|
Борис Рыжий
«Вот и все, я побуду один...»
Скажи мне сразу после снегопада
Скажи мне сразу после снегопада —
мы живы или нас похоронили?
Нет, помолчи, мне только слов не надо
ни на земле, ни в небе, ни в могиле.
Мне дал Господь не розовое море,
не силы, чтоб с врагами поквитаться —
возможность плакать от чужого горя,
любя, чужому счастью улыбаться.
...В снежки играют мокрые солдаты —
они одни, одни на целом свете...
Как снег чисты, как ангелы — крылаты,
ни в чём не виноваты, словно дети.
1996
Элегия
Зимой под синими облаками
в санях идиотских дышу в ладони,
бормоча известное: «Эх вы, сани!
А кони, кони!».
Эх, за десять баксов к дому милой —
ну ты и придурок, скажет киса.
Будет ей что вспомнить над могилой
её Бориса.
Слева и справа — грустным планом
шестнадцатиэтажки. «А ну, парень,
погоняй лошадок!» — «А куда нам
спешить, барин?»
1998
* * *
Фотограф старый был носат и прав,
Когда сказал: «К чему цветное?
Во-первых, чёрно-белое дешевле,
А во-вторых, — он помолчал, — черно
Вкруг ваших глаз.
Вы бледен, как декабрь...».
1994, декабрь
* * *
Сын, подойди к отцу.
Милый, пока ты зряч.
Ближе склонись к лицу.
Сын, никогда не плачь.
Бойся собственных слёз,
Как боятся собак.
Пьян ты или тверёз,
Свет в окне или мрак.
Старым стал твой отец,
Сядь рядом со мной.
Видишь этот рубец —
Он оставлен слезой.
1994, сентябрь
Музе
Напялим чёрный фрак
и тросточку возьмём —
постукивая так,
по городу пойдём.
Где нищие, жлобьё,
безумцы и рвачи —
сокровище моё,
стучи, стучи, стучи.
Стучи, моя тоска,
стучи, моя печаль,
у сердца, у виска
за всё, чего мне жаль.
За всех, кто умирал
в удушливой глуши,
за всех, кто не отдал
за эту жизнь души.
Среди фуфаек, роб
и всяческих спецух
стучи сильнее, чтоб
окреп великий слух.
...Заглянем на базар
и в ресторан зайдём —
сжирайте свой навар,
мы дар свой не сожрём.
Мы будем битый час
слоняться взад-вперёд.
...И бабочка у нас
на горле оживёт...
1996, март
Приветствие
Фонарный столб, приветствую тебя.
Для позднего прохожего ты кстати.
Я обопрусь плечом. Скажи, с какой
Поры
Пути нам освещают слёзы?
Мне только девятнадцать, а уже
Я точно знаю, где и как погибну —
Сначала все покинут, а потом
Продам все книги. Дальше будет холод,
Который я не вынесу.
Старик,
В твоих железных веках блещут слёзы
Стеклянные. Так освети мне путь
До дома —
пусть он вовсе не тернистый —
Я пьян сегодня.
1993, октябрь
В пустом трамвае
Ночью поздней, в трамвае пустом —
Новогодний игрушечный сор.
У красавицы с траурным ртом
Как-то ангельски холоден взор.
Пьяный друг мне шепнёт: «Человек
Её бросил? Ну что ж? Ничего —
Через миг, через час, через век
И она позабудет его».
Я, проснувшись, скажу: «Может быть
Муж на кофточку денег не дал...».
А потом не смогу позабыть,
Вспомнив нежную деву-печаль.
Как, под эти морщинки у губ
Подставляя несчастье своё,
Я — наружно и ветрен и груб —
И люблю и жалею её.
1995, январь
* * *
Ни денег, ни вина...
Г. Адамович
— Пойдёмте, друг, вдоль улицы пустой,
где фонари висят, как мандарины,
и снег лежит, январский снег простой,
и навсегда закрыты магазины.
Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.
— Так грустно, друг, так жутко,
так буквально.
А вы? Чего от жизни ждёте вы?
— Печаль, мой друг,
прекрасное — печально.
Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.
— Скажите мне,
что будет завтра с нами?
И безобразный вечный манекен
глядит нам вслед красивыми глазами.
Что знает он? Что этот мир жесток?
Что страшен?
Что мертвы в витринах розы?
— Что счастье есть, но вам его, мой бог,
холодные — увы — затмили слёзы.
