Александр Агеев / Рената Гальцева / Денис Драгунский / Людмила Сараскина / Семен Файбисович

Раскол в либералах

Раскол в либералах

Начать надо бы с того, что слово “раскол” вызывает в сознании образ чего-то твердого и монолитного, то есть некоего определенного в своих очертаниях и жесткого по своей структуре предмета, который только и может под воздействием внешних обстоятельств или внутренних напряжений “расколоться”. Сословие же, о котором идет речь в редакционной преамбуле, — субстанция скорее текучая или даже сыпучая: ей свойственна высокая степень атомизированности при отсутствии способности к созданию объединяющих структур. Словом, наша “либеральная интеллигенция” напоминает собой кучу песка: любой сильный порыв ветра (то или иное событие в политической жизни страны) меняет рельеф этой кучи и взаимную конфигурацию песчинок, появляется что-то вроде трения. Что обычно и называют громким словом “раскол”.

Эта куча песка — институционально пассивна: советская власть ее когда-то насыпала, и с тех пор она лежит на прежнем месте, только пейзаж вокруг стремительно меняется, да верхушку ее периодически сдувает сильным ветром и разносит по округе. Никакого внутреннего (в смысле — самостоятельного) движения в ней нет — повод для очередного “раскола” появляется исключительно извне, как результат действий других, активных общественных сил. Все скромные попытки интеллигенции стать реальной силой, с которой считаются, сойтись под знамена каких-то ясно осознанных идеалов, интересов, программ — провалились, потому что она не выдвинула ни новых идей, ни новых моральных и политических лидеров, зато отрицательная энергия критицизма ее просто переполняла. За десять лет реформ в России не возникло даже зачатков гражданского общества — то есть некой сети горизонтальных неправительственных структур, выражающих и защищающих интересы тех или иных общественных групп, а это как раз задача для “образованного сообщества”. И теперь — один из парадоксов современной российской политической истории — построением гражданского общества занимается администрация президента. Занимается, как умеет, но в конкуренцию с ней вступает разве что Березовский.

Словом, очередной “раскол” в этой сыпучей среде скоро станет интересен не более чем, к примеру, “раскол феминистского движения” или “раскол партии любителей пива”. Маргиналы могут как угодно относиться к политике Путина, могут даже, не сойдясь в ее оценке, перестать друг с другом здороваться и разговаривать. На ход вещей это не окажет решительно никакого влияния. А кружковая полемика бесплодна — в ней в лучшем случае манифестируются, уточняются и догматизируются (главным образом) позиции, но идеи в ней не рождаются.

Теперь два слова об исходном термине — “либеральная интеллигенция”. Редакция относит к ее числу всех, кто убежден в “абсолютной и безусловной ценности свободы”. Ну что же, “свобода” — слово аппетитное, оно всем нравится, как червонец. Но вот в чем меня лично убеждает и многолетнее общение с представителями этого сословия, и многолетнее чтение того, что выходит из-под пера признанных выразителей его идеалов: они просто очень неясно представляют себе, что такое свобода. То есть, конечно, какая-то из многочисленных философских дефиниций в голове у каждого присутствует, можно сказать, светит, как далекая звезда, но попытки перенесения идеала на почву реальной политической истории оказываются чреваты многочисленными разочарованиями. Разочаровывает большей частью реальная история, но есть и примеры разочарования в самом идеале.

Свобода в применении ее к реальной жизни общества как бы распадается на несколько “свобод”: личные права и свободы человека, свобода слова, свобода предпринимательства, неприкосновенность частной жизни и частной собственности и т.д. Причем это очень жесткая система — здесь ни одно звено не лишнее, ни один механизм без другого не работает. Плюс кто-то очень большой и сильный должен все эти свободы гарантировать. Ежели этого не делает Бог, так это делает или не делает государство.

И вот выходит на историческую арену наш местный “либеральный интеллигент” и говорит: свобода личности — это замечательно, но порнографию и насилие на экранах ТВ надо запретить, вывоз капитала из страны пресечь, итоги нечестной приватизации пересмотреть. А также с места в карьер бросается в борьбу с “массовой культурой”, “бездуховностью” и “властью денег”, требуя от государства поддерживать культуру, науку и высокие стандарты в образовании и медицине, сохраняя их общедоступность и бесплатность, не очень-то интересуясь, откуда возьмутся на это средства.

То есть ни о какой “абсолютной и безусловной ценности” свободы для этой среды и речи вести невозможно — вместо “абсолютной и безусловной ценности” действуют двойные и тройные стандарты, одни свободы оказываются ценнее других, третьи замалчиваются и демонстрируется какая-то общая немужественность и неготовность платить по всем “счетам”.

Так что ту интеллигенцию, в среде которой идет перманентный “раскол”, я бы определил словом с другим суффиксом — не “либеральная”, а “либеральствующая”. Родовые ее качества — политическая безответственность, мышление стереотипами и нежелание считаться с исторической реальностью.

Десятилетняя история интеллигенции при “свободе” — стыд и позор. В самом конце перестройки она вроде бы была единодушна, принимая либеральный проект развития России. Не надо было даже тогда быть семи пядей во лбу, чтобы предвидеть, как некрасиво все это будет выглядеть на почве духовно опустошенной и экономически разрушенной коммунистами страны. Однако первые шаги по либеральному пути были встречены почти единодушной интеллигентской истерикой: вся ответственность за безобразие происходящего была поспешно свалена на “чужую власть”, как писал тогда Ю. Буртин. Расстрел Белого дома, первая чеченская война, залоговые аукционы, выборы 1996 года — все эти события тут же становились поводом для публичного “умывания рук”, и главным делом среднего “интеллигента” было не понять логику событий, а яростно отмежеваться от государства, которое, между тем, худо-бедно продолжало защищать базовые свободы. Никакого морального капитала на всем на этом интеллигенция не приобрела, зато преуспела, насаждая в обществе депрессивные настроения. Но самая позорная страница в ее новейшей истории — это реакция на кризис 1998 года. Тут уже под сомнение был поставлен сам “либеральный проект”, и былая “либеральная интеллигенция”, всласть позлорадствовав насчет “краха либеральных иллюзий”, в массовом порядке кинулась на поиски “третьих путей”. Это было уже прямое предательство ценностей свободы, полный моральный и идейный крах сословия.

