калужской, проезжая речки — Пахра, Протва, Истья, Нара, деревушку со старинным названием Коллонтай (не переименование? — нет), по сторонам то и дело открывались виды на целые кварталы по типу Черемушек, на трубы, дымы, мачты, ограждения, строительные площадки с их неприютностью и захламленностью. Вправо остался Обнинск, бывшая Обнинская, в недавние годы получившая свое мужское городское окончание своего наименования, — станция Обнинская, неподалеку от которой в лесочке на специальной отводке путей стоял в 1942 г. поезд-редакция “Красноармейской правды”1, куда я прибыл примерно в такую же пору, — вот было грибов.

Вчера грибов было не то чтобы много, вернее, даже маловато, но достаточно для того, чтобы, не теряя доброго настроения, провести в лесу чуть не весь день: у нас с Машей с полсотни боровиков и порядочно всякой сбордружины. —

Вчера привезли материал для забора, который я решил для опрятности поставить на место похилившегося “клеточного” с двух сторон участка. Обычные плутни, вранье и запросы со стороны “рабочего класса” по отношению к богатому и предположительно глупому дачевладельцу, но бог с ней.

Вечером выкладывал штакетник в клетку, — сбросили кое-как, загородив проезд, хотя указывал где.

Утреннее:

В первый раз за все годы моего редакторства пойду в типографию,1 — как-то так получалось, что словно бы не хотели меня туда пускать. Теперь — пропуск. Это в связи с возможным спуском в машинку сегодня №8, который хотя бы в нескольких образцах хотелось захватить в Новосибирск, куда вылетаем, кажется, 30.VIII. — По проведении конференции намерен двинуться в Иркутск и Красноярск, выполняя хотя бы в минимальной степени план года. —

Какой странной жизнью мы живем со старухой: в спешке переездов между квартирой и дачей, в напряжении не забыть одно-другое житейское, не упустить из виду все, что касается, обволакивает, набегает, ускользает, забывается, меняется, скучивается и т.д., в моей — точно временной — ненормальной в сущности жизни. — На прогулке (возвращаясь) встретил бегуна Тендрякова. Оббежит свой круг — и за стол, всего и забот, добавилось, правда, с рождением ребенка, но это опять же своя забота. — В кои-то веки собрал горсточку стихов, ни одно не считая для себя значительной находкой, и уж — гляди — событие. А ведь я должен бы писать и писать. Но я беру на себя все— порой как будто мелочные заботы и тревоги по журналу, погрязаю в них и порой с отчаянием вижу, что никто так не “влегает”, все живут с покрытием потребностей возраста на отдых. Раздражаюсь — может быть, несправедливо — на своих “поддужных”. В кои-то веки собрались в грибы съездить — любимейшее семейное мероприятие, — потом Маша была убита тем, что забыла еду, заготовленную в лес, предупредив Д[ементьева] и Т[ендрякова], что ничего брать не нужно — все есть.

Утренняя косьба на участке — осенняя темно-зеленая отава, трава, которой уже не цвести, грустный, по-осеннему прохладный запах. Запах позднего укоса — память унылой неуправки в хозяйстве, — даже когда косят отаву на сено, и сено хорошее, сушка еще возможна. —

Вчерашнее посещение типографии, перегруженной заказами, тесной, едва управляющейся. Очень сильное впечатление в цеху брошюровки журнала (на один номер <тиража> идет 60 т бумаги). То, что бог весть из каких умственных запасов набегает у нас на бумагу, порой черт знает, какая ерунда и вздор — все это набирается, правится, верстается, превращается на некий срок в металлический текст (матрицы), печатается на ротациях по листам, листы собираются в пачку экземпляра, пачка с обрезанными корешками (сгибами) срезается, склеивается и одевается в обложку (без нитки) идет под резак, сразу трем книжкам равняющий края (обрез), складывается в штабеля, вывозится и развозится поездами во все концы.

Типографские люди — читатели “Нового мира”, люди, которых невозможно упрекнуть в невнимании к нему — чудесно. Как я не удосужился до сих пор сходить туда!

“Правда” — верна себе: звонили, просили от имени будто бы главреда показать “весь цикл”. Так мы говорим: “покажите что-нибудь еще”: нате вам!1

Уже послышалось что-то вроде отбоя отбою — статья Абалкина об Арбузове и т.п. Ан — нет. В ЦК Куницын был еще определеннее и заходил еще дальше в смысле “отбоя”.1 Я следил, как троица из Полторацкого, Васьки Смирнова и Лесючевского2 прерывала записи в определенных местах, фиксировать которые им было невмочь (я об этом <со> смехом сказал Куницыну, когда мы с ним говорили в его кабинете).

— Главное — борьба за таланты.

— Бездарности, усвоившие манеру политических обличений.

— Талант ошибается в пределах искусства, бездарность вообще за его пределами.

— Критиковать талантливое произведение нужно талантливо.

— Статья Абалкина верна по существу (?), но нехороша по тону. И т.п. и т.д.

“Погода” и “Климат”. — Рукопожатие Полторацкого, — Лифшиц о моей статье: в ней есть личность. — Корчевальные увлечения. — Бианки любит командировки3. — Сац после 300 гр. —

6 ч. 30 м. утра, опять обещающего хороший день этого мокрого и холодного лета. С утра — вместо того, чтобы безоглядно заняться чем-нибудь “своим” или даже не своим, но существенным, заношу только эти записи в затянувшуюся летопись терзаний и обольщений кратковременными иллюзиями относительно жизни журнала, а следовательно, и моей, и всей литературной нашей каждодневности.

Дядя Дима приехал — и опять все сначала. Вызван был Кондратович к Куницыну для ознакомления с имеющим быть решением ЦК по поводу письма группы литераторов о 70-летии Зощенко, — того самого, которое я не подписал и вернул Чуковскому для переработки и переадресовки на Союз (тут целая особая плутня и глупство выстарившегося лукавца Корнея и самого первого секретаря К. Федина, подписавшего это письмо вместе с группой далеких от его секретариата литераторов). Иначе говоря, с проектом решения, подписанным лишь Поликарповым, но уже обращенным в действие. Ознакомиться — минутное дело (отметить, издать двухтомник, статью в “Лит[ературной] газ[ете]”, провести тихо вечер в Л[енингра]де, — все, что я предлагал Воронкову, ставя вопрос об этой бумаге), но у Куницына — Воронков, и этот выдержанный вышколенный чиновник вдруг начинает: — А у вас идет статья Каверина. — Не статья, а глава воспоминаний. — Все равно. Она ошибочная. Что ж это будет — в “Лит[ературной] газете” будет одно, а у вас опять свое. Статья Каверина не вскрывает ошибок Зощенко, противоречит постановлению ЦК от 46-го года и т.д.1

— Но по этому поводу Т[вардовский] писал в ЦК, ему ответили, что дело редакции, т.е. на ее усмотрение.

— Почему же вы сочли, что “на усмотрение” — это разрешение? Там у вас еще идет “Театр[альный] роман” — тоже на усмотрение? А может быть, по усмотрению редакции лучше бы и не печатать.

Куницын: — Ну о “Т[еатральном] романе” не будем, я его читал, там ничего такого нет, а главное — о нем же не было постановления.

Этот же Воронков, когда я рассказывал о встрече с П[етром] Н[иловичем] ему “по-дружески” (постепенно я перешел с ним на хотя бы внешне доброжелательные отношения (после смирновской истории2) из-за ежедневной неизбежности обращения к нему и его лояльности в вопросах мелкобюрократического обихода, — этот Воронков говорил, я запомнил эти слова: “Я читал “Т[еатральный] роман”, там “ничего нет” (высшая их оценка!). Мы просто отвыкли от настоящей литературы. — Мерзавец, в чистоте. Кондратович предлагает ему пойти вместе к Поликарпову, кот[орый] “редактировал” Каверина, но Воронков уклоняется: зачем же? — и идет к Поликарпову один, а через полчаса тот звонит Кондратовичу: — Опять вы… и т.д. Едва договорились, чтобы “еще раз посмотреть в понедельник”, но уже все заранее ясно. Впрочем, ничего не ясно и нет сил даже вести эту “летопись”, это все не те слова, какими можно излить всю гадость, глупость и тупость, злобную чиновничью памятливость, — набегают другие, но уже совсем невозможные, пойду лучше чего-нибудь корчевать в саду, перемещать землю — единственно, когда происходят минуты отрады. — А на очереди мой цикл стихов, а цензура наготове получить возмещение своему самолюбию, а статейка Каверина не стоит 15 коп[еек] сама по себе. — А тут еще удар в бок — от Солженицына, с которым не могу связаться, и уж мелочи <…> Фиш <...> по поводу шведского социализма. —

День отъезда в Новосибирск. —

Разговор с Куницыным о Каверине. Стихи прошли без единого замечания цензуры. —

Еще один перекат: поездка в Новосибирск и ее частные последствия1.

Академгородок: гостям сперва показывают цветной фильм “Золотая долина” — вот где и как мы живем и что делаем. А там уж что успеется посмотреть в натуре. Неистовая активность аудитории. Перед тем в городе, в Доме офицера (а не в Опере, как обещалось, “если Твардовский” — ибо совещание уже было известно, а разъяснения к нему еще не дошли) то же самое. Бедный горком — “только вы нас не впутывайте, мы ничего на знаем”. После Д[ома] оф[ицеров] и перед конф[еренцией] в Академгородке побывал у первого — Фед[ора] Ст[аниславовича] Горячева2 из опасения, что еще будет пункт: “и в обком не зашел”. Он знать не знал ни о конференциях, ни о моем приезде, мужчина хороший, на исходе — из старых комсомольцев — понятливый, — смеялся, когда я рассказывал, как нас полгода зазывали, а потом сами были не рады приезду гостей. — Славный Залыгин. — “Яшка Альперович”, некогда редактор смол[енского] “Ю[ного] т[оварища]”, потом “Сов[етской] Сибири”, кажется, потом — 17 лет тут неподалеку отбывший. Принес на вечер в Д[ом] оф[ицеров] старинную групповую (склеенную) фотографию, где среди других смоленских писателей и я — в кепке (первая моя в жизни фотография, не считая семейной нашей единственной)3. Из всех тревог и сомнений сейчас, пожалуй, главная — Солженицын. Я долго не хотел писать ему в строку то, что он, явившись граду и миру через нас, через меня собственно, все время глядел в лес, держал про себя свою отдельную московскую жизнь, ни на волос не считался с общими нашими интересами, был отчужденно тороплив, с неприятной резкостью и святошеством выказывал свое отвращение, подобно Набокову, “к рюмочкам, закусочкам и задушевным беседам”. Бог с ним, думалось. А столько было за ним во все это время неясности, странной большей близости его к Анне Сам[ойловне]4, чем ко всем нам, каких-то утаенных от нас поступков, знакомств, встреч. Теперь, приехав ко мне для объяснений по поводу “Граней” и “Семьи и школы”, он точно рад был, что приехал на моей казенной машине, которая поторапливала нашу беседу, с обидной, в сущности, поспешностью уехал. На другой день телеф[онный] разговор с ним: все-таки, говорю, несгораемый шкаф и т.д. Нет уж, говорит, ничего, заберу все четыре. — Ваше право. Потом из того, о чем договорились, сделал только первую половину, да и ту оставил мне в копии письма А.М. Р[умянцеву], а о второй — ни звука5. А мне объясняться с Куницыным. А еще бог весть что может он, скрытый самодум, удрать**** с этими экземплярами. Впрочем, никто как бог, а это не в моей компетенции. —

После статьи Румянцева, очень половинчатой, сборной, сшитой вкривь и вкось, но все же исключающей даже тень торжества “друзей-непосед” и иже с ними, цензура сказала: что с вами делать, раз вы “по усмотрению”6.

Закончили обе стороны забора — весьма жидкого, прожилины — брусочки навешаны посредством железных “хомутов” на бетонных трубах, зацементированных в земле, но очень хрупких — стукнуть обушком — и нет столба. Зачем возился с этим? — Была неприятна прежняя городня в клетку из экономии, к тому же обветшавшая, неопрятная. А кроме того — были эти трубы уже завезены и был цемент, в излишке завезенный и уже “тронувшийся”, — словом, все как для порядка на столе делаешь много такого, что не имеет никакой разумной цены. Сегодня — ворота. Устал от плотников, как от гостей, которым бы давно пора домой, а они все тут и требуют внимания, связывают.

