Александр Уланов

Сергей Бирюков. Поэзия русского авангарда

Книга будущего авангардиста

Сергей Бирюков. Поэзия русского авангарда. — М.: Литературно-издательское агентство Р. Элинина, 2001.— 280 с.

Сергею Бирюкову принадлежит ряд книг и статей по проблемам авангарда, в том числе изданная по соросовской программе “Зевгма. Русская поэзия от маньеризма до постмодернизма”. Тем больше ждешь от его новой книги. В ней — ряд разделов, посвященных конкретным авторам, от Сологуба до Айги, и небольшая антология текстов, от Елены Гуро до самого Бирюкова. В аннотации сказано, что “книга сочетает в себе информативность учебника, образность и ассоциативность художественного текста, инновационность научного труда”. Но по мере чтения появляется все больше сомнений в этом.

О концепции книги Бирюков говорит так: “Музыкально-театральная форма избрана именно потому, что такая форма, во-первых, наиболее адекватна авангардной поэзии, во-вторых, не дает возможности для окончательных оценок, а, напротив, дает простор фантазии в каждом конкретном случае”. Возможно, это так. Но в книге вся музыкальность и театральность свелась к тому, что разделы названы “явлениями” и перемежаются художественными текстами, вплоть до отрывков из хрестоматийных пьес Чехова и Блока. Результат напоминает сценарий школьного вечера поэзии. Видимо, Бирюков чувствует, что пишет школьный учебник, — и объясняет, что такое импрессионизм или кода. Весь Блок умещен в шесть страниц, Белый — в пять, на которых еще немалое место занимают биография и тексты. Это даже не конспект, а что-то еще более упрощенное. Но иным авангардистам повезло еще меньше. Хармс оказался на четырех страницах, Заболоцкий — на двух с половиной, где едва ли не большая часть — воспоминания А. Сергеева и С. Липкина. Не хватает места? Но Бирюков в который раз описывает взаимоотношения власти и литературы в СССР и в биографических справках упорно добавляет само собой разумеющееся: автор в советское время не издавался. Или объясняет очевидные вещи. “Все споры, вся разноголосица мнений в символистском кругу, вообще в кругу художественном — это нормальное явление, условие работы”.

Бирюков говорит в основном о звучании стихов — и только. Почти ничего о семантике текстов, взаимоотношениях авангарда с фольклором и мифом, экспериментах в области визуальной поэзии или в области стиля жизни. О преобразовательных (и, увы, часто тоталитарных) интенциях авангарда. Разумна идея начать изложение материала об авангарде с предшествовавшего ему символизма, символисты действительно “сами были авангардными по отношению к своим предшественникам”. Но в чем выражалась эта авангардность, о сложных взаимоотношениях символистов с футуристами — почти ни слова. Символизм у Бирюкова вообще иногда предстает только как недоразвитый футуризм.

Даже в столь упрощенном изложении есть спорные моменты. По Бирюкову, в поле зрения Хлебникова — “весь словарь, во всяком случае, невероятно большая его часть, почти немыслимая в пределах одного человеческого ума”. Но словарь Хлебникова как раз представляется не слишком большим, он расширен за счет образуемых от одного корня слов — и еще имен, взятых из мифологии и истории, что делал и Брюсов...

Может быть, для учебных целей лучше было бы проанализировать подробно хотя бы несколько стихотворений. Но единственная попытка анализа стихотворения Введенского “Мне жалко что я не зверь...” очень невнятна. По поводу стихотворения Владимира Казакова “Зимняя ночь” сказано: “чтобы не подбирать особых эпитетов, назовем его просто красивым”. Остается только представлять, как смеялся бы один из героев Бирюкова, “ядополный” Алексей Крученых, над этим стертым словом. Вместо анализа — мистика. “Здесь фольклорная музыкально-поэтическая стихия определяет все наше отношение в восприятии этого стихотворения. И тогда оно входит в нас иными путями, минуя понятийные центры”. Или восторженность. О Елизавете Мнацакановой: “Первое ощущение — внезапного чуда, не поддающееся рациональному объяснению. Откуда такое во второй половине нашего жестокого века?”. Обилие пафосных фраз. “В лице Кузмина русская муза обретает ту ненарочитую полетность, которая казалась утраченной со смертью Пушкина”. К тому же в изложении Бирюкова Кузмин опять-таки сведен к звуковым перекличкам, к музыке стиха. И бесполезно искать в книге попытку определения авангарда. Авангард — это определенные авторы... Но один из них, Айги, в свое время сказал самому Бирюкову в опубликованном в “Вопросах литературы” интервью: “Я совершенно убежден, что я столько же авангарден, сколько не авангарден и даже антиавангарден”.

Все эти нюансы Бирюков опускает. О научном труде, видимо, говорить не приходится. Книг, сборников статей, а тем более учебных пособий по истории русского авангарда действительно мало. Но хороший учитель хорошего лицея все-таки сам способен найти большее, чем: “Но вернемся к Сологубу. С годами его поэтическое дарование крепло... Его поэзия напитывалась новыми мотивами, становилась изощреннее”.

Книга Бирюкова написана все-таки достаточно живо. И содержит много стихов — в антологии и непосредственно по тексту. А найти тексты не только Владимира Казакова или Елизаветы Мнацакановой, но и Александра Введенского действительно не так легко. Может быть, книга хороша для первоначального самостоятельного ознакомления с литературой авангарда. Для умного школьника где-нибудь в провинции. “Книга будущего авангардиста” по аналогии с какой-нибудь “Книгой будущих капитанов” советских времен... Жаль только, что при сложившемся положении в провинцию книга Бирюкова вряд ли попадет...

А при обучении студентов пишущий эти строки будет по-прежнему использовать “Зевгму”, где много действительно хорошо подобранных Бирюковым текстов из труднодоступных источников. Поскольку процесс публикации идет небыстро, не помешала бы и еще пара подобных антологий — без общеизвестных Маяковского или Северянина, с Тихоном Чурилиным, Алексеем Чичериным, Игорем Бахтеревым... Будем надеяться, что Сергей Бирюков примет участие в создании таких книг.