Поэтому решительно неважно, как относится “либеральная интеллигенция” к действиям Путина. Путин и его правительство пока что с завидным упрямством продолжают развитие “либерального проекта”, от которого три года назад отреклась интеллигенция. К “либеральности” добавлены разве что черты “консерватизма” — такое ощущение, что Путин и его команда тщательно проштудировали труды П.Б. Струве (хотя бы классическую “Patriotic’у”). Это очень достойный вариант либерального проекта, и он планомерно осуществляется — с теми или иными частными отклонениями от расписания, о причинах и роли которых можно дискутировать, отнюдь не “раскалываясь”. Что имеет против этого сказать “образованное сословие”? Только то, что Путин — бывший чекист и, следовательно, втайне мечтает восстановить советскую власть. Если бы все сословия в России находились на этом уровне понимания происходящего, советскую власть можно было бы восстановить хоть завтра. И “либеральная интеллигенция” вернулась бы наконец в единственную соприродную ей среду.

К счастью, мир вокруг “либеральной интеллигенции” изменился куда радикальнее, чем она сама, и выбор у нее небольшой: либо продолжать публично деградировать, “раскалываясь” на почве нечеткого восприятия происходящего, либо заняться наконец каким-нибудь полезным делом, материальные плоды которого избавят ее от тягостного чувства социального аутсайдерства.

Прежде всего раскол произошел в интеллигенции в целом: на либеральную и так называемую патриотическую, которая среди либералов к интеллигентскому сословию как таковому не причисляется. А между тем и в “Нашем современнике”, и в “Москве”, а вот теперь и в “Евразии” дело не обходится без коллег по масштабному мыслительному процессу, ибо кто же такая К. Мяло, кадровый теоретик “патриотического” направления? Или творец мифологемы “глобальной православной цивилизации” ортодоксальный прозелит А. Панарин, в прошлом специалист по “цивилизации досуга” на Западе, — кто он, как не образец “свободно дрейфующего” ума? Или вот А. Дугин, захваченный разработкой некоей холистской (пусть и парафашистской, как говорят злые языки), но ведь — доктрины и даже философии (!). Автор “мифа ХХ века” тоже был теоретизирующим интеллектуалом. Неколебимое недоверие, которое возникает у вас при первом знакомстве с их мыслью и умышленной аргументацией, — не резон, чтобы отчислять их из рядов мыслящего класса. Этак и Г.А. Явлинский, светоч свободолюбивой интеллигенции, попадет в проскрипционные списки, ведь и в его лице либерализм не более состоятелен, чем в лице Панарина — патриотизм.

Отчислять “патриотов” на основании того, что они страшны?! Так ведь и “либералы” подчас — тоже.

Между тем, обратить внимание на этот раскол, как раз и воспроизводящий “на новом витке” расхождение между поздними (“данилевского” призыва) славянофилами и поздними, “ревдемократическими” западниками, и сопоставить осколки правды, первоначально обретавшиеся в каждом из направлений, было бы полезно и питательно для интеллигентского самосознания.

Как и некогда, так и сейчас водораздел проходит по линии: Россия и свобода (или — свобода и Россия). Сочетаются ли они между собой? Ответ на этот вопрос и рассортировывает профессионально мыслящую страту. Для нынешних патриотов явления эти категорически не сочетаются, и потому нет у них более гонимого понятия, чем “либерализм”, этой души “торгашески-спекулятивного “социума”” (“Москва”, июнь, 2001, с. 168).

Для нынешних, доминирующих в обществе, говорящих и показывающих себя поборников либеральных ценностей, свобода и Россия тоже антиподы. Нет большего камня преткновения на пути триумфального шествия свободы, чем “эта страна”, “Российская держава” с ее угнетательскими привычками и “имперскими амбициями”. Голоса тех, кто любит “свободную и великую Россию”, звучат отрывочно и как-то невпопад и не резонируют в звонком пространстве свободы.

Был только один раскол в либералах — на эти два крыла. И произошло это на следующий день после выхода страны “из-под глыб” тоталитаризма, в знаменательный День российского флага, день новой России 22 августа 91-го года, когда, казалось, кончилось время разбрасывать камни и наступило время их собирать. Еще не высохла на мостовой кровь защитников Белого дома, только что отзвучала панихида по ним и был водружен российский триколор, как из авторитетных диссидентских уст мы услышали с телеэкрана угрожающее предупреждение, адресованное тому, кому мы все были обязаны освобождением от коммунистического режима, — что, мол, если так пойдет дальше (т.е. на поверхность общественной жизни будут всплывать черты национального прошлого), то пусть Борис Николаевич не рассчитывает на поддержку либерально-демократической общественности. Совершенно в духе воинствующих безбожников 30-х годов передовая интелигенция 90-х стала пугать “тоталитарной угрозой”, исходящей от религиозных инстанций, и вообще призраком старой России, “тюрьмы народов”, с ее идеологией “великодержавного шовинизма”, а потому подлежащей раскассированию на 52 части. Ведь Ельцин на весь мир заявил: “Я верю, что Россия возродится!”.

Напомним, что идейную предысторию раскола можно найти в публицистике А.И. Солженицына, находившегося в жестокой полемике с представителями “третьей волны” эмиграции и здешними поборниками общегуманистических идеалов; наконец, в споре с А.Д. Сахаровым, где раздумья писателя над необходимостью особого, “авторитарного” пути для благополучного перехода России от тоталитаризма к демократии встретились с убеждением лидера правозащитников в неотложности ее вступления на “единственный для любой страны демократический путь развития”.

С самого начала истории новой России вскрылись удивительные вещи: отважные наши правозащитники, боровшиеся с советской властью и гонимые ею, после ее падения продолжали оставаться все теми же диссидентами, но уже — по отношению к альтернативной, пост- и антисоветской России и ее новой демократической власти, их, казалось бы, естественной союзницы. Но оказалось, что открывшаяся перед страной возможность “возродиться”, т.е. вернуться в естественное эволюционное русло и снова стать “историческим государством”, не только не породила у них энтузиазма, но вызвала резкий афронт, обнаружив, таким образом, что за неприязнью к коммунистическому режиму тут таится более глубокая неприязнь — к России как таковой. Служители свободы из эмигрантов отрясали прах от своих ног, другие, здешние, включились в непосредственное противоборство с идеей культурной реставрации и государственного строительства.

Ответим на вопрос анкеты: да, существует такая, причем авангардная, часть “общественности”, которая “полагает, что личность по-прежнему нуждается в защите от государства, ибо именно оно на протяжении веков было и остается основной угрозой свободе и гражданским правам”. Но так могут думать анархисты, а не либералы.

Если речь идет “о выборе цивилизованного маршрута для России”, то необходимо уяснить, что в цивилизованных странах никто не борется с государством, за исключением антиглобалистов, но они не либералы, а радикалы. Трудно представить, чтобы такую формулировку предложили англичанину, он просто не понял бы ее. Значит, имеется в виду одно российское государство, изгой, которого только могила может исправить. Вывести Россию из тупика возможно, лишь подчистую искоренив все, что тут было, т.е. тактикой выжженной земли.