1995, январь
* * *
«В белом поле был пепельный бал...» —
вслух читал, у гостей напиваясь,
перед сном как молитву шептал,
а теперь и не вспомнить, признаюсь.
Над великой рекой постою,
где алеет закат, догорая.
Вы вошли слишком просто в мою
жизнь — играючи и умирая.
Навязали свои дневники,
письма, комплексы, ветви сирени.
За моею спиной у реки
вы толпитесь, печальные тени.
Уходи’те, вы слышите гул —
вроде грохота, грома, раската.
Может быть, и меня полоснул
тонким лезвием лучик заката.
Не один ещё юный кретин
вам доверит грошовое горе.
Вот и всё, я побуду один,
Александр, Иннокентий, Георгий.
1997
Вдоль канала
Когда идёшь вдоль чёрного канала
куда угодно, мнится: жизни мало,
чтоб до конца печального дойти.
Твой город спит. Ни с кем не по пути.
Так тихо спит, что кажется, возможно
любое счастье. Надо осторожно
шагать, чтоб никого не разбудить.
О, господи, как спящих не простить!
Как хочется на эти вот ступени
сесть и уснуть, обняв свои колени.
Как страшно думать в нежный этот час:
какая боль ещё разбудит нас...
1996, июнь
* * *
...Здесь до войны
был женский монастырь
и кладбище с прекрасными крестами.
Потом был парк, а нынче тут — пустырь
под бледно-голубыми небесами.
И я всегда, когда гуляю здесь,
воображаю с некой страшной силой:
в осеннем парке, летнем ли, бог весть,
монахиню над чёрною могилой.
И думаю: о жалкие умы,
предметы не страшатся разрушенья —
вернее, всё, что разрушаем мы,
в иное переходит измеренье.
И мне не страшно предавать словам
то чувство, что до горечи знакомо.
И я одной ногой гуляю там,
гуляя здесь, и знаешь, там я дома.
1996, март
* * *
Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит —
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашёл он.
Эдак посмотрит и так —
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.
Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни — ах, скляночки жаль —
может, на что и сгодится.
Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил, старик?
Где-то приладил, мой милый...
1996
Костёр
Внезапный ветр огромную страну
Сдул с карты, словно скатерть — на пол.
Огромный город летом — что костёр,
Огонь, в котором — пёстрая одежда
И солнце. Нищие сидят
На тротуарах в чёрных одеяньях.
И выглядят как угли. У девчушки
На голове алеет бант — она
Ещё немножко тлеет.
Я ищу
В пустом кармане что-то —
может, деньги
Для нищих, может, справку в небеса,
Где сказано, что я не поджигатель.
...А для пожарника я просто слаб.
1993, ноябрь
Трамвайный романс
В стране гуманных контролёров
я жил — печальный безбилетник.
И никого не покидая,
стихи Ива’нова любил.
Любил пусто’ты коридоров,
зимой ходил в ботинках летних.
В аду искал приметы рая
и, веря, крестик не носил.
Я ездил на втором и пятом,
скажи — на первом и последнем,
глядел на траурных красоток,
выдумывая имена.
Когда меня ругали матом —
каким-нибудь нахалом вредным,
я был до омерзенья кроток,
и думал — благо, не война.
И стоя над большой рекою
в прожилках дёгтя и мазута,
я видел только небо в звёздах
и, вероятно, умирал.
Со лба стирая пот рукою,
я век укладывал в минуту.
Родной страны вдыхая воздух,
стыдясь, я чувствовал — украл.
1995, июль
* * *
Ангинный, бледный полдень на Урале.
На проводах — унылые вороны,
Как ноты, не по ним ли там играли
Марш — во дворе напротив —
похоронный?
Так мрачно шли, и маялись, и жили.
Но мне приснилось, будто все устали
От волокиты грустной — как чужие
— Скорей бы, — подходили, целовали.
В автобус гроб февральский погрузили,
Ладошки к окнам — тёплые — прижали.
Хотя б немножко вы поголосили,
Зачем — скажите мне — вы так устали?
Но вдруг, когда землёю человечьей
Обрызгали колёса — чёрной кровью:
— О, Боже, ты не дал мне жизни вечной,
Дай сердце — описать её с любовью.
1995 г.
* * *
Мотивы, знакомые с детства,
про алое пламя зари,
про гибель, про цели и средства,
про Родину, чёрт побери.