После двух томов мемуаров Боборыкина (все время забываю, в каком близком родстве я с этой полуодиозной фигурой литературной по “Василию Теркину”)1 вдруг взял 25–26 тт. “Истории” Соловьева, царствование Екатерины Второй — прелесть. Как можно жить, не зная стольких вещей из родной истории! Самое наше стариковское чтение — мемуары да История с таким обилием подлинных документов, подробностей, огромными и в то же время как-то необременительными возможностями сближений, сравнений и т.п., точно все это знал наперед.

Зовут снизу — пришел плотник, — рад, что можно уйти из-за стола. —

Минувший день был полон приятнейших хозяйственных забот: с утра Николай разбирал и перевязывал створки ворот, Миша делал еще одну “изящную” лестницу — для хождения по черепичной крыше; с обеда подошел с Вас[илием] Род[ионовичем], подключился — начал отесывать воротные столбы из той самой сосны, что еще три дня назад стояла, нависая усыхающей макушкой над крышей и заслоняя голым стволом окно кухни. Сам с утра подбирал дровяной хлам от старого забора, потом, узнав от Маши о яблонях, которые можно взять по соседству, приступил к давно задуманному “выравниванию лесной части участка в интересах сада и огорода”: стал корчевать березки в зоне дровосеки.

К вечеру, когда уже были установлены воротные столбы, к поперечине приживленные гвоздочками, были прислонены обновленные воротницы, — как из воды появился Солженицын с портативной канистренкой в руке — как бы с портфелем или чемоданчиком. Конечно, может быть, только утром сегодня я понял необратимо (если не…), что так явился поворотный час моей литературной и житейской судьбы. Но не успел нежданый гость сказать, что и как, только произнес слово “рукопись”, я его перебил:

— …и ее забрали?

— Да. Мне нужно с вами. Я дал промашку, что взял ее из редакции.

Оказалось, он не доехал двух километров до меня по пути из Обнинска из-за нехватки бензина (завернул ли бы он, будь у него бензин!)1. Быстро сладили, взяли бензина у Тендрякова. На машине его гостя П. Капицы (сына) Солженицын с бензином был доставлен к своей машине и жене, и через полчаса оба они уже сидели у моего камина, а Маша готовила на электроплите чай и ужин — газ кончился в баллоне. Обсуждение: рукопись взята на квартире его знакомого по Рязани математика заодно с какими-то теософскими (?) книжками, которыми занимался этот знакомый (значит, книжки-то привозные, “недозволенные”?), узнал он, Солженицын, об этом в Обнинске, куда приехала его родственница с этой вестью. Зачем было брать рукопись, даже если брать, отправляясь не домой, а в Обнинск, зачем ее оставлять у какого-то “знакомого” с его теософией?2 Первым моим внутренним порывом было — ехать завтра в М[оскву], звонить, проситься к Демичеву, но потом, нет, это если бы рукопись была забрана из редакции, а так — пусть он начинает. Переночевав, они в 6 ч. уехали — с тем чтоб узнать подробнее: кто, что и как, есть ли хоть расписка. В 10 ч. он будет звонить Д[емиче]ву, не примет — письмо, кот[орое] он вчера же набросал. — Вот оно?3

Исаковский третьего, кажется, дня увезен в больницу скорой помощью — очень тревожно.4

15.IX. Вчерашние новости:

1.) Воронков затребовал для рассмотрения на Секр[етариа]те каверинского Зощенко и ред[акционную] статью из № 9 (“даю слово коммуниста, что это не моя инициатива” — Кондратовичу). Задержка при всех обстоятельствах обойдется невыходом № в сентябре.1

2.) Из Цензуры позвонили: снимайте статью Синявского — он арестован.2 Кондратович звонил Меньшутину: “Обыск был?” — “Был”. — Все ясно. Потом уже непроверенные сведения: распространение антисоветской зарубежной литературы (?).

3.) Солженицыну секретарь П[етра] Н[илови]ча сказал, что тот будет через три-четыре дня. Письмо принял. Солженицын заходил ко мне, на себя не похожий, точно после похмелья, осунувшийся и воспаленный, в явном упадке духа. Он боится, что его заберут, чего накануне еще не допускал на словах, и его можно понять: он не трус, но он знает, что все можно, что самое нелепое, паническое предположение может стать реальностью, — у него опыт. Я его как мог успокоил, мы обнялись. М[ежду] пр[очим] еще одна неприятная подробность: у “теософа” забрали также пакет с лагерными стишками С[олженицы]на, отнюдь не лирическими. Зачем ему дался этот хранитель? — Я ничего не сказал в редакции об аресте рукописи, но мне показалось, что Закс что-то чует или предполагает.

Утром хорошо гулял в полевой стороне, утро осеннее, ранней осени, вторые клевера цветут, как и первые, только запах уже не тот. Пополенил те 4 березки, помогал (“воодушевлял”) Мише делать желоб. Поранил мизинец правой <руки>.

16.IX

Каждодневность и ежечасность моей жизни проходит по, казалось бы, очень удаленным один от другого рядам: голова занята то печалями, тревогами и опасениями в связи с журнальными делами (сейчас это Солженицынская история), то стариковскими утехами — заботами по ремонту дома, садовыми преобразованиями, — нет, не стариковскими: я лишь изредка вспоминаю, что к чему бы мне уже все эти хлопоты по посадкам и пересадкам, раскорчевке, обеспечению долговечности столбиков забора и т.п. — ведь уже у меня не сроки впереди, что были во Внукове с первых лет. Нет, это и не суетно-корыстные заботы, — это моя отрада, в этих занятиях я ближе всего к ощущению и хоз[яйственным] мечтаниям моего загорьевского отрочества, когда я уже сажал, пересаживал, устраивал себе кабинет в предбаннике и т.п., а главное — мечтал. Когда человек, в каком возрасте утрачивает эту радость замыслов, предположений, затей далеко вперед? Кажется, только о любви я уже не мечтаю в таких определенных картинах и образах, как смолоду.

А время такое, что еще бог весть что может быть последствием всех усилий по журналу, в частности, — в связи с Солженицынской историей. Какая судьба — выйти, вынырнуть из той пучины кромешной, где конец всему — человеку, личности, таланту и часто самой жизни, — успеть рассказать о том, что там — рассказать с такой силой, стать всемирно известным писателем, быть обласканным, прославленным в течение полугода, а затем вновь ощутить на себе сперва медленное, но все более близкое дуновение той пучины и, наконец, совсем над головой ее “крылья”, будучи теперь уже по-настоящему “виновным” в разглашении всему свету и времени зловещих тайн этой пучины.

Нет, с арестом Солженицына я не примирюсь никогда. Это все равно, что забрали бы меня. Я больше отвечаю за него, чем он сам за себя, каких бы он там глупостей “конспирации” ни наделал.—

Читаю продолжение Конашевича (№10) в верстке1. Какие ценнейшие вещи стекаются в журнал отовсюду, как он вбирает все лучшее, что есть, что вызывается самим его, журнала, существованием, будь это Мих[аил] Лифшиц или ген[ерал] Горбатов. Даром, что ли, академик Семенов2 звонил, предлагал свою статью именно нам (не имея понятия о сроках нашего выхода), ту самую, что так восхитила меня со страниц ж[урна]ла “Жизнь и знание”. На днях заходила вдова Булгакова Елена Серг[еевна] пожать мне руку.3

Палец мешает писать и будет мешать работать с топором и лопатой некоторое время.

Никак не соберусь записать о том, какое место в моей жизни занимает <в> последние годы сон, как я люблю засыпать, хоть встаю рано и сплю в общем мало, но уже нуждаюсь в сне, не тягощусь его необходимостью, как бывало в молодости. —

Те, что арестуют рукописи романов и т.п., полагают, должно быть, что это куда как гуманно: ведь самого же (телесно) автора <не > изолируем, как в грубые времена, а только то “вредоносное”, что от него исходит. Конечно, если считать, что душа менее принадлежит автору, чем тело, то они правы. Но Гроссмана это свело преждевременно в могилу, а Солженицын явно на грани психического расстройства — он ничего не сможет писать больше, если этот вопрос не разрешится в недвусмысленном плане, а вряд ли он так разрешится. И это — конец — конец даже без проведения “меры” в отношении “тела”.

Кажется, впервые сегодня подумалось, что эти мои записи, эти тетрадки за более чем 30 лет, конечно же, могли бы представить интерес для охотников за рукописями. И невольно заработала мысль, как бы их спрятать — ведь это не только след всего написанного мною, это — моя жизнь — как ни отрывочны и случайны эти записи, — без них я сам для себя наполовину мертв — но это материалы, некий черновик “Главной книги”. Слава богу, что о существовании этих тетрадок никто не знает, а если я кому и говорил о них, то это могло пониматься лишь в смысле “лаборатории” писателя и вряд ли кто верил в реальность этих тетрадок — хвастается, мол, как все пьяницы хвастаются своей организованностью и т.п.

Записи эти все более приобретают характер не рабочей тетради писателя, а хроники журнального “мигательного” горения и редакторских мытарств. Сейчас, как уже столько раз ранее за последние годы, они еще подсвечены настроением приуготовления к повороту судьбы и возможности заполнять эти страницы своим собственным, что только и останется в жизни. —

В пятницу — у Воронкова (потом подошел Г. Марков). На сочувствие и поддержку там нечего рассчитывать: нам поручено, сами понимаете, мы должны указать на что-то, что и т.д. У этих людей — ничего, кроме опасения за свою чиновничью шкуру, — нет, в данном случае, кроме этого, полуосознаваемое самими злорадство по поводу того, что “мыкающей редакции” (“мы, мы…”) прижат хвост.

Условились было, что в понедельник Секретариат, на котором редколлегия “Н[ового] М[ира]” (я, Кондр[атович], Виноградов — за отъездом Лакшина) получит разъяснения.1 В субботу, однако, Воронков позвонил Кондратовичу (жене), что Секр[етариата] в понедельник не будет, а будет в пять часов у Федина на даче нечто келейное, куда просят меня одного. Вчера приезжал Кондратович с этим известием о перемене места и пр. Что там удумано — неизвестно, но я намерен недвусмысленно дать понять, что если Секретариат встанет на сторону цензуры, то это уже не сулит журналу никакой жизни и что я вынужден буду уйти. А что это будет означать — судите сами. Мало хорошего.

Пожалуй, в отношении моей летописи я уже могу сказать: еще одно последнее сказанье, и она будет окончена.

Вчера уточнилось, что к Федину еду я один, а секретари (Воронков, Марков, еще кто?) уже побывали у него, а он, мол, хочет поговорить со мной, прежде чем принять участие в решении, а они, мол, не мыслят себе решения без его участия. Это уже пояснял мне Воронков, которому я позвонил, говоря, м[ежду] пр[очим]: “Разговор (с Фединым) был трудный”1. Поехал.

— К[онстантин] А[лександрович], вопрос в данном случае стоит так, что ежели Секретариат протянет руку цензуре, то житья от нее больше не будет (“ваши же товарищи”) и в такой роли, уже не чувствуя за собой хотя бы условной моральной поддержки Союза, т.е. литературы, я далее пребывать не смогу — я ухожу. Ухожу при полном понимании значения этого факта и всех его последствий.

— Я вас понимаю и сам точно так же поступил бы.

— Протянуть руку цензуре в данном случае означает — сделать хоть малейшие замечания, которые редакция вынуждена была бы выполнить. Поэтому идеальное и единственно правильное в данном случае решение — это: Секретариат не усматривает ничего, что препятствовало бы… и т.д. И если могут быть какие-нибудь частные мелкие замечания, то цензура могла бы их сделать в рабочем порядке.