Не какие-нибудь неудачники-маргиналы, но видные представители передовой общественности и даже административно ответственные лица исповедуют кредо всегда быть в оппозиции к власти. Ректор Российского Государственного университета Ю.Н. Афанасьев с советских времен не перестает обличать “агрессивно-послушное большинство”, при том что послушно оно уже совсем другим громкоговорителям, а главное — разоблачать государственную власть как таковую — источник всех зол человеческих; известный “перестройщик” Г. Попов в бытность свою городским головою постоянно наставлял российского интеллигента, что его место — быть в оппозиции к власти (а что, если бы подведомственные ему москвичи вняли его призывам?!), респектабельный всероссийский ведущий и телепублицист В. Познер так и заявил: “Задачи у журналиста и власти противоположные” (заметьте, не разные, а противонаправленные).

Но легальная — каковой должна быть либеральная — оппозиция состоит не в борьбе с государством, а в партийной деятельности несогласных с текущим курсом избранной народом власти и в аргументации типа: в стране людям живется плохо, не видно никаких сдвигов к лучшему, для исправления положения мы разработали программу, вот она, голосуйте в следующий раз за нас. Более того, сама оппозиция есть часть государственной структуры, к которой, разумеется, не принадлежат вожди любой “партии нового типа”, нацеленной на переворот и протестные действия. (И то, что коммунисты, не претворенные в социал-демократов, инфильтрируются в такие официальные госинституции, как парламент, — это полная нелегальщина и contradictio in adjecto.). Да и сама Конституция, к которой постоянно апеллируют протестанты, есть атрибут государства.

Но вот парадокс: поборники либерализма по накалу непримиримости к власти не уступают поборникам коммунизма; провозвестники правового государства и парламентаризма оказались по одну сторону баррикад со сторонниками “прямого действия”, революционерами, вечная мишень которых есть власть как таковая.

Именно “либеральная общественность” не дала нам освободиться от тяжелой длани коммунистов, которые поначалу, не оценив нечаянной подмоги, по углам, по щелям разбежалися, а потом смекнули, как им подфартило с союзниками. Стремление Ельцина декоммунизировать страну и прежде всего запретить компартию было блокировано прогрессивными кругами, защитниками прав и свобод, встречавшими любое его поползновение такого рода возмущенными криками об “охоте на ведьм” и “авторитарных замашках”. Все зрячие достаточно нагляделись за прошедшее десятилетие, как в унисон Зюганов (вариант — Селезнев) и Явлинский, бессменные “герои дня”, соревновались на телеэкране в разоблачениях “режима” (!), только у одного он был “антинародным”, а у другого — “парафашистским”. Все могли наблюдать, как крепчал в России либеральный террор, как на травле президента и правительства наживался политический капитал и как растрачивался — на симпатиях к ним (хотя впервые перед нами явилось правительство с человеческим лицом). Активная интеллигенция (за исключением, конечно, гайдаровского “Демвыбора”) постепенно включала в свой обличительный вокабуляр формулы коммунистической пропаганды, вроде убойного штампа “расстрел Белого дома”. Вождь пламенных либералов Г. Явлинский окончательно скрепил блок “красно-розовой” оппозиции, заявив, что президентской властью в “93-м совершился государственный переворот и была нарушена Конституция” (несуществовавшей уже РСФСР!). Диву даешься, как мыслящий человек представляет себе выход из тоталитарного строя, если не путем разрыва с его Основным законом, т.е. как раз путем “переворота”?! Но странна не только логика этого интеллектуала, а также и идеология этого либерала, который не различает “Российскую Федерацию” от “Российской Советской Федеративной Социалистической Республики” и при этом вторую считает основоположнее первой.

Первый президент демократической России, выдающееся лицо российской истории, оказался трагической фигурой. Он победил коммунистов, но пал под ударами либералов. Пережив обращение в либерализм, он поверил в это учение, как князь св. Владимир Креститель в учение христианства, со всей безоглядностью цельной и широкой натуры. И ни разу не отступил от соблюдения либеральных заповедей, — даже и тогда, когда учителя и просветители в этом деле из демократического его окружения отступили от него самого. Возненавидев всей душою своею и всем разумом своим коммунизм, президент мечтал увидеть на его месте торжество свободы. Но не только ее одной, а еще и некоего смысла. Об этом свидетельствуют не одни его поступки, но и все его обращения к россиянам, его зарубежные речи, в том числе в Конгрессе США и в английском парламенте. Он мечтал о возрождении культуры и веры в своей стране, славных традиций ее истории. Но этот победитель-побежденный остался одинок в своих упованиях. И явная утрата деятельной энергии, и последующее окружение президента, не адекватное его стратегическим намерениям, есть плоды той гражданской изоляции, в которую он попал благодаря парализующему поведению оппозиционно настроенных либералов. (Зато в положительных действиях сегодняшнего главы государства, которого Ельцин так упорно выбирал, виден изначальный замысел первого президента России о ее будущем.) Из всех идейно-общественных сил он мог опираться лишь на партию демократа и экономического либерала Е. Гайдара (насущное для России христианско-демократическое движение в самом начале сорвалось). Но и платформа “Демвыбора” была слишком узка и не простиралась дальше формально-правовых принципов и потому — как не имеющая глубоких идейных измерений — не смогла стать опорой для подъема свободной России, а лишь повторила судьбу лишенных большой идеи конституционных демократов начала истекшего века.

Анкета спрашивает и о другой стороне “в споре о российской государственности”, о тех, кто “убежден, что лишь ее укрепление, наметившееся в последнее время, способно стать единственно надежным гарантом свободы личности” (курсив мой. — Р.Г.). Но среди либералов вообще не могут числиться подобные личности, не либеральное это дело — быть идолопоклонником государства. Между тем, если освободиться от умолчаний и обнажить софизм, содержащийся в ограничителях (“лишь”, “исключительно”), то либерал, классический либерал, в отличие от новейшего, абсолютизирующего свободу, ответит на такую постановку вопроса положительно, или, если хотите, соглашательски: да, друг Гораций, в мире есть много такого, кроме свободы, в чем нуждается человек, чтобы эту свободу сохранить.

Дело в том, что новый, безоглядный либерализм отмежевался от классического, или консервативного, либерализма, стоявшего на двух ногах — на свободе и истине, или на некоем признанном и неотменимом содержании, т.е. нормах и опорах, и предпочел одну ногу, на которой ни устоять, ни двинуться вперед невозможно, можно только свалиться набок.