Опять выползают на сушу,
маячат в трамвайном окне.
Спаси мою бедную душу
и память оставь обо мне.
Чтоб жили по вечному праву
все те, кто для жизни рождён,
вали меня навзничь в канаву,
омой моё сердце дождём.
Так зелено и бестолково,
но так хорошо, твою мать,
как будто последнее слово
мне сволочи дали сказать.
1998
* * *
Спит моё детство, положило ручку,
ах, да под щёчку.
А я ищу фломастер, авторучку —
поставить точку
под повестью, романом и поэмой
или сонетом.
Зачем твой сон не стал моею темой?
Там за рассветом
идёт рассвет. И бабочки летают,
Они летают,
и ни хрена они не понимают,
что умирают.
Возможно, впрочем, ты уже допетрил,
лизнув губою
травинку — с ними музыка и ветер.
А смерть — с тобою.
Тогда твой сон трагически окрашен
таким предметом:
ты навсегда бессилен, но бесстрашен.
С сачком при этом.
1998
Фотография с моря
Так поля у шляпы свисали, словно
это были уши — печальный слоник,
на трубе играя, глядел на волны.
И садились чайки на крайний столик.
Эти просто пили, а те — кричали.
И, встречая осень, гудел кораблик...
Он играл на чёрном, как смерть,
причале —
выдувал луну, как воздушный шарик.
И казалось — было такое чувство, —
он уйдёт оттуда — исчезнет море,
пароходик, чайки. Так станет грустно.
И прольёшь не пиво, мой друг, а горе.
Потому и лез и совал купюры —
чтоб играл, покуда сердца горели:
«Для того придурка, для этой дуры,
для меня, мой нежный, на самом деле».
1995, ноябрь
* * *
Играл скрипач в осеннем сквере, я тихо слушал и стоял.
Я был один — по крайней мере, я никого не замечал.
Я плакал, и дрожали руки, с пространством переплетены.
И пусть я знал, что лгали звуки, но я боялся тишины.
И пусть я был в том состояньи, в котором смерти ждёт больной,
но в страшном этом ожиданьи я разговаривал с собой.
Я был вполне подобен богу, я всё на свете понимал.
Скрипач закончил понемногу, я тихо слушал и стоял.
Стоял и видел чьи-то лица и слышал говорок чужой.
Так жизни свежая страница открылась вся передо мной.
...Мир станет чистым, будет новым, подобным сердцу твоему,
лишь подчеркни молчанье словом и музыкою — тишину...
1995, ноябрь
Петербургским корешам
Дождь в Нижнем Тагиле.
Лучше лежать в могиле.
Лучше б меня убили
дядя в рыжем плаще
с дядею в серой робе.
Лучше гнить в гробе.
Места добру-злобе
там нет вообще.
Жил-был школьник.
Типа чести невольник.
Сочинил дольник:
я вас любил.
И пошло-поехало.
А куда приехало?
Никуда не приехало.
Дождь. Нижний Тагил.
От порога до бога
пусто и одиноко.
Не шумит дорога.
Не горят фонари.
Ребром встала монета.
Моя песенка спета.
Не вышло из меня поэта,
чёрт побери!
1998
* * *
За проявленье вашей воли
вам суждено держать ответ.
Ба, ты всё та же, лес да поле!
Так начинается банкет,
и засыпает ваша совесть.
Честь? Это что ещё за новость!
Вы не из тех полукалек,
живущих в длительном подполье.
О, вы нормальный человек.
Вы слишком любите застолье.
Смеётесь, входите в азарт.
Петров, — орёте, — первый бард.
И обнимаетесь с Петровым.
И Пушкин, сидя на коне,
глядит милягой чернобровым,
таким простым домашним ге...
Стоп, фотография для прессы!
Аллея Керн. Я очень пьян.
Шарахаются поэтессы —
Нателлы, Стеллы и Агнессы.
Две трети пушкинских полян
озарены вечерним светом.
Типичный негр из МГУ
читает «Памятник». На этом,
пожалуй, завершить могу
рассказ ни капли не печальный.
Но пусть печален будет он:
я видел свет первоначальный,
был этим светом ослеплён.
Его я предал. Бей, покуда
ещё умею слышать боль,
или верни мне веру в чудо,
из всех контор меня уволь.
1998
Путешествие
Изрядная река вплыла в окно вагона.