Третьего дня был Секретариат, пришли все, кто в Москве: Грибачев, Кожевников, Чаковский. Потом стали разбегаться. С самого начала ушмыгнул Марков, которого я воротил от двери, чтобы он сказал что-нибудь, он и сказал нечто хитренькое и недосказанное: “я вам уже говорил”, — это насчет “полноты правды”, но какой, мол, правды.1 Федин, Сурков — вполне прилично, насколько это возможно. Те трое — один другого краше — пришли собственно затем, чтобы отметиться в смысле идейно-политической безупречности в отношении “Н[ового] мира”. Нет, мы не цензура, не можем брать на себя ее функции, а следовательно, не можем сказать, что мы не видим оснований к задержанию этих материалов, — устраняемся. Все же, видя твердость (очень относительную) Федина, согласились на том, что “были сделаны замечания, которые не могут быть препятствием”… Поручили Воронкову доложить завтра, т.е. 22.IX, Мелентьеву2 (это, оказывается, его указание было).

С какой готовностью Грибачев, когда я под конец сказал, что в случае неподдержки со стороны Секр[етариата] я вынужден буду сделать выводы, — с какой готовностью и невольным вздохом облегчения у него вырвалось:

— Ну, что ж… — т.е., ну что ж, очень жаль, но вольному воля, уговаривать не будем…

Вчера утром приехал на совещание руководителей соц[иалистических] союзов писателей, пишу Воронкову записку, он подошел: доложено в 9 ч. и оставлено там наше решение.

Перешел из клуба в Союз, позвонил в редакцию — ничего, ни звука, журнал лежит. Позвонил по вертушке Куницыну, тот говорит, что он ничего знать не знает, он лишь говорил на совещании редакторов (на котором я был), что Союз должен руководить журналами, обсуждать их работу и т.д.

Я выпаливаю ему все, что заготовилось, в том смысле, что одно мне в ЦК говорят в лицо, другое делают за моей спиной и т.д. и что это приобретает “унизительный и даже издевательский характер” и что благороднее было бы сказать прямо, что я и редколлегия в данном составе, что называется, не ко двору.

Он попросил верстку ред[акционной] статьи (как будто ее нет в соседней с ним комнате — у Мелентьева). Сегодня даст ответ (“Созвонимся”, т.е. опять нужно звонить, а там он, конечно, что-то найдет, мы исправим, но цензура потребует, чтобы исправления были завизированы и т.д.) Суркову я сказал, когда он напомнил мне о вице-президентстве и о том, что 2-го, кажется, сентября нужно ехать в Рим.

— Зачем я тебе, когда буду уже не редактор “Нового Мира”.

— Этого быть не может.

— Вполне может.

— Так тогда и я не поеду. — Но это слова. Разговор был при Федине, и я сказал, что уже дважды заявил о том, что готов уйти, и мне остается еще раз — последний — сказать это — уже Д[емиче]ву.

Ночевал здесь из-за пленума.1 Эти дни на даче были земляные, дровяные и прочие утехи, даже за эту тетрадку не брался, да и записывать было нечего. Куницын на другой день “не успел” прочесть 4 странички верстки, потом все же прочел и, как мне сообщил Кондр[атович] по тел[ефону], сделал-таки замечания — малосущественные, они уже выполнены. Ж[урна]л безнадежно запоздал.2

Вчера здесь произвел чистку в секретере, впервые, кажется, после переезда на эту квартиру, выбрал все переводы моих книжек — груда — на дачу, для всякого подобного добра Миша строит полки в гараже. Две толстые папки — мои тетрадки, их пора разместить по годам, скоро к ним и эта.

Чистые запасные тетради лежат годами, все не решаюсь распочать лучшие, напр[имер], в матерчатом сером переплете, в крупную “финскую” клетку — ее разве что под “главную книгу”, — да где же решишься! —

Остался на ночь здесь, хотя очень хотелось поспать на даче, кот[орая] сейчас подтапливается, и можно <спать> с открытой на балкон дверью, — была усталость — ехать туда-сюда, уговариваться с диспетчершей о машине на 8 ч. — не было на все это энергии и не было большой нужды — поговорил по телефону.

С пленума. Позавидуешь работникам промышленности — они как будто дождались разумного, реалистического отношения к их делу и задачам: больше самостоятельности, больше доверия к командирам частей и соединений, учет реальных интересов и нужд и т.д. Хотя в который уж раз мы слышим с этой трибуны, что речь идет “о жизненно важных решениях”. И нельзя не иметь в виду, как это обернется практически, хотя несомненно, что “необратимость” вступит в силу, подобно тому, как она вступила в деревне по линии “снятия этих ограничений” (участок, корова и т.п.). Доклад хорош, без приемов красноречия, краткий и дельный. Вообще реализм Косыгина яснее и определеннее других реализмов и чужд “романтики”. Есть и очень дельные выступления (Воронов, Кунаев), но уже были “пустоутробные” (Гришин)1 и будут еще (наверняка — Павлов комс[омольский] и др.).

Вечером по пути с работы заехала Валя. Должно быть, ей хотелось больше рассказать об успехе своего доклада о Кропоткине — успех был, видно, но она кинулась к моим делам, т.е. журнальным терзаниям и бедам, учуяв, что я “опять” настроен к отступлению, и со всей страстью и преданностью и, м[ожет] б[ыть], дочерним преувеличением значения моего на этом месте вновь стала убеждать, взывать к моему долгу, самолюбию и т.д. От матери она уже знает о солженицынской истории, правильно понимает ее, говоря, что “все пройдет тихо”, по кр[айней] мере этого хотят учинившие эту историю.

Оля, будто углубившись в газету, вслушивалась, и надо знать ее чуткость, сообразительность и проницательность ее сердечка, чтобы не сомневаться, что она все ухватила и, может быть, немного обиделась, что мы говорим при ней о чем-то, что она не должна знать.

Несколько лет назад мне иногда казалось, что дочки отдаляются от меня (отчасти из-за моей “слабости”, принимавшей порой крайние формы), и не то равнодушны ко всему, чем я живу, о чем думаю, не то даже чужды. И вот все более я вижу и чувствую другое и другое: они горячо, всем сердцем воспринимают все, что касается меня и журнала, все понимают, от них идет на меня нежность, уважение, я в чем-то их опора, надежда, чувство достоинства и, может быть, чуть-чуть “тщеславие крови”. Это, право же, счастье, потому, между прочим, что это часть того доверия и той надежды, какие на меня возлагают многие далекие и близкие. И всегда нужно помнить, какую боль я причиню этим далеким и близким, добрым душам и какую радость песьим душенкам, если поддамся “эмоциям” и наконец не выдержу этой “системы удушения”, проводимой по отношению к журналу.

Сидим рядом с Сурковым, кот[отрый] “готовит” меня для поездки в Рим и чует с опаской, что я могу вдруг еще все “поломать”.

В перерыве был в редакции, повторил Конд[ратови]чу и Виноградову2, что уйду, если не… и т.д., как обычно.

Виноградов: — А[лександр] Т[рифонович], поезжайте в Рим, вступайте в вице-президентство и уж тогда, мол, “ультиматируйте”, если на то пошло…

Продолжение хроники редакторских терзаний и, кажется, знаменательное завершение этой тетради, — уже захватил из города “финскую” и одну из итальянских — тонкую.

Третьего дня Сурков во время заседания получил записку: позвонить т. Мелентьеву — дело неслыханное — ни входить, ни выходить во время заседания пленума не положено. В перерыв он позвонил и сказал мне, что пойдет к Мелентьеву “по нашим персоналиям”, т.е. кто куда прочится в состав рук[оводящих] органов Европ[ейского] сообщества. Я сказал, чтобы он в отношении меня излагал так, что я не хочу, но если это будет партийное поручение…

— Я так и Демичеву излагал.

— Вот и хорошо.

Третьего же дня Кондратович сообщил по телефону: подписали, — я-то считал, что уже было все подписано, т.е. и ред[акционная] статья. Но все же — слава богу: две с гаком недели задержка, две-три пустяковые поправки. Все равно идти к Д[емиче]ву, — расскажу к слову эту историю.

Вчера до утреннего заседания Сурков, несущийся по коридору, спрашивает, не видел ли я Демичева, — мне, мол, нужно передать мое письмецо.

— А что?

— Ничего, ничего, А[лександр] Т[рифонович]. — Со значительным умолчанием. — Все будет в порядке. — За минуту до открытия он сорвался с места, заметив Д[емиче]ва, и успел вручить ему письмецо свое. Однако, словоохотник и хвастун, он так-таки и не сказал мне о содержании письма и заметно утратил ко мне интерес с точки зрения предстоящей поездки. С тем мы и простились по закрытии заседаний, причем он, любитель задержаться, поболтаться и поболтать о чем угодно, не пошел со мной через Спасские <ворота>, а повернул к Боровицким, так, мол, ему ближе в Союз, слабо спросив, как меня искать по телефону.

В редакции. Когда я уже вызвал машину, чтобы ехать домой, Кондратович входит с версткой ред[акционной] статьи.

— Сейчас позвонил Аветисян — вычеркнуть все про “правду”: указание моего министра (Романова).1

— Ал[ексей] Ив[анович], какую он “правду” имеет в виду: правду, которая истина, или газету “Правду”?

— Ах ты, я не сообразил, сейчас переспрошу.

— Вы по абзацам, по строчкам выясните.

Позвонил.

— Нет, “Правду” — газету — все, что про Семина, и чтобы Семина вообще не упоминать. — Показал мне отмеченные места.

Я хотел было тотчас ехать на вертушку, но как-то раздумался, почувствовал усталость (с 5 ч. читал верстку, потом пленум, решил ехать с утра, заказал у калитки запиской машину на сегодня (на 10 ч.).

Сидели у камина, жег я с раздражением сосновые ветки, горящие бурно и жарко, но не споро, — ветки с зелеными шишками — с той сосны, что пошла на воротные столбы. Телефон. Звонит Сац: не хочу ли (все уже знает) посовещаться с членами (т.е. с ним, Виноградовым и Кондратовичем) перед тем как звонить — видимо, они испугались, что теперь уж я, очертя голову, просто заявлю об уходе. Ладно — в 11 ч.

Краткий отчет за 30.IX.:

Поехал сразу на вертушку. — “Кабинет тов. Демичева”. — П[етра] Н[иловича] нет? — “Он принимает участников пленума”. — М[ожет] б[ыть], вы позвоните мне в редакцию, когда освободится?” — Хорошо. В редакции ждем час, два — звоню: не освободился? — “Нет, и вряд ли уже сможет принять вас”. — Все же — доложите. — “Хорошо”.

Нету. — Звоните А.И. Куницыну.

Куницын: — Я ничего не знаю. Звоните Мелентьеву.

Мелентьев: — Видите ли, у вас там (в ред[акционной] статье) полемика с “Правдой”.

— Не с “Правдой”, а со статьей Лукина, даже не названной там. А если и с “Правдой” — почему “Вечерка” или “Сов[етская] Культура” может…

— Этого я не знаю. А у тов[арища] Романова были основания… — Все.

Распускаю членов по делам и домам, вызываю машину и заказываю на 9 ч. на завтра, с тем чтобы ехать опять на вертушку, ухожу, но возвращаюсь за спичками — С[офья] Х[анановна] на телефоне:1 — А вот он вернулся. Сазонтов связал меня с Демичевым: Слава тебе господи.

— А[лександр] Т[рифонович], видел вас мельком на пленуме, лицо хмурое…

Начало неплохое. И тотчас вижу, что он знает, о чем я буду говорить — о № 9. Выпаливаю всю историю в нарастающей экспрессии, он с нарочитым спокойствием тона, медлительностью и весомостью повторяет свои прежние слова о том, что в компетенции редакции решать и т[ак] д[алее]. Однако считает, что союз вправе от времени до времени обсуждать работу журнала…

— Да, но не таким способом, не в такой форме, как это произошло с № 9.

— Да, это получилось неуклюже… Но полемизировать с “Правдой”, А[лександр] Т[рифонович], не следует.