Безосно’вный либерал претендует на деидеологизированность своего сознания и в качестве доказательства предъявляет свою приверженность мировоззренческому плюрализму (вере в то, что истины нет) и т.н. диалогизму, принципу собеседования, не предполагающего никакого пункта прибытия (истины ведь нет!). Вероятно, это бесцельное времяпрепровождение выбрано в расчете на то, что, пока люди вовлечены в процесс говорения, никто из них не бросит камень из-за угла. Впрочем, учитывая опыт хотя бы Ближнего Востока, противник может разделиться надвое, и в то время как один будет заговаривать зубы, другой сможет кидать бутылки с зажигательной смесью.

Плюралистическая безыдейщина так же не продумана, как и диалогизм, и существует больше для других. Так ведущий телепропагандист либерального исповедания Е. Киселев, забыв о клятве ненавязывания своих мнений, призвал интеллигенцию всех стран начать поход по индоктринации мира учением о “правах и свободах”. В нем особенно нуждаются отставшие по этой части исламистские террористы. Что ж, соблюдение прав — дело благое, и свобода — драгоценный дар. Только в таком случае надо отменить мировоззренческий нейтралитет и равенство всех идей между собою.

В лице абсолютного либерализма мы получили самую что ни на есть всеохватную идеологию с характерными для таковой признаками проективизма и утопизма, нетерпимости к другим смысловым идеям. Свобода может стать ведущим стимулом мысли и жизни в обстановке, что называется, “политического гнета”, но, когда условия меняются к лучшему, она должна уступить место некоему содержательному смыслу, ибо свобода — не цель, а средство жизни. А что мы наблюдаем в России? Оковы пали, а наша передовая интеллигенция стоит в вечно диссидентской позе и теперь уже освобождает человека не от оков, а от опор. Свобода в качестве фокуса всех помыслов и поступков теряет свое подлинное, адекватное содержание и превращается в ненасытного, всепожирающего молоха. Такова логика самоутверждающейся тотальной идеи. В самом деле, на чем доказывать ей свою актуальность и свое триумфальное шествие при уже отвоеванных политических свободах и неслыханном размахе свободы слова?! (Россия — не Америка, где власти устраивают запрет на телеобращение муллы талибов Мохаммеда Омара. Мы далеко впереди планеты всей по озвучиванию любых враждебных ультиматумов, от манифестов ичкерийских “бойцов сопротивления” до пылких антироссийских филиппик московского производства, объявляющих правительство “бандитским” и призывающих бомбы на голову Кремля.) Для доказательства своей победоносности освобождающей идее приходится действовать уже за пределами политики, распространяясь на сферы духа, где религия свободы утверждается за счет собственно религии, морали и культуры, за счет отмены общечеловеческих истин и традиционных устоев европейской цивилизации (а попросту — стыда и совести), что преподносится как прогрессивный процесс раскрепощения человеческого духа и тела.

Так что “раскол в либералах” один — по линии глубинного размежевания между мировоззрением классического либерализма, оказавшегося на заднем плане, и восторжествовавшей в СМИ тотальной идеологией беспредельного рассвобождения. Все остальные “расколы” (по поводу бомбежек в Сербии, Ираке, “глобализма и антиглобализма”) — это результат чисто политического и даже экзистенциального выбора (боязнь за себя и других).

Но постойте, либералы ли они вообще — те, о ком мы говорим, эти анархисты, радикалы, переворотчики основ бытия?!.

Что касается “западных культурных ценностей”. Ценности у нас были общие, и беда в том, что Европа порвала с ними раньше, чем мы в своей долгой подмороженности. Европа перестает быть европейской, т.е. христианской. А тогда, стоит ли нам “врастать” в культурное “мировое сообщество” и расставаться с нашими общими вечными ценностями, на которых и взошла европейская цивилизация? Быть может, лучше, наоборот, изо всех сил их сохранять, они и Европе могут пригодиться. Кстати, это старый славянофильский тезис: Европа, “страна святых чудес”, порывает со своими чудесами, а мы этого делать не должны. Подлинные славянофилы, слава Богу, не были евразийцами и не мечтали о своем особом пути, а считали, что Россия должна помочь Европе вернуться назад, к Свету, который опять стал идти с Востока, но Свет — все тот же, не исламский, не дзен-буддистский и уж никак не пустотелого плюрализма.

И когда слышишь, что исламистские террористы ведут борьбу с нами как с “неверными”, открывается подлинный смысл этих слов: да, с “неверными”, но — самим себе.

“Интеллигенцию” придумали два человека — немецкий философ Фихте и русский писатель Боборыкин. Первый имел в виду сознающий себя разум, а второй — неких особенных людей. Конечно, Боборыкин читал Фихте и хотел дать его идее живое воплощение. Указать на социальную группу, которая как раз и призвана осознавать общественные проблемы. В нормальной ситуации речь должная была бы идти об интеллектуальной элите. Ее задачи — понимать, осмыслять, рационализировать и передавать другим группам суть общественных проблем в очищенном и удобопонятном виде.

Но у нас получилась именно интеллигенция. Точнее — intelligentsia (rus), как пишут в иностранных словарях. Особое сословие. Просвещенное, одухотворенное, высоконравственное, очень небогатое, довольно злое и, как правило, гордое всеми этими качествами.

Наша интеллигенция шарахается от двух идентификаций. Интеллигенция не желает превращаться в “интеллектуалов”, даже в самых высоколобых. Но, вместе с тем, интеллигенция не хочет смешиваться с массовой бюрократией (учителями, врачами, инженерами, не очень высокими начальниками). Этих людей обзывают “образованщиной”. Очевидно, за несоответствие неким расплывчатым, но очень важным стандартам. Стандарт первый — идейная ангажированность. Стандарт второй — оппозиция правительству. Отмечу, что отношение к властям не есть пункт раскола. С точки зрения настоящей интеллигенции, любое сотрудничество или, боже упаси, пресмыкательство перед правительством тут же ставит вопрос: а интеллигент ли перед нами?

Вечные расколы и родовая нелюбовь к властям. Вот два базовых греха, в которых традиционно и несправедливо обвиняют российскую интеллигенцию. Несправедливо — потому что у этих особенностей есть давние и глубокие причины, коренящиеся скорее в поведении властей.

Социологу Леониду Резниченко принадлежит замечательное определение: интеллигенция — это интеллектуалы в нерыночных средах. Отсюда все объяснения вечной конфронтации русской интеллигенции с государственной властью. Дело в том, что правительство для своих собственных бюрократических нужд ежегодно выпускало из университетов большое (с хорошим запасом) количество интеллектуалов. А потом, грубо говоря, не давало им свободно работать. Либо прямо руководило, стоя за плечом философа, писателя, художника. Либо душило цензурой, безработицей, низкими зарплатами. Власть создала Союз писателей и Главлит, а потом удивляется, что интеллигенция ее не любит, ей не доверяет, в чем-то подозревает. А все дело в том, что в России не было рынка интеллектуалов. Он только сейчас появляется.