Щекою прислонясь к вагонному окну,
я думал, как ко мне фортуна
благосклонна:
и заплачу’ за всех, и некий дар верну.
Приехали. Поддав, сонеты прочитали,
сплошную похабель оставив на потом.
На пароходе в ночь отчалить полагали,
но пригласили нас
в какой-то важный дом.
Там были девочки: Маруся, Роза, Рая.
Им тридцать с гаком, все филологи оне.
И чёрная река от края и до края
на фоне голубом в распахнутом окне.
Читали наизусть Виталия Кальпиди.
И Дозморов Олег мне говорил: «Борис,
тут водка и икра,
Кальпиди так Кальпиди.
Увы, порочный вкус.
Смотри, не матерись».
Да я не матерюсь. Белеют пароходы
на фоне голубом в распахнутом окне.
Олег, я ошалел от водки и свободы,
и истина твоя уже открылась мне.
За тридцать, ну и что.
Кальпиди так Кальпиди.
Отменно жить: икра и водка.
Только нет,
не дай тебе Господь загнуться
в сей квартире,
где чтут подобный слог
и всем за тридцать лет.
Под утро я проснусь
и сквозь рваньё тумана,
тоску и тошноту, увижу за окном:
изрядная река, её названье — Кама.
Белеет пароход на фоне голубом.
1998
* * *
Учил меня, учил, как сочинять
стихи, сначала было интересно,
потом наскучило, а он опять:
да ты дикарь, да ты пришёл из леса,
да ты, туда-сюда, спустился с гор.
Я рассердился: кончен разговор,
в речах твоих оттенок нарциссизма
мерещится мне с некоторых пор.
Как хорошо, когда ты одинок,
от скуки сочинить десяток строк.
Как много может лёгкий матерок!
...А он не матерился — из снобизма.
1997
* * *
Авраам, Исаак, Иаков, Иосиф
очень серьёзно относились к жизни:
никогда не улыбались,
не рассказывали анекдотов,
отдавали жён фараонам,
подставляли братьев,
сыновей своих предавали...
В этом смысле порядочнее
древние греки,
говорящие нам с улыбкой:
Бог во имя человека,
а не человек во имя Бога.
1996
* * *
Через парк по ночам я один возвращался домой.
О если б всё описать, что доро’гой случалось со мной —
скольких спас я девиц, распугал похотливых шакалов.
Сколько раз меня били подонки, ломали менты —
вырывался от них, матерился, ломился в кусты.
И от злости дрожал. И жена меня не узнавала в
этом виде. Ругалась, смеялась, но всё же, заметь,
соглашалась со мною, пока не усну, посидеть.
Я, как бог, засыпал, и мне снились поля золотые.
Вот в сандалиях с лирой иду, собираю цветы... И
вдруг встречается мне Аполлон, поэтический бог:
«Хорошо сочиняешь, да выглядишь дурно, сынок».
1996
* * *
Я музу юную, бывало,
встречал в подлунной стороне.
Она на дудочке играла,
я слушал, стоя в стороне.
Но вдруг милашку окружали,
как я, такие же юнцы.
И, грянув хором, заглушали
мотив прелестный, подлецы.
И думал я: небесный боже,
узрей сие, помилуй мя,
ведь мне с тобой дарован тоже
осколок твоего огня,
дай поорать!
1998
* * *
Музыка жила во мне,
Никогда не умолкала,
Но особенно во сне
Эта музыка играла.
Словно маленький скрипач,
Скрипача того навроде,
Что играет, неудач-
Ник, в подземном переходе.
В переходе я иду —
Руки в брюки, кепка в клетку —
И бросаю на ходу
Этой музыке монетку.
Эта музыка в душе
Заиграла много позже —
До неё была уже
Музыка, играла тоже.
Словно спившийся трубач
Похоронного набора,
Что шагает мимо прач-
Чечной, гаража, забора.
На гараж, молокосос,
Я залез, сижу, свалиться
Не боюсь, в футболке «КРОСС»,
Привезённой из столицы.
Автомобиль
В ночи, в чужом автомобиле,
почти бессмертен и крылат,
в каком-то допотопном стиле
сижу, откинувшись назад.
С надменной лёгкостью водитель
передвигает свой рычаг.
И желтоватый проявитель
кусками оживляет мрак.
Встаёт вселенная из мрака —
мир, что построен и забыт.