— Не с “Правдой”, а с глупостью, например, по поводу того, что произведение тем более вредно, чем оно талантливее…

— Да ведь это правильно… — И тут идет длинная дискуссия с упоминаниями имен И.П. Павлова, академика, Бунина. А затем речь переходит к Солженицыну (“иду за героями”), и опять имена Пушкина (Татьяна), Толстого (Каренина) и т.п., и самое ценное здесь, что мы задерживаемся на Солженицыне, он говорит, что тот ему понравился, если он не изумительный актер…

— Нет, говорю, какой актер, наоборот, не в пользу себе угловатый человек, и потом эта борода…

— Мне борода ни к чему, а вот глаза у него такие ясные и честные… Да, там у него неприятность с рукописями, он оставил их у человека, который недостоин был такого доверия…

— Ах, П[етр] Н[илович], он в страшном смятении, это так ужасно…

— Да, я уже сказал Семичастному, чтобы (разобрались и) вернули ему рукописи. (Это было дважды сказано).

— Я счастлив, что вы так отнеслись к этой истории, благодарю и т.д.

Пожалуй, это самое важное в разговоре, освободившее от груза “тайны”, легализация вопроса. Но еще и то, что после моих разгоряченных слов о том, что с отделом невозможно говорить, что там какие-то плутни, что журнал в невозможном положении и т.д., он сказал, что раз уж так, то давайте сразу после сессии соберемся, вызовем всех, кого вы (т.е. я) хотите, поговорим основательно. Только, мол, выбросите (или отбросьте) слова и мысли об уходе. Это я не мог не сказать, что дело приобретает оскорбительный и даже издевательский характер и что я хочу ясности: если я не ко двору, так пусть об этом будет сказано прямо. Такой встрече с цензурой, и отделом, и союзом я, мол, рад, очень рад.

Но вопрос о ред[акционной] статье в №9 так и остался (“мне надо посмотреть, что там”), и я, огорошенный множественностью изъяснений, не мог уже добиваться немедленного решения этой конкретики.

Что я, пожалуй, зря сделал, так это, упомянув о “фольклорной” фразе о том, что “надо сделать так, чтобы Тв[ардовский] сам ушел” (“кто это сказал?”), — назвал Соболева.2

— За Соболева я не несу ответственности. Но, конечно, он подобную или еще более радикальную постановку вопроса Скабой и др. знает по Совещанию.

Суркова видел во дворе союза, он был далек от меня, уклонился при моем вопросе о новостишках, — ясно, что он что-то знает уже от Мелентьева, и даже не напомнил мне о том, что послезавтра, т.е. завтра, лететь в Рим.

— Пошел бы ты сейчас, право, посидеть с японцами. — Пошли они в <ж…> — сказал я и еще что-то (при Маркове) и сел в машину.

Чистых страничек уже совсем немного, но их, по-видимому, хватит для завершения моей истории. Сегодня в это время я должен был находиться уже по пути к аэродрому — билеты, документы на меня — все это у Бр[ейтбур]да1, я должен был за ним заехать. Но я верно угадал в поведении Суркова после вызова его с пленума к телефону. Вчера он ознакомил меня с копией своего письма Демичеву (и забыл его у меня на столе, чем был обеспокоен настолько, что после моего ухода из редакции забегал туда и изъяснялся через Софью Ханановну). Этот документ освещает дело на первый взгляд с неожиданной стороны, но если вспомнить выступление Кузнецова2 на совещании идеологов, то станет понятно, что тут бог послал отделу.

“29 сентября 1965 г.

Уважаемый Петр Нилович!

Вчера тов[арищ] Мелентьев вызвал меня и сообщил о том, что есть предположение остановиться на моей кандидатуре в вице-президенты Европейского сообщества писателей. Я сердечно благодарю за оказываемое мне доверие, но прошу выслушать соображения, по которым вынужден просить о снятии моей кандидатуры.

Чтобы придать наибольший вес руководству Сообщества, предполагается создать президиум из всемирно [известных] писателей (предположительно: лауреаты Нобелевской премии Халдор Лакснес, Иво Адрич, Жан Поль Сартр, английский романист Онгюс Уилсон), и в этом контексте возникла кандидатура А. Твардовского, чье имя обладает всемирной известностью. В таком контексте имен у меня не хватает исходных данных, чтобы рассчитывать получить нужное большинство голосов на Конгрессе. Кроме того, за последние годы, ввиду того, что мне неоднократно приходилось выступать по ряду острейших международно-литературных споров, мне в мировой прессе создана устойчивая репутация “сторожевого пса”, непримиримого и несговорчивого. Так как подобная травля продолжалась долгие годы, то она имела влияние на умы не только реакционных литерат[оров], но и людей прогрессивных, но мало меня знающих.

Практически же, я в предшествовавшие годы, не будучи официально выборным лицом, мог влиять на политику руководства Сообщества и, оставаясь руководителем советской группы, могу это делать и в будущем, через тех советских литераторов, которые будут избраны.

Я вновь настойчиво прошу, для пользы дела, санкционировать выдвижение кандидатуры А.Т. Твардовского в вице-президенты сообщества. Соображение об опасности для дела его известной житейской слабости кажется мне не решающим, так как, будучи дважды вместе с Твардовским в длительных заграничных командировках, я оба раза не только не был свидетелем его житейских срывов, но, наоборот, имел возможность убедиться в его большой политической активности и последовательной защите им наших позиций и на дискуссиях, и при выступлениях для печати, радио, телевидения.

Есть в этом деле и еще одна сложность. Как один из секретарей правления, Твардовский знает о том, что его кандидатура выдвигалась нами, и будет крайне сложно объяснить ему, в конечном счете, <если> все будет решено иначе. Меня же, если будет утверждена моя кандидатура, это поставит в ложное положение и в литературной среде и перед Твардовским, с которым у меня в последние годы наладились полезные для общего дела товарищеские отношения.

Я уверен, что при вице-президентстве Твардовского и участии в руководящем совете К.М. Симонова, при условии, что я (по крайней мере до нашего съезда) останусь руководителем советской группы, <будет> осуществлено проведение нашей правильной литературно-политической линии в этой сложной и требующей большого такта международной литературной организации.

Я никогда не отлынивал от партийных поручений, хотя назначение меня в свое время сначала редактором “Литгазеты”, потом редактором “Огонька” и в руководстве литературными делами подорвало меня в трудном возрасте как литератора, пишущего книги, и я прошу поверить (!), что это письмо продиктовано не личным эгоизмом литератора, а соображениями партийной пользы дела”.

“Баба с возу — коню легче”, а между тем № 9 лежит, и что дальше — бог ведает. Вчера должен был приехать Дементьев. — Маше, конечно, не говорю о “мотиве” отъезда — она может понять, что это по-серьезному. —

Баба с возу — коню куда как легче. Маша уехала в город, а я с утра, записав что было в тетрадку, занялся “утехами”: выкорчевал куст берез (5 корней) между двумя “заряженными” уже ямами под яблони, убирал следы своих прежних лесонарушений на участке — жег хворост от березок и сосенок (3), пошедших на столбики заднего забора, колол, рубил дровишки. А в доме, оказывается, надрывался телефон. Пришел обедать — звонит С[офья] Х[анановна]: от Демичева просили позвонить (сперва звонили из Союза, “от Воронкова”, и т.п.). Соединяюсь с П[етром] Н[иловичем].

— Я очень огорчен… Почему вы не поехали в Рим, возвратили билет?..

— Я билета в глаза не видел и т.д. Я узнал, что моя кандидатура в КОМЭС отклонена.

— Кто сказал?

— Сурков (я не мог не назвать его, но о письме не сказал ни слова). После того, как Мелентьев вызвал его с пленума, последний потерял ко мне интерес. (Тут еще то, что я не различал двух “списков” — делегации и кандидатов — для меня это было одно.)

— Никакой Мелентьев здесь ни при чем. Эти вопросы решает всецело Союз писателей…

— П[етр] Н[илович], не нужно со мной разговаривать как с малолетним или слабоумным: Союз ничего не решает без “отдела”.

— Так будет учиться решать. Я сейчас велю разыскать всех имеющихся в наличии секретарей и чтобы вопрос был решен сегодня в вашем присутствии.

Следующий звонок — просьба приехать в ЦК к Куницыну, звонки и перезвонки о машине, Дементьев, интерпретирующий мой невыезд, — в пять часов приезжаю к Куницыну — там “заседание секретариата”: Воронков, Марков, Грибачев, Гончар, Кожевников, Абашидзе, еще кто-то. Все вопросы уже решены, т.е. их созвали для составления “директив делегации, отправляющейся в Рим”. Мою попытку услышать объяснения по поводу моей кандидатуры в вице-президенты и метаморфоз с ней упреждает Куницын (“мы останемся — поговорим”). Впервые, кажется, вижу Мелентьева — пренеприятный тип, из тех, что лицом и голосом стремятся выразить некие внешне полномочия, коими они наделены, и внешние соображения, не дурак явный.

Я требователен, серьезен (полгода “готовили”, а потом и не извинились даже — это я и П[етру] Н[иловичу] сказал) и вынуждаю Куницына сказать в деликатнейших и туманнейших выражениях о моей эмоциональной — порой, неуравновешенности, которую имел в виду “неполный секр[етариат]”, отводя мою кандидатуру.

— Вы хотите сказать, они имели в виду, что Твардовский — пьяница.

— Ах, нет, ах, да, не мы, отдел, с этой стороны вас не знаем…

— Но если так, то его, т.е. меня, опасно посылать и в составе делегации?

— Ах, нет… и т.д.

Но вот Мелентьев поворачивает на “директивы”, и оба они начинают меня учить, что я не должен там выступать как редактор “Н[ового] М[ира]”, имеющего ошибки и не всеми принимаемую “линию” (даже слов соц. реализм нет), а как представитель всей славной сов[етской] лит[ерату]ры.

— А вот это уже посерьезнее “эмоциональной неуравновешенности”. Так я говорю: что я не намерен с ног на голову перевернуться, изменить свои взгляды и убеждения и т.д.

И когда вдруг возникает фамилия Грибачев (кот[орый], мол, так же, как и я, стоит на своем), я говорю:

— Вот и рекомендуйте Грибачева, коль он вам больше импонирует.

— Мы посылаем вас как виднейшего, крупнейшего… — это Куницын.

Мелентьев подхватывает:

— Как поэта, а не как редактора (последнее качество мое — вот истинная причина опасений!).

Я увидел, что они бледнеют, докладывать вопрос еще раз им страшнее всего, они ищут обходительнейшие слова и, наконец, рады-радешеньки, что директивы я принимаю “лишь в самой общей форме”. Будь ты проклят, — думают они про себя, — и уезжай ты и говори там, что хочешь, только уезжай ради бога в понедельник.

Потом я настоятельно приступил к вопросу о №9, который в понедельник мог бы пойти в машину, осекал Мелентьева, попросту прочел целую лекцию о ненормальных формах руководства журналом за моей спиной, не забыл сказать, что я все это уже рассказал и еще расскажу П[етру] Н[иловичу]. Отвергнул попытку Мелентьева напомнить про Синявского статью, из-за которой, мол, и произошла задержка ж[урна]ла в производстве1, поучил его воздержаться от слова “вызывал” (“я вызвал Воронкова” — хотя, может быть, это Воронкова устраивает), а говорить “пригласил” и т.п. — все это к заметному удовольствию Куницына. Условились об “исправлениях” в тексте ред[акционной] статьи.2

Для памяти — на случай высказывания о лит[ерату]ре “в свете последних пленумов”.

Что я буду говорить на конгрессе? Пожалуй, о читателе, а отсюда о “видении” — в духе статьи Лифшица.3

Итак — еду, в 8.30 должен быть в аэропорту. Еду избираться в вице-президенты этого эфемерного сообщества — не потому, чтобы я этого хоть чуть-чуть добивался или хоть втайне хотел, — нет, мне так отрадно было, что никуда не нужно ехать, ни к каким выступлениям не нужно готовиться, — а потому, что так оно идет само, и в который раз уже я испытываю это чувство — щепки, несомой некими волнами. Однако объективно оно вроде бы и на пользу делу, а я всякий раз лишь подчиняюсь необходимости. Правда, я не захотел подчиниться “необходимости” молча сглотнуть мелентьевскую гадость (в ее особой повадке — мотив “слабости”) и молча поехать “в составе делегации”, и это “сработало” еще до того, как я “возвратил билет” (успели и такое придумать и пустить в обращение). Это мое естественное в таком случае “не желаю” наперед обязало и Суркова, и Симонова как-то изъясниться. Так тому и быть — еду, это во всяком случае удар по Мелентьеву и прочим. Ясно, что отведение моей кандидатуры было вызвано опасениями усиления позиций журнала, осложняющего перспективу снятия меня и т.д. — Еду. Не подвел ли я только Суркова? Нет.