Кстати, точно такой же была позиция русской буржуазии по отношению к русскому правительству, и даже позиция русского крестьянства в кризисные эпохи. Нет свободы, нет рынка — нет и любви, не говоря уже о политическом доверии. Но почему-то никто не говорит об особой зловредности русской буржуазии или русского крестьянства, а вот интеллигенции достается по полной программе. Интеллигенция вдруг стала носителем исторической вины за российскую отсталость. Теперь ей в сотый раз предлагают “тесней сплотиться”.

Но этого не нужно. Именно появление в России интеллектуального рынка вызвало мягкий процесс замены протестующих интеллигентов на лояльно-равнодушных интеллектуалов.

Этот процесс крайне важен и для восстановления качества российской интеллигенции. Дело в том, что интеллигенция сама для себя обустроила нишу, в которой главной стратегией выживания является такая неуловимая материя, как духовный потенциал. В этой ситуации ничего особенного делать не надо. Надо лишь, чтобы соседи по нише и, главное, окружающие профаны признали тебя носителем интеллигентских ценностей. Вот здесь — причина идейных расколов. Слишком много желающих столпилось на ограниченном ресурсе национальной поддержки. Надо либо отбивать этот ресурс у соперников, либо привлекать новый, пока незадействованный. Отсюда — славянофилы и западники, веховцы и сменовеховцы, евразийцы и опять же западники, а теперь вот либералы и сторонники особого пути.

Здесь также работала самая элементарная идентификация: интеллигент — это тот, кто читает “толстые” журналы и “Литературку”. Но это время уже прошло — вместе с объемлющими всю мыслящую Россию тиражами “Нового мира”, “Знамени”, “Дружбы народов” и “Октября”. А сейчас вполне нормальным явлением стал образованный, читающий человек, который слыхом не слыхивал о девяноста девяти процентах литературной продукции. Вместе с рынком пришла очень резкая специализация и дифференциация интеллектуалов — и читателей в том числе.

В условиях демократии и свободного рынка кастовые ценности интеллигенции уже не работают. Начитанность, духовность и моральная высота отдельной личности становятся ее частным делом — весьма похвальным, но все-таки личным, не конвертируемым в особый социальный статус. Рынок оценивает человека не по потенциалу, а по продукту. Другое дело, что этот рынок чрезвычайно разнообразен. Есть спрос даже на духовность и моральные подвиги — но не массовый, а штучный. В целом же нынешний успех интеллигента, он же интеллектуал, — это настоящий успех у настоящих знатоков. Малотиражные журналы, издательства-клубы. Элитарные магазины. Бесконечные семинары. Вся жизнь — один чудесный миг тусовки среди своих. Казалось бы, чего еще желать?

Однако среди значительной части интеллигенции (они называют себя “государственниками”) сильна тоска по статусно-распределительному обществу. Свобода томит необходимостью каждодневного выбора.

Это томление по-настоящему началось после событий октября 1993 года. Обе стороны поняли, что выборы — и выборы в парламент, и повседневные наши выборы в быту и общении — это на самом деле серьезно. Страх перед серьезностью жизни погнал многих в объятия государства.

И невдомек нашим государственникам, что государство в России появилось, можно сказать, совсем недавно. Поскольку государство — это не что иное, как взаимодействие свободных граждан. А государственный аппарат — подчеркну, именно Государственный Аппарат, а не банда, не мафия, не всплывшая со дна России большевицкая сволочь, не номенклатурные кланы — существует только там, где у каждого гражданина есть нерушимое пространство индивидуальной свободы. Поэтому словосочетание “советское государство” совершенно бессмысленно. В настоящее, то есть свободное государство, интеллектуалы интегрируются очень легко и продуктивно, а вот интеллигенция-каста в свободном государстве чахнет. У нее остается один путь — превратиться в политическую богему. Такие люди есть везде, но их немного. Потому что у них должен быть хоть какой-то доход, позволяющий разговаривать про умное ночи напролет.

Американская катастрофа 11 сентября непременно отразится на российской интеллигенции. Шутки насчет самобытности кончились — поскольку самобытность кончается талибами. Кончились шутки насчет многополярного мира и конфликта цивилизаций. Сейчас полюс стабильности и силы, к которому принадлежит Россия, противостоит хаосу насилия. А цивилизация, к которой принадлежит Россия, противостоит варварству. Этот неизбежный выбор поначалу внесет легкий разброд в российские умы. Но потом все придет в порядок. За нами Герцен, в конце концов!

Как и редакционное вступление к дискуссии, затронувшее историю вопроса, я не могу обойтись здесь без личного сюжета – моих собственных отношений с либеральным движением. На заре перестройки принадлежать к нему было для меня органической потребностью души, инстинктом правды. Когда в публичных дискуссиях я горячо убеждала оппонентов, что Россия теперь полностью открыта миру, никому более не угрожает и, стало быть, ничто не угрожает ей, я искренне верила в то, что говорила. Однако искренность сама по себе — это не достоинство и не добродетель: можно вполне быть и искренней дурой. Со стыдом вспоминаю, например, свои тогдашние высказывания в общелиберальном пацифистском духе: армия, дескать, нам не нужна — ну кто будет на нас нападать? Зачем, мол, нам ВПК? Зачем столько оружия, когда уже нет врагов? В общем, перекуем мечи на орала, а ракеты на кастрюли. Теперь понимаю, что это был непростительный дилетантизм — но именно дилетант, публицист-любитель с громким и звонким голосом полез в общественно-политическую жизнь и во власть (от последнего Бог меня уберег).

В начале 90-х пресловутая искренность и безапелляционность либерализма стали сильно смущать меня — для суждений о меняющемся мире ему явно не хватало ни кругозора, ни профессиональных знаний. Но тем не менее либералы росли и крепли, устраиваясь как-то так ловко и комфортно, что в каждый поворотный момент опять оказывались “кавалерами и у власти” — победителями без рефлексий и сомнений. И стали напоминать тех эластичных партийцев советского времени, кто был всегда прав, умея элегантно уклоняться вместе с линией партии. Мне, злокачественно беспартийной, это сходство было столь непереносимо, что я ушла в свою привычную политическую беспризорность.

Вглядываясь из этого одинокого окопа в облик отечественного либерализма, я увидела устойчивый стереотип политического поведения единицы либерала. Он точно знает, когда и кому аплодировать и когда кого поносить — и в этом смысле видится мне членом партии, со строгой партийной дисциплиной и генеральной линией. Будто центральный агитпроп выдает ему установку (ориентировку) по быстрому реагированию — и реакция либерала на мир и людей точно соответствует специальным тестам, по которым он опознает своих и отсекает чужих. (Году в 1992-м я была приглашена в одно почтенное жюри по публицистике. На решающем заседании появился шустрый молодой человек — в роли политкомиссара. Имея цель убедиться в благонадежности каждого из нас, он предложил тест: “Как вы относитесь к Говорухину?” — и был шокирован, услышав от меня слова симпатии и сочувствия автору “Великой криминальной революции”.)