Мелькнёт какой-нибудь бродяга
и снова в вечность улетит.
Почти летя, скользя по краю
в невразумительную даль,
я вспоминаю, вспоминаю,
и мне становится так жаль.
Я вспоминаю чьи-то лица,
всё, что легко умел забыть,
над чем не выпало склониться,
кого не вышло полюбить.
И я жалею, я жалею,
что раньше видел только дым,
что не сумею, не сумею
вернуться новым и другим.
В ночи, в чужом автомобиле
я понимаю навсегда,
что, может, только те и были,
в кого не верил никогда.
А что? Им тоже неизвестно,
куда шофёр меня завёз.
Когда-нибудь заглянут в бездну
глазами, светлыми от слёз.
1996
* * *
Осколок света на востоке.
Дорога пройдена на треть.
Не убивай меня в дороге,
позволь мне дома умереть.
Не высылай за мной по шпалам,
горящим розовым огнём,
дегенерата с самопалом,
неврастеничку с лезвиём.
Не поселяй в мои плацкарты
нацмена с города Курган,
что упадает рылом в нарды,
освиневая от ста грамм. —
Да будет дождь, да будет холод,
не будет золота в горсти,
дай мне войти в такой-то город,
такой-то улицей пройти.
Чуть постоять, втянуть ноздрями
под фонарём гнилую тьму.
Потом помойками, дворами —
дорога к дому моему.
И перед тем, как рухну в ноги,
заплачу, припаду к груди,
что пса какого, на пороге
прихлопни или пощади.
1998, д. Сартасы
* * *
Июньский вечер. На балконе
уснуть, взглянув на небеса.
На бесконечно синем фоне
горит заката полоса.
А там — за этой полосою,
что к полуночи догорит —
угадываемая мною
музы’ка некая звучит.
Гляжу туда и понимаю,
в какой надёжной пустоте
однажды буду и узнаю:
где проиграл, сфальшивил где.
1998
* * *
С трудом закончив вуз технический,
В НИИ каком-нибудь служить.
Мелькать в печати перьодической,
Но никому не говорить.
Зимою, вечерами мглистыми
Пить анальгин, шипя «говно».
Но исхудав, перед дантистами
Нарисоваться всё равно.
А по весне, когда акации
Гурьбою станут расцветать,
От аллергической реакции
Чихать, сморкаться, и чихать.
В подъезде, как инстинкт советует,
Пнуть кошку в ожиревший зад.
Смолчав и сплюнув где не следует,
Заматериться невпопад.
И только раз — случайно, походя —
Открыто поглядев вперед,
Услышать, как в груди шарахнулась
Душа, которая умрёт.
1998
* * *
Долго мы вместе учились в средней школе,
Но разошлись наши интересы потом.
Иногда они всё же сходятся на алкоголе —
Старомодно, не спорю. Разбужен твоим звонком,
Выхожу из подъезда — наматывать мили
По ночному городу, вдруг да откроется нам,
Словно герою какой-то картины Феллини,
Свалка ли, стройка за мрачным забором... А там
Странная девочка — сколько лукавства во взоре!
Сразу же станет вольготно и страшно душе.
Что же, садись в свой иностранный «феррари».
Ты паникуешь, а я её видел уже.
1998
* * *
Алексею Пурину
Воро’тишься с очередной свистопляски,
заснёшь, а проснёшься: обидно до слёз.
Григорьева Фетушка в крытой коляске
пьянющего в сиську по Питеру вёз.
Знакомые и незнакомые лица
двоятся, троятся в твоей голове.
Одеться, спуститься и опохмелиться
бодяжною водкой в ближайшем кафе.
А-ну, за Григорьева за Аполлона.
В башке басана прочитай наизусть.
Не будет трагедии, крика и стона,
да будет отныне веселье и грусть.
Ах, строчка чужая как в заднице шило.
Ах, строчка чужая иглою в душе.
Одно удручает, уже это было
и кончилось очень херово уже.
1998
* * *
В номере гостиничном, скрипучем,
грешный лоб ладонью подперев,
прочитай стихи о самом лучшем,
всех на свете бардов перепев.
Чтобы молодящиеся Гали,
позабыв ежеминутный хлам,
горнишные за стеной рыдали,
растирали краску по щекам.
О России, о любви, о чести,
и долой — в чужие города.
Если жизнь всего лишь форма лести,
больше хамства: водки, господа!