Свыше м[еся]ца ни одной записи. — Поездка в Рим, ее благополучная часть с малыми неприятностями (“Синявский”)1. — Благорастворенный К. Паустовский в ожидании решения Нобелевского к[омите]та, которое казалось уже известным и лишь не объявленным официально.2 — Возвращение в полутьме и полной тьме пьянства — с самолета на поезд, — уже мне на днях показалось в свете отчаянной памяти, что не меня ли одного сняли с самолета, а Мустая3 лишь прикрепили для сопровождения; но нет, и доказательством тому, что не так, явилась настойчивость, с какой меня вербовали (и завербовали, наконец!) в поездку на парижское ристалище.4 — Местные похождения, именно похождения, т.е. хождения по дворам с деньгами и без. Но, кажется, черта уж подведена! Я просто боюсь этих состояний — это конец. — Всего доброго, что сделал за этот м[еся]ц, — посадил-таки четыре большие (7–8 лет) яблони в заготовленные перед поездкой <ямы>, окопал, присмотрел прошлогодние и те, что были до меня (три остались и сейчас запорошенные снежком, — не успел). Построил сарай для угля не в пример прошлогоднему. В последние дни кое-что сделал по линии почты и журнала. С 1.XI фактически был в отпуске, формально с 15.XI, т.е. в первый же день отпуска еду в Париж разматывать его по пустякам. — Смерть Поликарпова. — Серия смертей, увеличение количества знакомых покойников. — “Синявщина” — Абр. Терц (прочел “Любимов”—муренция). В голове — рассказ о перевозке избы на колесах (“Дом на буксире”).5

Завтра еду — без охоты, но с чувством необходимости по всяким привходящим мотивам. Сегодня первый день моего официального отпуска, сидеть бы дома, приникать к столу, благо настроение трезвенное и ясное, хоть и не очень веселое. “Дом на буксире” — сколько лет я уже его обдумываю, а где-то в тетрадках есть, помнится, первоначальная запись с натуры года 1939.

Постепенно выступали трудности и сложности, которых никто как будто не хотел предвидеть за очевидной выгодой перевоза дома целиком без хлопот с места на место.

Оказывалось мало поднять сруб домкратами, оторвать, снять его (обвязку) с дубовых стульев, нужно было оторвать сруб от сеней и двора, связанного с избой со стороны глухой стены. Печка, запечка, вырубка на своих стульях. Потом ясно стало, что настил пола лучше снять — видней. Потом уж заговорили о том, что зимой бы оно куда лучше на полозьях. Но говорили и так, что если разметить по бревнышку и уложить на меньшие полозья, то и совсем хорошо.

Он видел, что дело не получается легко и просто, что тут и убыток и т.д. Но больше всего он боялся (он понял, чего он боялся), что кто-нибудь <будет> поворачивать все это на смех. Ему стало не по себе, когда он заметил в толпе… известного острослова и насмешника.

30.XI. 65. Закрытие тетради “март 1965—ноябрь 1965”.

Первое личное утро за много дней — вышел в лес за Академией общ[ественных] наук в направлении, намеченном еще летом для доставки (частичной) на усадьбу <посадочного материала>. Вечерний и ночной морозец схватил все как было за время таяния — прогалинки, лужи, подтеки по склонам овражков, согнавшие листву и хвою, как после ливня. Все как ранней весной, даже свет как будто весенний в лесу, только таких подтеков и сбитой валиком и листвы, и хвои весной не бывает, — все это сложится под снегом, смерзнется. —

От поездки в Париж осталось изо всей колготы обычное тягостное чувство несвободы, беспомощности в огромном городе, где редкую вывеску разберешь по догадке, приниженности от безъязыкости, от незнания, где тут север, где юг, куда течет эта Сена (только в последние дни начал чуть-чуть ориентироваться). — В Париже, куда мы приехали из нашей зимы (мы с Р. Рожд[ественским] в пыжиковых шапках, которые пришлось оставить — слишком обращали внимание и жарко просто), была поздняя мокрая осень, листва платанов бледно-желтая и бледно-зеленая — с ночи столько осыпалось на тротуары, ее сметали, и она лежала в низеньких мокрых кучах. —

Подготовка к вечеру в Мютюалите, опасения и тревоги (нужно было читать гл[аву] “Так это было”1, частично переведенную — с середины и кое-как — в Антологии). Выступление мое было самым скромным из всех по густоте аплодисментов, хотя слушали хорошо, но это было явно слишком серьезно, да и читал я по необходимости фрагментами, где было и переведенное и непереведенное. Готовясь к выступлению, пережил отчетливое представление о несовершенствах главы, ее растянутости, самооглядке, прозаичности и натянутости иных мест. Придется за нее взяться еще раз. —

Не следует даже в шутку повторять, что в качестве “прогрессивного редактора” я в заграницах являюсь чем-то вроде лидера влиятельной партии, хотя это правда, что внимание к “Н[овому] М[иру]”, авторитет ж[урна]ла необычайно велики, — можно зазнаться. Не следует и для себя слишком преувеличивать все такое, и помнить нужно то, о чем опять же шутя говорю — об опасности превращения писателя в “деятеля”.

Занятно: мог ли я предположить когда-нибудь такое именно развитие моей литературной судьбы. На родине меня знают как автора “Теркина” в первую очередь даже те, что понятия не имеют о моем редакторстве и самом “Н[овом] М[ире]”, в заграницах далеко не все из тех, что знают редактора “Н[ового] М[ира]” и отдают ему должное, далеко не все знают, что я еще и популярный автор поэм и стихов. Пусть так, на худой конец и так ничего. —

Русские парижане: Померанцев Кирилл Дмитр[иевич], проф[ессор] Гринвальд Конст[антин] Конст[антинович] с его “художествен[ными] монографиями” на темы русской истории и его посылкой Любимову, Рафальский Серг[ей] Милиевич <…>; сотрудник “Граней”, полагавший, что мы с ним “делаем одно дело” и выскочивший на пресс-конференции с вопросом о Синявском; Леонидов Леонид Давыдович (“Камни и жизнь”).

Могила Бунина и его квартира (комната или две махоньких, оставшихся за Зуровым. Гробы Ив[ана] Ал[ексеевича] и В[еры] Н[иколаевны] Буниных помещены, по словам Леонида Федоровича2, в склепике, чтобы их можно было удобнее перезахоронить на родине, “когда все переменится”. Такие же слова сказал Зуров еще по какому-то другому поводу.

(Есть сигнальный (?) первого тома Бунина — ужасное модернистское оформление титула вроде еврейского текста для чтения справа налево. Что-то я говорил об этом, но не написал, не потребовал замены этой антибунинской стилизации).

Два шофера такси: 1) “Андрюшка” (Андре), рассказавший через Зонину3 о наших военнопленных, с которыми он дружил и помогал. Рассказ этот довел меня до самых настоящих слез. Простились, а оставшаяся Зонина не смогла ему всунуть деньги, — поцеловала его.

2) Ехали-ехали, болтали о том, о сем, а потом при расчете, он, видя, что дали на чай хорошо, говорит по-русски: “Спасибо вам от белогвардейца” (юнкер Владимирского училища). Сурков тут же сказал, что они с ним на каком-то участке фронта сражались друг против друга. —

Голубки Арагон и Триоле. — Кирсанов со вставным нёбом и неудержимым тщеславием. — Ф. Мориак и Б. Зайцев — старики, которых я забыл уведомить о моем отъезде, — они хотели меня видеть4.

Юбилей Симонова К. Его “потолок”5.

За окном балкон, полный снега, с нарощенными снегом перилами. Внизу Маша заканчивает многочасовые приготовления — зачем? — гостей не звали (позвонил уже вечером Тендряковым — придут).

В лесу (вчера ходил за елками) под старыми одинокими среди подлеска соснами — их мощные сучья, обломанные снегом (сырым, а теперь прихваченным морозцем) и потопленные в снегу. Принес один, порубил — на деревенскую печку дров. На вырубках — (“рубка ухода”, т[о] е[сть] лучшие деревья срублены, а оставлены голенастые осинки, березки, всякая дрянь) — дугой пригнутые березки, осинки, даже у елочек погнутые верхушки. По просеке — дуги эти с обеих сторон, даже одна сосенка — уже не встать ей, не выпрямиться.

Скудные итоги года

1. “По случаю юбилея” (в сущности это 64 г.).

2. “О Бунине”.

3. Циклишко стихов (в сущности за 2–3 года).

4. Пожалуй, еще спектакль Плучека, но это уже не мое, как и 150 т. тираж пятитомника (“старые дрожжи”) плюс невероятный успех ж[урна]ла (тоже 150 т.)6.

Примечания

17.VI

1 Стихотворение в цикл “Памяти матери” не вошло. Опубликовано впервые под заголовком “Такою отмечен я долей бедовой…” в “Новом мире”, 1966, № 12.

19.VI

1 Черновой вариант стихотворения из цикла “Памяти матери”.

2 Из Рабочей тетради 1935 г. (с пометой: “Из московских стишков 1929 г. — лето”). “Его подъемлет мой приезд, / Он от души хорош. / Не предлагает мне невест, / Он знает: сам найдешь…” (“Литературное наследство”, т. 93. М., 1983. С. 364).

3 Александр Григорьевич Дементьев и Алексей Иванович Кондратович — заместители главного редактора “Нового мира”. Владимир Яковлевич Лакшин — член редколлегии. П.Н. Демичев — секретарь ЦК КПСС по вопросам идеологии, член Политбюро, В.И. Степаков — в ту пору главный редактор “Известий”, зам. заведующего Отделом пропаганды ЦК. Л.М. Иванова — работник отдела школ и вузов редакции “Известий”. О выступлении Е. Вутечича против программной статьи А.Т. “По случаю юбилея” (“Новый мир”, 1965, № 1) см. записи в мае 1965 г. (“Знамя”, 2001, № 12).

4 Поликарпов Д.А. — заведующий Отделом культуры ЦК КПСС в 1945–1965 гг. См. о нем в Рабочих тетрадях 1961–1965 гг. (“Знамя”, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12).

5 В письме А.Т. и К.М. Симонова (председателя комиссии по литературному наследию М.А. Булгакова) в Отдел культуры ЦК оценка Главлитом “Театрального романа” М. Булгакова как “злобной клеветы на коллектив МХАТ” определялась как “неквалифицированная и безосновательная”, а запрет романа — как цензурный произвол. Авторы письма просили отменить решение Главлита. (Архив А.Т.) О сопротивлении цензуры публикации “Театрального романа” см. в Рабочих тетрадях 1963—1964 гг. (“Знамя”, 2000, №№ 9, 11, 12).

6 После разгона “Нового мира” в 1970 г. В.Я. Лакшин работал в редакции журнала “Иностранная литература”. Выпустил книгу “Островский” (М., 1976). Стал доктором филологических наук и академиком Академии образования.

7 Александр Моисеевич Марьямов ушел из редакции “Нового мира” вскоре после ухода А.Т. Евгений Николаевич Герасимов — член редколлегии журнала с 1958 г., зав. отделом прозы — оставил редакцию в июле 1965 г., не сработавшись с ведущим редактором отдела А.С. Берзер. (См.: В.Я. Лакшин. Дневник и попутное. // “Литературное обозрение”, 1994, №№ 11, 12. С. 40).

8 Датт Раджани Палм — историк и публицист, деятель компартии Великобритании, в 1965-м ее вице-президент. П. Датт спрашивал А.Т. о причинах непоследовательности в разоблачении культа Сталина, о том, сколько людей погибло в лагерях и т.п. (Лакшин В.Я. Указ. соч. С. 39).