Быть сегодня членом либеральной партии (особенно московского ее отделения) — значит жестко определиться вокруг знаковых политических персон и телеканалов, событий и их трактовок, литературных направлений и писателей; при этом никакие внепартийные соображения не позволят либералу обнаружить достоинства чужака, будь то новая книга Панарина, фильм “Брат-2”, роман Крусанова “Укус ангела” или что-нибудь столь же инородное. Много раз я лично убеждалась, что наши либералы (у кого толерантность должна входить в состав крови) демонстрируют почти сектантскую нетерпимость к оппоненту, переходящую во вражду и разрыв всяких — любых! — отношений.

Но журнал “Знамя” совершенно прав, фиксируя момент, когда эстетические и вкусовые разделения, во-первых, достигли глубинно-мировоззренческого уровня, во-вторых, раскололи, казалось, монолитную либеральную партию. Пункт разделения — стержневой, имяобразующий — точно назван: абсолютная ценность свободы и грозящие ей опасности.

Ну что ж. На опасения, которые постоянно звучат в устах наиболее озабоченных либералов, мне хочется ответить строкой из пушкинских “Цыган”: ты для себя лишь хочешь воли. Если относиться к свободе как к пьяной, чадной, беспутной, а главное, бездомной бабе, то соглашусь: такой свободе сегодня может быть наконец положен предел. Если относиться к свободе как к транспортному средству в сторону запасного ПМЖ (постоянного места жительства) — то да: отмена двойного гражданства кому-то может показаться утеснением.

Но я вижу свободу не бомжихой, а респектабельной дамой, которая не за морями, а у себя дома нуждается в защите и покровительстве. И трезво сознаю, что только государство, как бы оно ни скомпрометировало себя, может дать (если только будет в силах) гарантии безопасности и свободы человеку, предполагающему не выживать, а жить в своей стране. Больше никто — ни новые богатые, ни думские деятели, ни банки, ни международные организации, — никто за 10 лет не доказал, что способен обеспечить право на жизнь и свободу для большинства людей страны. Когда же в либеральном контексте я слышу о свободе личности, мне хочется прямо спросить: о какой конкретной личности в данном случае печется либеральное сообщество? Ибо много раз убеждалась, как избирателен — и как узок! — круг опекаемых личностей. И знаю, например, что меня там точно нет. Когда же я слышу, что государство — основная угроза гражданским правам личности, я опять — зримо, списочно — ощущаю, о каких гражданах может идти речь. Меня там, надеюсь, тоже нет.

Теперь о цивилизационном маршруте России. Меня изумляет следующий парадокс. Допустим, США совершают действия, следуя представлениям о своей национальной безопасности. Как должна поступать Россия в аналогичном случае? Сегодняшний либерал призывает Россию действовать — тоже исходя из доктрины американской национальной безопасности. А не из соображений собственной безопасности, что как раз и свидетельствовало бы о наличии симметричного цивилизованного поведенческого стандарта. Президент же Путин в первый год своего президентства внятно заявил о существовании у России своих национальных интересов — слова, выговорить которые органически не может наш либерал; у него для них не сформирован речевой аппарат. Поэтому Путин, на мой взгляд, куда больший западник, чем партийный либерал-догматик, который доминировал и процветал в допутинскую эпоху. Признаюсь честно: от слов — хотя бы только слов — о национальных интересах России у меня расправляется сердце, давно сжатое от позора и унижения, выпавших стране. И кстати о западных ценностях: именно Запад дал России один из самых горьких уроков: сильную Россию Запад если и не уважал, то по крайней мере боялся; слабую — стал презирать и игнорировать. Мы не хотели, чтобы нас боялись, и сдали все, чем были сильны; а нам вмазали наотмашь, показав, что миром правит сила. Кто силен, тот и объявляет новый мировой порядок.

Глубоко заблуждается тот либерал-западник, кто думает, будто поддерживать святые ценности либерализма — значит всегда и во всем поддакивать генсекам западного мира, какие бы тяжкие ошибки они ни совершали. Мои личные отношения с отечественным либерализмом, основательно подорванные в октябре 1993-го, когда танками “давили гадину” в Белом доме, окончательно рухнули в 1999 году. И опять прав журнал: именно эту “ценность” отстаивали наши либералы два с половиной года назад, эти самые “гуманитарные бомбардировки” (интересно, кто придумал столь дикое словосочетание, какое “министерство правды”?).

“Хороший парень” Билл Клинтон сыпал бомбы на Белград, чтобы наказать “плохого парня” Милошевича. Но в те самые часы и дни, когда столица Югославии горела синим пламенем, Билл красноречиво убеждал юных американцев (которые перестреляли своих одноклассников), что все конфликты нужно решать мирным путем. Наш либерал, возмущенный призраком введения у нас смертной казни, аплодирует, когда смертной казни — без суда, следствия и даже вины — обрекаются “нации-изгои” — сербы или иракцы: по логике либерального главка, народ собственной жизнью отвечает за дурное поведение своего вождя. Один и тот же человек в один и тот же отрезок речи может возмутиться “гуманитарной катастрофой” и поддержать “гуманитарные бомбардировки”. Полная атрофия языкового чувства и здравого смысла. Неужели к этому и ведут “западные поведенческие стандарты”?

Двойные подходы, которые демонстрируют сегодня политики западного мира, вопиющи. Псевдолиберальная политкорректность требует, чтобы чеченца-боевика называли сепаратистом, албанца-боевика — повстанцем, и только палестинца-боевика — террористом. Признать террористом чеченца или албанца — значит сломать главную ось своего агитпропа. Что же это еще, как не промывка мозгов? Я записывала перлы старого НТВ, которое в пропагандистском угаре могло выразиться, например, так: “бомба удачно попала в здание белградского телецентра, где засели сторонники диктатора”. Старое НТВ к свободе слова имело, на мой взгляд, такое же отношение, как заяц из лапши к кролику в собственном соку. Это была свобода ЭТОГО слова, свирепая политическая пропаганда. Отвратительная как любая пропаганда, выдаваемая за истину. Грандиозное умственное надувательство.

Нежелание признавать собственные заблуждения и ошибки, органическая неспособность к раскаянию — роковые черты русского радикального либерализма, которые поразительным образом роднят его с радикал-коммунизмом. Оба направления, в очередной раз наломав дров, снова и снова подтверждают свою профнепригодность для политической работы в России.