9 Имеется в виду экзамен в Художественном училище “Памяти 1905 года”, где училась младшая дочь А.Т.

20.VI

1 де Гонкур Эдмон и Жюль. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы в 2-х томах. Пер. с франц. См. записи об этой книге в мае—июне 1965. (“Знамя”, 2001, № 12).

2 Черновой вариант стихотворения “В живых-то меня уже нету…”. Опубликовано впервые в журнале “Юность” (1967, № 5).

3 Б.К. Новиков — народный артист РСФСР, в спектакле театра Сатиры “Теркин на том свете” исполнял роль друга Теркина. Теркина играл А.Д. Папанов.

23.VI

1 Над “Теркиным” А.Т. работал с осени 1940 г. под впечатлениями Финской войны. В дни Отечественной войны замысел поэмы и образ ее героя существенно изменяются. См. подробнее: Твардовский А.Т. Как был написан “Василий Теркин”. (Ответ читателям.) // Его же. (Собр. соч. в 6-ти томах. Т. 5. М., 1980. С. 101–142). О дне 22 июня 1941 г. см. очерк А.Т. “Память первого дня”, написанный по Рабочим тетрадям 1941–1942 гг. (Там же. Т. 4. М., 1978. С. 225–227).

2 Речь идет о подготовке 5-томного собрания сочинений А.Т. для Гослита, первые два тома которого вышли в 1966 г. См. также записи 1 февраля, 1 и 2 июня 1965 (“Знамя”, 2001, № 12).

3 Слова из внутреннего монолога Моргунка: “И все твое перед тобой // ...Колодец твой и ельник твой, // И шишки все еловые... И никакой, ни боже мой — // Коммунии, колхозии”.

4 “Товарищ Сталин! // Дай ответ, // Чтоб люди зря не спорили: // Конец предвидится ай нет // всей этой суетории?.. // И жизнь на слом, и все на слом — // Под корень, подчистую...” В кавычках — почти дословная цитата из того раздела Краткого курса “Истории ВКП(б)”, где речь идет о коллективизации (М., 1938. С. 291).

5 Рукопись Д. Витковского “Полжизни” поступила в редакцию в 1963 г. С автором был заключен договор, но напечатать ее “Новому миру” не удалось. Опубликована в “Знамени” (1991, № 6).

6 Роман В. Кочетова “Журбины” о рабочей династии, вышедший в 1952 г. одновременно в Москве и Ленинграде, переиздававшийся более 20 раз, был официально признан лучшим произведением о рабочем классе.

7 Имеется в виду отказ редакции “Правды” напечатать отрывок из поэмы “Дом у дороги”, предложенный автором газете летом 1945 г.

8 Над главой “Сын за отца не отвечает” А.Т. работал с 1963 г. (см. Рабочие тетради 1963 г. (“Знамя”, 2000, № 9. С. 168–169). Задуманная как дополнительная к поэме “За далью даль”, она стала основой поэмы “По праву памяти”, опубликованной посмертно (“Знамя”, 1987, № 2).

25. VI

1 Набросок, положенный в основу стихотворения “На новостройках в эти годы...”. Впервые опубликовано в “Новом мире”, 1965, № 9.

2 Начало работы над стихотворением “А ты самих послушай хлеборобов...”. Впервые — там же.

3 Первоначальный набросок стихотворения “Такою отмечен я долей бедовой...”. Впервые — в журнале “Юность”, 1967, № 5.

4 Фильм режиссера Г.М. Козинцева (сценарий по драме Шекспира в переводе Б.Л. Пастернака) вышел на экраны в 1964 г. В 1965 г. Козинцев и И.М. Смоктуновский (исполнитель главной роли) удостоены Ленинской премии.

5 Фильм “Гранатовый браслет” (1965) — режиссер А.М. Роом, сценарий А. Роома и А. Грасберга.

28.VI

1 Продолжение работы над стихотворением “Береза”, начатым в 1962 г. См.: Рабочие тетради 1962 г.(“Знамя”, 2000, № 7. С. 105). Впервые опубликовано в “Новом мире”, 1966, № 12.

2 Конев Иван Степанович — маршал, дважды Герой Советского Союза, член ЦК КПСС. Воспоминания И.С. Конева печатались в “Новом мире” (1965, №№ 5–7).

3 Фильм “Великая Отечественная” (1965) — режиссер Р. Кармен, сценарий С.Г. Нагорного и Г.Н. Кублицкого.

4 Строки стихотворения “Береза”: “Чтоб возле самой башни мировой // Ее курантов слушать мерный бой // И города державный рокот...” по-своему перекликаются с куплетом гимна СССР, написанного А.Т.: “Часов кремлевских бой державный // Несется вдаль от стен Кремля // Как песнь судьбы большой и славной // Твоей, Российская земля...”. О работе над гимном СССР А.Т. вместе с композитором Г.В. Свиридовым см.: В.А. и О.А. Твардовские. Гимнические усилия. (“Независимая газета”, 2000, 1 августа).

30.VI

1 А.Т. критиковал мою вступительную статью к “Запискам революционера” П.А. Кропоткина (М., 1966) за тот самый “академически-монографический стиль”, впасть в который так боялся в своей статье о Бунине.

2 “Санинщина” (от имени героя романа М.П. Арцыбашева “Санин”) — восприятие любви как плотского чувства.

3 Вариант стихотворения “Мне сладок был тот шум сонливый...”, работа над которым началась в 1963 г.(См. Рабочие тетради 1963 г. // “Знамя”, 2000. № 9. С. 163). Впервые опубликовано в “Новом мире”, 1965, № 9.

1.VII

1 Стихотворение “Листва отпылала алая...” впервые опубликовано (в ином варианте) в “Новом мире”, 1966, № 12.

2 В.С. Шефнер — один из постоянных авторов “Нового мира”. А.Т. — член редколлегии “Библиотеки советской поэзии”, назвал B.C. Шефнера среди поэтов, которые должны пополнить ее издания. (Твардовский А.Т. Соч. Т. 6. М., 1983. C. 180).

3 Маршак С.Я. Из стихов последних лет (с предисловием А. Твардовского). (“Новый мир”, 1964, № 9).

4 Имеются в виду строки из стихотворения М. Светлова “В больнице” (1963): “И пускай рядами фонарей // Ночь несет дежурство над больницей. // Ну-ка, утро, наступай скорей, // Стань, мое окно, моей бойницей”. Об отношении А.Т. к поэзии М. Светлова см. в Рабочих тетрадях за 1963 г.(“Знамя”, 2000, № 9. С. 151–152). В 1965 г. “Новый мир” напечатал (в № 5) подборку стихов М. Светлова “Из неопубликованного”, и (в № 7) рецензию на книгу поэта “Охотничий домик” (Айхенвальд Ю. Стихи М. Светлова последних лет).

3.VII

1 П.Н. Поспелов — член ЦК КПСС, директор Института марксизма-ленинизма (ИМЛ). В 1954 г. был одним из инициаторов гонений на “Новый мир” и отстранения А.Т. от должности редактора журнала.

2 Чернышев В.Е. — член ЦК КПСС. В 1943 г. — секретарь подпольного Барановичского обкома Белоруссии, командующий партизанским соединением. С 1944-го — секретарь ряда обкомов. Герой Советского Союза.

3 Продолжение работы над стихотворением “Есть книги — волею приличий...”. См. записи июня 1965 г. и примеч. к ним (“Знамя, 2001, № 12).

5.VII

1 Роман А.Ф. Бека (первоначальные авторские названия “Онисимов”, “Сшибка”) дважды набирался, но многократно изымался из очередного номера цензурой как произведение, дающее “искаженную оценку эпохи индустриализации...”, “сосредоточенное лишь на отрицательных явлениях того времени” (История советской политической цензуры. М., 1997. С. 558). Опубликован после смерти автора. (Бек А. Новое назначение // “Знамя”, 1986, №№ 10–11). Многолетняя самоотверженная борьба за роман А.Т. отражена в дневниках А.Ф. Бека. (Бек А. Роман в романе. // сб. Взгляд: Критика. Полемика. Публикации. М., 1988; Его же. Из дневников 1964–1972 гг. Соч. Т. 4. М., 1994).

2 Первый набросок стихотворения “Не жди, когда полномочной...”, при жизни автора не публиковавшегося. Впервые: Твардовский А.Т. Из неопубликованного. (“Комсомольская правда”, 1972, 17 декабря. Публикация М.И. Твардовской).

3 См. запись 23.VI и примеч. к ней.

9.VII

1 Речь идет о подготовке А.Т. своего пятитомного собрания сочинений. См. записи 20 и 23.VI.65 г.

16.VII

1 “Дядя Дима” — здесь и далее — Поликарпов Д.А.; Воронков К.В. и Марков Г.М. — секретари Правления Союза писателей (ССП).

2 О письме А.Т. и К.М. Симонова см. запись 19.VI и примеч. к ней, А. Беляев — зав. сектором Отдела культуры ЦК.

3 Гойтисоло Хуан — известный испанский писатель, печатавшийся в журнале А.Т.(Гойтисоло X. Народ в походе. // “Новый мир”, 1964, № 2). В начале июля Гойтисоло посетил редакцию “Нового мира”, рассказав о восприятии журнала за рубежом.

4 Имеются в виду сфабрикованные читательские отклики на названные произведения. См. записи в Рабочих тетрадях 1963–1964 гг. (“3намя”, 2000, № 9. С. 144, 176; №11. С. 147–150, 169–170). Пришедшие в редакцию отклики читателей на “Вологодскую свадьбу” А. Яшина, как и на статью Е. Вучетича с его критикой “Нового мира”, были запрещены цензурой. О клевете секретаря ВЛКСМ С. Павлова на А. Солженицына см. в Рабочих тетрадях 1964 г. (“Знамя”, 2000, № 11. С. 161–162).

19.VII

1 Соболев Л.С. — председатель Правления СП РСФСР.

2 Н.А. Решетовская — в ту пору жена А.И. Солженицына, пишет, что встречу с П.Н. Демичевым он воспринял как “крупную победу”. (Решетовская Н.А. А.И. Солженицын и читающая Россия. // “Дон”, 1990, № 3. С. 14).

3 А.Т. заручился поддержкой П.Н. Демичева в вопросе о переезде В.В. Овечкина из Ташкента в среднюю полосу России (см. письма А.Т. В.В. Овечкину 1965 г. // Твардовский А.Т. Соч. Т.6. М., 1983. С. 447–450).

4 Начало работы над стихотворением из цикла “Памяти матери” — “В краю, куда их вывезли гуртом...”. Впервые опубликовано в “Новом мире”, 1965, № 9.

21.VII

1 Первоначальный вариант стихотворения “Посаженные дедом деревца...”. Впервые — в “Новом мире”, 1965, № 9.

25.VII

1 Открытое письмо А.Т. Б.П. Чиркову опубликовано в “Правде” 1 августа.

2 23 июля в редакции “Нового мира” отметили 60-летие Михаила Александровича Лифшица — философа, искусствоведа, критика и публициста — автора “Нового мира”. А.Т. посвятил юбиляру еще не опубликованное стихотворение “Есть книги — волею приличий...” (Твардовский А.Т. Соч. Т. 3. М., 1973. С. 147).

27.VII

1 См. запись А.Т. 19.VII и примеч. к ней.

2 Ю.Я. Барабаш — литературовед, один из ортодоксальных критиков “Нового мира”.

3 О. Хвалебнова — вдова И.Ф. Тевосяна — наркома, а затем министра черной металлургии, послужившего прообразом Онисимова — героя романа А.Ф. Бека. Доказывая, что роман искажает образ Тевосяна, она вовлекла в борьбу против автора и редакции председателя Совета министров А.Н. Косыгина, председателя Госплана А.Н. Тихонова, маршала А.М. Василевского. Не без помощи партийных и правительственных сил роман был заблокирован на многие годы (см. запись А.Т. 5.VII и примеч. к ней).

4 А.М. Румянцев — в 1963–1964 гг. главный редактор “Правды”.