Именно поэтому раскол в либералах, который обсуждается на страницах профессионального журнала либерального толка, кажется мне симптомом отрезвления, а может быть, и выздоровления: он свидетельствует о девальвации монолитной идеологии, об индивидуализации и усложнении политических переживаний — когда одним тестом (на Солженицына, Распутина или Н. Михалкова) уже не обойтись. Раскол в среде либералов может вернуть либеральной идее в России утраченные краски и оттенки.

И вот, кстати, информация к размышлению — нечто из жизни западных ценностей. В нынешнюю годовщину Хиросимы американские историки в очередной раз обсуждали правомерность применения атомного оружия в 1945 году. Этим августом “гуманитарная акция” полувековой давности вновь была признана в США политически целесообразной. Но пока существуют иные цивилизационные ценности, которые противятся восприятию японской трагедии по-американски, мир как целое имеет шансы на выживание.

Я имею возможность дополнить свой августовский комментарий два месяца спустя — когда мнение, будто после катастрофы 11 сентября началась новая эпоха, стало уже общим местом. Может быть, она, эта эпоха, и действительно началась, но либеральная общественность пока не успевает освоиться в новом летоисчислении. Масштабные изменения в расстановке сил и новая (временная?) конфигурация мирового противостояния вывели главные козыри из слаженной политической игры, так что события застигли отечественных либералов, что называется, врасплох. И сейчас можно говорить, наверно, не столько о кардинальной смене либеральной парадигмы, сколько о хаотичных метаниях малых групп в поисках новой политкорректности. Легче всего кинулись проповедовать миф о войне двух цивилизаций; с исключительной готовностью ухватились за басню о войне бедных с богатыми (себя отождествляя, разумеется, с богатыми, которым завидуют эти противные бедные). Отсюда произросло солидарное убеждение, будто Россия должна немедленно идти на помощь мировому сообществу в полном объеме. (Только вот если — не дай Бог — в этот объем войдет и живая сила, то это ведь будут именно бедные, какой сейчас является вся наша действующая армия.) Без всяких либеральных рефлексий (вот бы где им и проявиться!) была воспринята директивная установка: “кто не с нами, тот против...”; а мы-то наивно полагали, что подобная политбанальность навечно осталась в анналах истории большевизма. И что-то не видно ни такого либерального сми, ни таких смельчаков-журналистов, которые бы, по громким примерам своих прославленных коллег, дерзнули пробраться горными тропами к тем, “кто не с нами”, чтобы дать им микрофон. И что-то не слышно правозащитников, готовых перед всем миром защитить право этих потенциальных героев на исполнение профессионального долга.

Как-то неуютно, некомфортно росийскому либералу, когда власть ведет себя если не безупречно, то по крайней мере грамотно. И по слухам, самые отчаянные из пикейных жилетов либерализма изо всех сил ищут “русский след”. “Рука Москвы” — ах, какой бы это был роскошный, сказочный аргумент...

О культе и культе’

Заявленная для обсуждения тема могла бы натолкнуть на размышления о борениях русского либерализма с самим собой. Действительно, борьба нанайских мальчиков — одна из любимых здешних забав (идеологических, политических и т.д.), особенно в последнее время. Однако сюжеты и проблематика взаимоотношений российских либералов представляются в ином роде: что в формальном, что в содержательном плане. Начнем с формального.

Не секрет, что фирменным признаком стиля здешней интеллектуальной жизни является острый дефицит терпимости. Близость позиций иной раз лишь усугубляет этот дефицит: упор в “разборках” традиционно идет на различия (которые часто гипертрофируются), а не на объединяющее и сближающее. Рассмотрим повнимательней существенные, как представляется, причины такого расклада и его перманентности. Начнем с того, что у нас принято бороться за правду, пренебрегая правдивостью, сиречь честностью — что фактической, что интеллектуальной. То есть в порядке вещей бороться за Правду — нечестно и неразборчиво в средствах; мыслить и оперировать истинами (“правда” оттого и с большой буквы, что числится всеми по этому рангу), которые заведомо выше и важней достоверности, корректности и рефлексий. Посему факты мало кого волнуют, а многих — так просто раздражают. Потому внимательное вглядывание в реалии и их непредвзятый анализ не в чести, зато усердно подбираются и полируются призмы, через которые можно видеть реальность такой, как хочется. Что ж удивляться, что любой разговор не явных единомышленников тяготеет к жанру спора, в котором для оппонентов главное — доказать свою правду. Внимательно выслушать оппонента, тем более с ним согласиться, тем более позволить ему хоть в чем-то себя переубедить — стыдно (по неписаной морали) и опасно (по внутренним ощущениям). Куда почетней и безопасней “опустить” его любой ценой.

К еще более очевидным “источникам и составляющим” такого исконного способа общения относится самобытная российская смесь высокой духовности с хамством обыкновенным, но о ней я уже много писал, и тут более-менее понятно, о чем речь. Отметим лишь, что у этого микста есть свои источники и составляющие, а чуть подробней остановимся на других “очевидностях”: на страхе и синдроме “красного петуха”.

Пренебрежение чужим мнением либо предвзятость его оценки (негативной), равно как и нежелание жить с открытыми глазами — следствия многовековой острастки: в особенности вековой (речь, разумеется, о прошедшем веке), когда поколение за поколением рождалось и формировалось в тотально идеологизированном и лишенном всякой приватности, и оттого предельно изоморфном, социуме, который жил не законом, перед которым все равны, а одной на всех и обязательной для всех истиной в условиях жесткого надзора “сверху” за лояльностью и преданностью ей, который дополнялся коммунальной круговой порукой и слежкой “снизу” и “сбоку”. Лояльность к любым иным истинам и вообще терпимость к инакомыслию были наказуемы, и не суть важно, в какие времена насколько серьезно: таковая атмосфера не могла способствовать развитию культуры добросовестного цивилизованного общения. Равно как не стимулировала тягу к приватному — на собственный страх и риск — анализу реалий: вне догматической оптики (“иные” — “нонконформистские” оптики располагались, как правило, ненамного ближе к приватной, личной: просто были не всеобщими, а групповыми).

Синдром “красного петуха” служит еще одной подложкой для всей этой стилистики, в которой имярек, сопоставляя себя с оппонентом, утверждает себя и возвышает (что в своих собственных глазах, что в глазах окружающих) не позитивными усилиями, не доказательством словом или делом собственной состоятельности, а “от противного” — негативными усилиями, направленными на оппонента: на его унижение и уничижение (в соответствии с логикой “чем он (ему) хуже, тем я (мне) лучше”); в идеале — на уничтожение. Обратим внимание, что при таком способе позиционирования во главе угла не своя прибыль, а максимальный ущерб оппоненту.

О тотальности этой традиции и привычки можно говорить в двух смыслах. Один из них тот, что она пронизывала и продолжает пронизывать жизнь всех слоев российского общества от наиболее люмпенизированных до самых образованных и утонченных. На память приходит знаменитый “Иконостас” Павла Флоренского, в котором автор обосновывает истинность своей веры и ее превосходство над иными ветвями христианства через доказательство духовного превосходства православной иконы, писанной по дереву, над протестантской гравюрой на бумаге и католической масляной живописью по холсту, и не жалеет красок (словесных, разумеется) для уничижения (с позиций своей Правды) того и другого. Когда я в молодости прочел эту талантливую вещь, ее мракобесие меня потрясло: “Какая же это вера, — подумалось, — если у ее светоча нет других аргументов для обоснования ее истинности?”.

Второй смысл, который в данном контексте вложен в понятие тотальности, тот, что если суммировать все национальные (в том числе и интеллектуальные) усилия указанного рода, нетрудно заметить, в какую сторону направляют они вектор всеобщего движения и развития, и тогда уже отпадают основания удивляться некоторым имманентно-перманентным обстоятельствам, имеющим место в России или случающимся с нею самой. Скажем, тому, что поле русской культуры — это поле сплошных жестоковыйных расколов и отколов. Ведь чем объективно ближе к твоей правде и вере другие правды и веры (читай “Иконостас”) — тем они опасней для твоей (в силу конкурентоспособности), и тем важнее “опустить” их любой ценой: истина ведь может быть только одна — твоя, разумеется. Естественно, что такая истина всегда стремится к абсолютной власти, то есть к монокультурности и изоморфности подвластных сфер: отсюда аллергия на любую полиморфную модель или перспективу существования (все то же мышление “генеральными линиями”: этот вектор дополнительно стимулируется отсутствием хоть какого культурного консенсуса и структурированности общественного сознания, так что ни для кого нет проблем считать именно свою линию единственно верной).

В общем, “формальные” причины, предопределяющие ущербность здешнего либерализма, на поверку оказались не столь уж формальными: ведь либеральное (не забудем перевести — свободное) сознание полиморфно и мультикультурно по самой своей природе, к тому же исторически имеет в России очень слабые корни, а перечисленные выше и противостоящие ему составляющие национального менталитета, напротив, сочные и хорошо укорененные порождения несвободы. И все же речь шла о формах отношений между либералами, а теперь перейдем к основной содержательной нестыковке “дня”. Речь, разумеется, об отношении к государству. Наши либералы-государственники утверждают, что только сильное государство способно защитить личность, обеспечить ее права и свободы. Вроде, похоже на правду. Но вот заковыка: когда такое или что-то подобное говорит условный западный либерал, он под сильным государством разумеет равный для всех закон, соблюдение которого государство хочет и может гарантировать — и именно таким — опосредованным образом гарантирует права и свободы своих граждан в своей стране. На деле речь идет о своеобразном культе закона, который отправляют как государство, так и граждане (такое представление подтверждают не только бесчисленные дюдики и триллеры, но и непосредственное наблюдение за тамошней жизнью). У нас же на деле все с точностью до наоборот: в лучшем случае можно говорить не о культе, а о культе’ (ударение на последнем слоге) закона — он по-прежнему никому не писан. Государство использует оную культю вполне произвольно и выборочно, в том числе для борьбы с неугодными гражданами, в том числе как инструмент давления и подавления инакомыслия, а граждане, даже самые лояльные и сознательные, при всем желании не в состоянии соблюдать все законы, а потому в принципе могут быть стукнуты культей в любой момент — и живут с сознанием этого (или “это” у них в подсознании). Вот такой у нас нынче консенсус — реально.

То есть “сильное государство” по-английски и по-русски — содержательно существенно разные субъекты: равно как и либералы, произносящие их на разных языках. О Русском “правом”, “консервативном”, “государственном” и т.п. либерализме можно говорить, пожалуй, как о либеральном по форме порождении антилиберального по своей природе и сути российского патернализма (между прочим, кунштюк вполне в нашенском духе: так мейнстрим русского постмодерна оказался не столько примиряющей альтернативой агрессивному авангардизму, сколько его мутировавшей версией — впрочем, “сколько можно”). Таким образом, сущностный разлом внутри формального либерализма пролег через нюанс приоритетов: если на первом месте, безусловно, приватная личность, ее частная жизнь и свобода (ограниченная только равным для всех законом) — одна история; если “государство, способное обеспечить и защитить...” — существенно иная. Иными словами, всех русских либералов не стоит труда разделить на “государственников” и “приватников”, и окажется, что первые в своей массе, в соответствии со своей реальной ментальностью, считают вторых антипатриотами, “агентами Запада” и по сути “контрой”, а вторые просто не считают первых либералами.

Эволюции русского либерализма, имевшие место в последнее десятилетие, было бы корректно расценить как бесперспективные и безнадежные для него, поскольку, помимо вышеизложенного, все “идентификационные тесты”, проведенные жизнью за это время, объективно разделяли и дробили “либеральное сословие”, уводя из него одних вправо, других влево и оставляя отпетых апологетов приватности и свободы личного выбора во все более очевидном меньшинстве и разладе, что неудивительно, поскольку “истинно либеральное сознание” (шутка) на то и либеральное, чтобы быть многообразным, “инакомыслящим” и не проявлять тяги к заединществу. Однако за последний неполный год случились, можно сказать, на ровном месте, еще два очень разных теста, которые сработали не на дальнейшее размежевание и раскол “цивилизованных граждан”, а... ну, как-то иначе. Я имею в виду историю с утверждением гимна Советского Союза на должность гимна России и “манхэттенский апокалипсис”. При всех своих различиях (в формате данного текста нет никакой возможности анализировать их), эти события обозначили общую для них — и иную по отношению к предыдущим тестам — линию “водораздела” (вроде, напрашивается слово “интеллигенция” в родительном падеже, но язык уже не поворачивается произносить его). Ребром поставили вопрос: “Что тебе лично на самом деле милей: коммунизмы-фундаментализмы со всей их Правдой, цельностью и несомненным обаянием в глазах “простых людей”, или то, что обречено им противостоять — при всех своих слабостях, изъянах, раздраях и проблемах?”. В общем, “С кем вы (мы), мастера культуры (или чего-либо еще)”: с культурой (цивилизацией), которая базируется на либеральных заморочках вроде прав, свобод, ответственности и терпимости, или с теми, кто повел с ней организованную (все лучше) борьбу на уничтожение?

Можно, конечно, на эти тесты не отвечать (в том числе и уходя от ответа). Но это тоже ответ.