5 См. “Я вступал в тот след горячий...” (из переписки А. Твардовского с М. Плескачевским. 1938–1969. // “Новый мир”, 1985, № 6).

6 Набросок незавершенного стихотворения.

28.VII

1 П.К. Романов — начальник Главлита.

2 Переговоры А.Т. с сотрудником “Правды” о посланном в редакцию газеты открытом письме Б.П. Чиркову. См. записи 21 и 25.VII.

3 Имеется в виду генеральная репетиция “Теркина на том свете” в театре Сатиры в постановке В.Н. Плучека с последующим обсуждением спектакля. См. об этом запись 4.III, а также: Лакшин В.Я. Дневник и попутное. // “Литературное обозрение”, 1994, № 11–12. С. 42–43.

4 В.А. Косолапов — директор издательства “Художественная литература”, где готовилось к выходу 5-томное собрание сочинений А.Т. После вынужденного ухода А.Т. с поста редактора “Нового мира” и отказа ряда писателей (К.М. Симонова, С.С. Наровчатова и др.) заменить его на этом посту именно Косолапову 1 марта 1970 г. А. Т. сдал дела по редакции.

5 В 60-е гг. было несколько попыток экранизировать поэму “Василий Теркин”. О какой из них идет речь здесь — неизвестно.

6 Иммануэль Самуилович Маршак, старший сын С.Я. Маршака. Собрание сочинений С.Я. Маршака вышло в 8-ми томах (1968–1972). В томе 5-м, завершающем поэтические тома, в качестве послесловия помещена статья А.Т. “О поэзии Маршака”, опубликованная в “Новом мире”, 1968, № 2.

4.VIII

1 С П.Н. Поспеловым А.Т. вплотную столкнулся в мае 1954 г., когда был вызван в ЦК для беседы о “клеветнической поэме “Теркин на том свете” (в ее первом варианте) и ошибках журнала “Новый мир”. А.Т. отметил малую продуктивность этой беседы в силу ее “проработочного характера”. “Менее всего, конечно, я мог ожидать, что такой характер примет рассмотрение важных литературных вопросов в столь высокой инстанции” (письмо А.Т. Твардовского в Президиум ЦК КПСС 10 июня 1954 г. // История советской политической цензуры. М., 1991. С. 111–113).

6.VIII

1 См. запись 16.VII и примеч. к ней. На романы Х. Гойтисоло (“Ловцы рук”, “Прибой”, “Цирк”, “Остров”. М., 1964) журнал А.Т. откликнулся рецензией, (Злобина М. Искания и открытия Гойтисоло. // “Новый мир”, 1965, № 1).Здесь обращалось внимание на “диалектику самообмана” испанской интеллигенции, раскрываемую Гойтисоло: “Инерция былых убеждений особенно сильна, если эти убеждения подкреплены собственными жертвами” (там же. С. 274).

2 Пабло Неруда — поэт, член ЦК коммунистической партии Чили. Эльза Триоле — французская писательница, жена Луи Арагона, поэта, члена ЦК французской компартии.

З Судя по записи В.Я. Лакшина, Г. Белль побывал в редакции “Нового мира” 30 июля. А.Т. расспрашивал гостя из Западной Германии “о читателе, о писательской почте, о том, где издается Белль... об отношении к Томасу Манну и его “Доктору Фаустусу”, интересовался, читал ли Белль нашего Бунина” (Лакшин В.Я. Дневник и попутное. С. 43). P. Орлова зафиксировала в дневнике впечатление Белля от посещения “Нового мира” в июле 1965 г.: А.Т. “ему очень понравился...Сразу видно, что незаурядная личность” (Орлова Р. Копелев Л. Мы жили в Москве. 1956–1980. М., 1990. С. 157).

4 О цензурных запретах на публикацию романа А. Камю, задуманную А.Т. еще в 1960 г., см. в предшествующих Рабочих тетрадях (“Знамя”, 2000, №№ 9, 11, 12). “Новому миру” так и не дали напечатать “Чуму”.

5 Г.С. Фиш интересовался прохождением своего очерка “У писателей Швеции” (“Новый мир””, 1965, № 12).

6 Имеются в виду строки из главы “Переправа” поэмы “Василий Теркин”: “Кому память, кому слава, // Кому темная вода...”.

9.VIII

1 Продолжение работы над текстом, разделившимся позднее на два самостоятельных стихотворения.

10.VIII

1 Скаба А.Д. — секретарь ЦК КПСС Украины, член Идеологической комиссии, один из ярых обличителей “порочной линии” “Нового мира”.

2 О нападках 1-го секретаря ЦК ВЛКСМ С.П. Павлова на “Новый мир” см. в Рабочих тетрадях 1961–1964 гг.(“Знамя”, 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12). Речь идет о критике повести С.П. Залыгина “На Иртыше” (“Новый мир”,1964, № 2), отрицательно встреченной в партийных “верхах”. Высоко оцененная А.Т. в статье “По случаю юбилея” (“Новый мир”, 1965, № 1), она была выдвинута редакцией “Нового мира” на соискание Ленинской премии за 1965 г.

13.VIII

1 Подобные слухи будут уже неотступно преследовать редактора “Нового мира” вплоть до его ухода из журнала в 1970 г.

2 Преображенский С.П. — зам. главного редактора журнала “Юность”.

3 Павел Трифонович — брат А.Т., Анна Трифоновна — сестра, Василий Трифонович — младший брат, летчик, трагически погибший.

15.VIII

1 Егоров А.Г. — философ, обществовед, кандидат в члены ЦК КПСС.

2 Статья “От редакции” появилась в № 9 “Нового мира”. Она подтверждала главные положения статьи А.Т. “По случаю юбилея”. Обращаясь к восприятию журнала в Европе, редакция отметила отклики социалистической и демократической печати, отвергнув в то же время заявление “Таймс”, что “Новый мир” “надо читать между строк”: “То, что мы хотим сказать, мы говорим прямо и открыто” (с. 282).

3 Замысел не был исполнен.

17.VIII

1 Из подготовленной подборки (см. запись 12.VIII) А.Т. снял стихотворение “Июль-макушка лета...”. Оно опубликовано среди других стихов о природе в № 12 “Нового мира” за 1966 г.

2 См. запись 10.VIII и 13.VIII.

3 Статья М.А. Лифшица “На деревню дедушке” о течениях в современном искусстве, набранная для очередного номера “Нового мира”, так и не была разрешена цензурой, несмотря на критику автором авангарда. Слишком определенно автор выразил здесь свое отношение к “социалистическому реализму”. Опубликована посмертно на ротапринте (300 экз.) Институтом изобразительного искусства в 1991 г.

4 Впервые напечатано в “Новом мире”, 1965, № 9.

5 Впервые (с разночтениями) — в “Новом мире”, 1966, № 12.

20.VIII

1 Н.С. Хрущев умер в 1971 г.

2 Вышедшие в серии “Литературные мемуары” “Воспоминания” П.Д. Боборыкина в 2-х томах (М., 1965. Вступительная статья, подготовка текста и примечания Э. Виленской и Л. Ройтберг).

3 В.Ф. Ходасевич. Некрополь. Брюссель, 1939. (См.: Его же. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. М., 1996.) Адриан Владимирович Македонов — друг юности А.Т., литературовед, критик. О нем см. в предшествующих Рабочих тетрадях. Оценка Н.К. Чуковского сделала под неостывшим еще впечатлением от его голосования против выдвижения А.И. Солженицына на Ленинскую премию. См. Рабочие тетради 1963 г. (“Знамя”, 2000, № 9. С. 163). Она по-своему опровергается публикацией воспоминаний писателя в журнале А.Т. (Чуковский Н. Что я помню о Блоке. (“Новый мир”, 1967, № 2). Повесть Л.К. Чуковской “Софья Петровна” А.Т. отказался печатать.

4 Повесть Е. Герасимова “Дикие берега” напечатана в № 10 “Нового мира” за 1965 г. Повесть С. Антонова “Разорванный рубль” — отклонена редактором и опубликована в “Юности” (1966, № 1).

21.VIII

1 Редакция журнала “Вопросы истории” помещалась в одном здании с редакцией “Нового мира” (М. Путинковский, д. 1/2).

22.VIII

1 Военным корреспондентом этой газеты А.Т. прошел всю войну, встретив победу в Кенигсберге (Восточная Пруссия).

2 Впервые в дополненном варианте опубликовано в “Новом мире” (1966, № 12).

23.VIII

1 Типография издательства “Известий”, где печатался “Новый мир”.

24.VIII

1 Речь идет о подборке стихов А.Т., подготовленных к печати для № 9 “Нового мира”. Газете из нее были предложены стихотворения “Дробится рваный цоколь монумента...”, “Есть книги — волею приличий...” и другие (кроме цикла “Памяти матери”). Ни одно из них в “Правде” не сочли подходящим, попросив показать “что-нибудь еще”.

26.VIII

1 Статья Н.А. Абалкина, заведующего отделом литературы и искусства газеты “Правда”, посвященная драматургии А. Арбузова, жестко ставила вопрос о “революционной определенности и ясности идейно-философской концепции произведений”. Подчеркивалось, что советское общество не меняет своих идеалов, восходящих к революции, и это должен учитывать каждый художник. (Абалкин Н. Традиции и люди. // “Правда”, 1965, 21 августа). Статья воспринималась как своеобразный “отбой” идеям, выраженным в передовой главного редактора А.М. Румянцева “Партия и интеллигенция” (“Правда”, 1965, 21 февраля), оцененной как “отбой” сталинистским тенденциям. В “верхах” к статье Румянцева отнеслись отрицательно, как к попытке “подменить тезис партийной литературы тезисом общечеловеческой гуманности” (см.: История советской политической цензуры. С. 152).

2 В.В. Полторацкий — бывший редактор газеты “Литература и жизнь”, затем член редколлегии “Известий”, один из первых критиков А.И. Солженицына. См. о нем в Рабочих тетрадях 1963 г. (“Знамя”, 2000, № 9. С. 145, 177). В.А. Смирнов — секретарь ССП, главный редактор журнала “Дружба народов”. См. о нем в Рабочих тетрадях 1964 г. (“Знамя”, 2000, № 11. С. 147, 149–151,169). Лесючевский Н.В. — директор издательства “Советский писатель”. О столкновениях с ним А.Т. см. в Рабочих тетрадях 1964 г.(Там же, С. 147–148, 169). Далее зафиксированы реплики Г. Куницына.

3 Имеется в виду статья А.Т. о Бунине. Н.П. Бианки — заведующая редакцией “Нового мира”.

29.VIII

1 О многолетнем и многотрудном прохождении статьи В.А. Каверина “Белые пятна” см. в Рабочих тетрадях 1962–1964 гг. (“Знамя”, 2000, №№ 7, 9, 11, 12). М. Зощенко в статье посвящался лишь фрагмент — Каверин рассказывал неизвестное об известных писателях (Н. Заболоцком, А. Фадееве и др.), доказывая правомерность заполнить “белые пятна” в истории советской литературы. “Борьба журнала за опубликование этой статьи стоит внимания историка литературы”, — писал Каверин, свидетельствуя о стойкости и последовательности в этой борьбе А.Т. (Каверин В.А. Эпилог. М., 1989. С. 434.). Статья была опубликована с рядом сокращений и под другим названием. (Каверин В.А. За рабочим столом. // “Новый мир”, 1965, № 9). Впервые полностью напечатана посмертно. (Каверин.В. Счастье таланта. М., 1989. С. 269–287).

2 О “смирновской истории” см. в Рабочих тетрадях 1964 г. (“Знамя”, 2000, № 11. С. 147–151).

31.VIII–12.IX

1 “Комитет государственной безопасности докладывает, что в начале сентября 1965 г. г. Новосибирск посетил главный редактор журнала “Новый мир” Твардовский А.Т., где ему было организовано две встречи с читателями журнала в Доме офицеров и кинотеатре “Москва”, на которых присутствовали в основном сотрудники Сибирского отделения АН СССР. “...Говоря о трудностях выпуска журнала”, А.Т. “заявил, что редколлегии журнала нелегко, т.к. выход журнала иногда задерживается по не зависящим от них обстоятельствам”. Отвечая на вопрос об отношении к публикациям Солженицына, А.Т. сказал: “Я открыл Солженицына, борца за правду, и не жалею о том, что печатал его произведения”. А.Т. высказался, что критика “Нового мира” в “Известиях” (имеется в виду статья Е. Вучетича “Внесем ясность...” 14 апреля 1965 г. — В.Т.) была неверной... что в этом... выражается огульный подход к литературе”. “В частной беседе” на просьбу дать оценку повести В. Семина “Семеро в одном доме” А.Т. заявил: “Моя оценка выражена в том, что эта повесть напечатана в моем журнале, в котором мы стремимся писать только правду, но это не всегда легко делать”. (Записка за подписью председателя КГБ В. Семичастного в ЦК КПСС 30 сентября 1965 г. (См.: А.Т. Твардовский в документах КГБ. Публикация В. Брайнина. // “Известия”, 1995, 21 июня).

2 Горячев Ф. С. — В 1959–1978 гг. — секретарь Новосибирского обкома КПСС. В 1951–1959 гг. — секретарь Тюменского и Калининского обкомов. Член КПСС с 1927 г.

3 Самой ранней из известных фотографий А.Т. смоленский исследователь В. Рыжов справедливо считает обнаруженный им снимок 1928 г. — первый после того, как А.Т. покинул родительский дом. Фотография надписана другу А.Т. Степану Курдову (Рыжов В. По праву истины. // “Годы”, 2000. Смоленск, № 2. С. 20–24).

4 Берзер Анна Самойловна — ведущий редактор отдела прозы редакции “Нового мира”.

5 В “Гранях” были напечатаны “Крохотки” А.И. Солженицына. Журнал “Семья и школа” собирался их перепечатать. А.Т. считал, что это может повредить его публикациям в “Новом мире”. Солженицын пообещал заявить, что “Грани” опубликовали “Крохотки” без его разрешения, и остановить их публикацию в “Семье и школе”. А.Т. советовал также Солженицыну выступить с опровержением клеветы, о нем распространяемой: якобы осужден он был по уголовному, а не политическому делу (см. записи в Рабочих тетрадях 1964 г. // “Знамя”. 2000, № 11. С. 161–162). Это опровержение Солженицын и оставил А.Т. в копии письма главному редактору “Правды” А.М. Румянцеву. Солженицын высказал твердое намерение забрать из “Нового мира” рукопись романа “В круге первом”, так и не вняв убеждениям А.Т., что в сейфе редакции роман будет в безопасности.

6 Имеется в виду статья А.М. Румянцева “О партийности творческого труда советской интеллигенции” (“Правда”, 1965, 9 сентября). Обосновывая необходимость партийного руководства литературой и искусством, статья заявляла о его несовместимости с предписаниями и нормами, касающимися тем и стиля. Как пример таких неправильных “предписаний” выступала критика газетой “Сельская жизнь” повести В. Тендрякова “Подёнка — день короткий”, опубликованной в “Новом мире”. В сентябре 1965 г. А.М. Румянцев был снят с поста редактора “Правды”.

13.IX

1 Имеется в виду роман П.Д. Боборыкина “Василий Теркин” (1892), героем которого был честный и думающий купец, с чувством ответственности за свое дело и уверенностью в прогрессивности капитализма. Начиная работу над поэмой, А.Т. об этой книге не знал.

14. IX

1 По свидетельству Н.А. Решетовской — первое, что Солженицын произнес при известии об изъятии его рукописей: “Надо ехать к Твардовскому” (Решетовская Н.А. Указ. соч. // “Дон”, 1990, № 3. С. 96).

2 Все 3 экземпляра рукописи романа “В круге первом” были взяты при обыске у Л.В. Теуша, которому А.И. Солженицын отдал их на хранение, забрав, вопреки возражениям А.Т., из “Нового мира”.

3 Уехав от А.Т., Солженицын предпринял ряд мер, о которых не счел нужным поставить в известность А.Т. (письма Брежневу, Суслову, Андропову и т.д.).

4 Незадолго до этого А.Т. послал своему старому другу М.В. Исаковскому книжку переводов на венгерский язык советских поэтов, где были стихи Исаковского и А.Т. В ответном письме (30.VII) Михаил Васильевич жаловался на сердце, которое стало “никуда не годным. Кажется, и держится на одной лишь ниточке” (Исаковский М.В. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 5. М., 1982. С. 235).

15.IX

1 Речь идет об уже неоднократно упоминавшейся статье В.А. Каверина “Белые пятна” (см. запись 29.VIII и примечания к ней) и о редакционной статье, посвященной итогам работы журнала и его планам на будущее.

2 А.Д. Синявского А.Т. назвал среди ведущих критиков своего журнала (Твардовский А.Т. По случаю юбилея. // “Новый мир”, 1965, № 1. С. 3). Для № 9 журнала была набрана рецензия А. Синявского “Заметки о поэме Евг. Евтушенко “Братская ГЭС”. Ее, как и рецензию Синявского на стихи Е. Долматовского (“Новый мир”, 1965, № 3), на процессе Синявского и Даниэля приводили как доказательство попыток дискредитации советских поэтов. По настоянию А.Т., вопреки советам некоторых членов редколлегии, рецензия А.Д. Синявского осталась в указателе содержания журнала за 1965 г. (“Новый мир”, № 12).

Борис Германович Закс — ответственный секретарь “Нового мира”.

16.IX

1 Конашевич В. О себе и о своем деле.(Записки художника). С предисловием К. Федина. // “Новый мир”, №№ 9, 10.

2 Статья нобелевского лауреата академика Н.Н. Семенова “Наука не терпит субъективизма”, предложенная им “Новому миру”, была опубликована в журнале “Наука и жизнь” (1965, № 4).

3 Поздравляя А.Т. с 60-летием, Е.С. Булгакова писала, что знакомство с А.Т. — одно из самых ярких впечатлений ее жизни, в которой она “коллекционирует” интересных людей (письмо Е.С. Булгаковой А.Т. Твардовскому 21 июня 1970 г. // Архив А.Т.). В библиотеке Е.С. Булгаковой сохранилась книга А.Т. “Дом у дороги” (М., 1959), надписанная им: “Елене Сергеевне Булгаковой с глубоким уважением. А. Твардовский. 19.X.65”. Когда Е.С. Булгакова сказала А.Т., “что М[ихаил] А[фанасьевич] его любил (а это так), был очень смущен и доволен: а я не думал, что он меня заметил” (дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 301).

20.IX

1 Разъяснения причин задержки № 9 “Нового мира”. Виноградов Игорь Иванович — член редколлегии “Нового мира”.

21.IX

1 Позиция К.А. Федина — секретаря ССП и члена редколлегии “Нового мира” —осложнялась еще и тем, что он был одним из героев статьи В.А. Каверина “Белые пятна”. Здесь цитировались его высказывания 20-х гг. о литературе, о которых ему, в нынешнем статусе, возможно, вспоминать не хотелось.

23.IX

1 В редакционной статье № 9 подтверждалась приверженность “Нового мира” жизненной правде — неурезанной, полной, без деления ее на большую и малую, “правду века” и “правду факта”. Секретарь ССП Г.М. Марков своим вопросом показывает, что руководству — партийному и государственному —не всякая правда была нужна. Именно это имела в виду и цензура, требуя изъятия рассуждений о правде в статье “От редакции”.

2 Зам. заведующего Отделом культуры ЦК КПСС.

27.IX

1 Пленум ЦК КПСС 27–29 сентября обсуждал вопросы руководства промышленностью и созыва XXIII съезда КПСС.

2 № 9 “Нового мира” был сдан в набор 6 августа. Подписан к печати 27 сентября и рассылался подписчикам в середине октября.

28.IX

1 Члены Политбюро ЦК КПСС Косыгин Н.А. — председатель Совета министров СССР; Воронов Г.И. — председатель Совета министров РСФСР; Кунаев Д.А. — председатель Совета министров Казахской ССР, Гришин Н.В. — председатель ВЦСПС, кандидат в члены Политбюро.

30.IX

1 С.П. Аветисян — зам. начальника Главлита П.К. Романова.

2 Имеется в виду негативный отзыв о повести В. Семина “Семеро в одном доме” (“Новый мир”, 1965, № 6), который оспаривался в статье “От редакции” в № 9 “Нового мира”. См.: Лукин К. Видимость правды // “Правда”, 1965, 12 июля.

1.X

1 Софья Ханановна Минц — секретарь А.Т. в редакции “Нового мира”. Сазонтов — чиновник в приемной П.Н. Демичева.

2 Имеется в виду Идеологическое совещание, где призывали не мириться более с политически вредной линией “Нового мира”. См. Запись 10 и 13.VIII.

2.Х

1 Брейтбурд Г.С. — переводчик, сотрудник Иностранной комиссии СП.

2 См. запись 10 и 13.VIII.

3.Х

1 См. запись 15.IX и примеч. к ней.

2 Полемика с положениями “Правды” о правде в искусстве в связи с повестью В. Семина “Семеро в одном доме” осталась — без упоминания газеты и ее автора Ю. Лукина (От редакции. // “Новый мир”, 1965, № 9. С. 284).

3 Тема конгресса в Риме — “Европейский литературный авангард вчера и сегодня”. Статья М.А. Лифшица “На деревню дедушке”, предназначенная для “Нового мира”, широко ставила проблемы авангардистского искусства, его субъективизма и безадресности.

13.XI

1 Доклад А.Т. на конгрессе в Риме прошел с успехом. А.Т. говорил об авангарде, исходя из своего понимания смысла и предназначения искусства. Он утверждал, что безответственность относительно формы “часто влечет за собой безразличие читателя к содержанию произведения”, но и беззаботность относительно содержания, характерная для авангардистов, “способна обернуться безразличием читателя к их изысканной и утонченной форме”. “Искусство мстительно, — сказал он в заключение. — Оно жестоко расправляется с теми художниками, которые вольно или невольно изменяют его законам — законам правды и человечности” (Твардовский А.Т. Речь на конгрессе Европейского сообщества писателей. // Его же. Соч. Т. 5. С. 382–388).

2 В Италии К. Паустовского усиленно фотографировали для газет в связи со слухами о выдвижении на Нобелевскую премию (Чуковский К. Дневник. 1930–1969. М., 1997. С. 381).

З Мустай Карим — поэт, автор “Нового мира”. В №№ 1, 2 журнала за 1965 г. опубликованы его стихи в переводе с башкирского Е. Николаевской. Он писал об А.Т. как личности, имевшей “немалое влияние на установление душевного климата” в нем на долгие годы (Карим М. Его присутствие. // Сб. Воспоминания об А. Твардовском. М., 1982. С. 531).

4 В Париже предполагалась презентация “Антологии советской поэзии” в переводах на французский язык.

5 Давний замысел, зафиксированный в предыдущих Рабочих тетрадях. Далее, в записи 14.XI, наброски рассказа.

30.XI.

1 Глава о Сталине из поэмы “За далью — даль”.

2 Имеется в виду Л.Ф. Зуров, долгое время живший в семье Буниных. Отрывок из письма Л.Ф. Зурова о “Василии Теркине” приводится в примеч. к записи 1.VI. 1965 (“Знамя”, 2001, № 12).

3 Зонина Л. А. — переводчик с французского, близкий друг Ж.-П. Сартра.

4 Кирсанов С.И. — поэт, член советской делегации. Франсуа Мориак — французский писатель, Б. Зайцев — русский писатель, эмигрант, друг И. Бунина.

5 Пятидесятилетие К.М. Симонова отмечалось в начале декабря 1965 г.

6 По выходным данным № 12 “Нового мира” за 1965 г. тираж журнала — 113 тыс. экз. На № 12 за 1966 г. значится тираж — 141600.

Продолжение. Начало см. “Знамя”, 2000, №№ 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12.

*“Правда”, 1.VIII.65.

* *Далее А.Т. переписывает цикл стихов “Памяти матери”.

** *Здесь А.Т. заносит в тетрадь подборку стихов, подготовленную для “Нового мира”, № 9, 1965 г.

****в смысле учинить какую-нибудь штуку, удивить.