Чтоб она трещала и ломалась,
и прощалась с ней душа жива.
В небесах музы’ка сочинялась
вечная — на смертные слова.
1997
Петербургским друзьям
Мне цыганка нагадала гибель в городе чужом.
От чего — не рассказала, но спасибо и на том.
Не столь чётко, но, конечно, я в виду её имел
с той поры, как быть поэтом автономным захотел,
Афанасия оставил, Аполлона прочитал —
то «Флоренции», но лучше я «Венгерке» подражал.
Басаната, басаната. Но пора за каждый звук
расплатиться, так-то, друг, и — горька твоя расплата.
Гей, кромешным ацетоном отдающий суррогат.
За судьбу плати с процентом, да не жмоться, так-то брат.
А, «Цыганская венгерка»? Ну-ка, сбацай наизусть.
Вот, ребяты демократы, вся любовь моя и грусть.
Закурить, опохмелившись, поглядеть на облака,
что летят над головою из далёка-далека,
в граде Екатеринбурге, с гордо поднятой главой
за туманом различая бездну смерти роковой.
1998
* * *
Бог положительно выдаст, верней — продаст.
Свинья безусловно съест. Остальное сказки.
Врубившийся в это, стареющий педераст
сочиняет любовную лирику для отмазки.
Фигурируют женщины в лирике той.
Откровенные сцены автор строго нормирует.
Фигурирует так называемый всемирный запой.
Совесть, честь фигурируют.
Но Бог не дурак, он по-своему весельчак:
кому в глаз кистенём, кому сапогом промеж лопаток,
кому арматурой по репе. А этому так:
обпулять его проволочками из рогаток!
1998
* * *
Я был учеником восьмого класса —
с товарищами, на газон присев,
мы выпили. Магнитофон валялся
в кустарнике, пел Вилли Токарев.
Про голых баб, про жуликов, про что бы
ни пел, его любил и одобрял
достойный слушатель.
Он пел про небоскрёбы,
когда я отшатнулся и сблевал.
Быть, быть как все —
желанье Пастернака —
моей душой, которая чиста
была, владело полностью, однако
мне боком вышла чистая мечта.
Смотри, они жалеют и смеются.
Не дрейфь, будь важен и нетороплив.
Всё повторится — други не вернутся,
но возвратится песенка, мотив.
А — смысл не тот, не те слова, вернее,
не та любовь, разлука и печаль.
В пустом подъезде сядь на батарею,
согрей ладони — им тебя не жаль.
Ты выкарабкался, сам научился
тому-сему, плюс подошёл к вещам
особенным, ушёл и возвратился,
и никогда не плачешь по ночам.
1998
* * *
...Кто тебе приснился? Ёжик!
Ну-ка, ну-ка расскажи.
Редко в сны заходят всё же к
нам приятели ежи.
Чаще нам с тобою снятся
дорогие мертвецы,
безнадёжные страдальцы,
палачи и подлецы.
Но скажи, на что нам это,
кроме страха и седин:
просыпаемся от бреда,
в кухнях пьём валокордин.
Ёжик — это милость рая,
говорю тебе всерьёз,
к жаркой ручке припадая
и растроганный до слёз.
1997
* * *
В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя,
приеду». Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
...И поезда уходят под откос,
...И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
1996, апрель
* * *
И.
Ты помнишь тот старый фонтан,
забытый в осеннем саду?
Молочный, как известь, туман
и розы на чёрном пруду?
Как мраморный тот истукан
грустил, что тонули цветы?
И щёки в извилинках ран
от вечной, от горькой воды?
Так мило, как будто во сне,
я нынче тебе улыбнусь.
Да будет на алой волне
пронзительней глаз моих грусть.
Когда ж мой настанет конец,
и стану я бледен как мел,
ты вспомни про чёрный рубец —
я плакал, я жил, я жалел.
1995, январь
* * *
Не признавайтесь в любви никогда,
чувства свои выдавая, не рвите,
«нет» ожидая в ответ или «да», —
самые тонкие, тайные нити;
ты улыбнёшься, и я улыбнусь,
я улыбнулся, и ты улыбнулась,
счастье нелепое, светлая грусть:
я не люблю я люблю не люблю вас
1996
* * *
Я никогда не напишу
О том, как я люблю Россию...
Роман Тягунов
Как некий — скажем — гойевский урод
Красавице в любви признаться, рот
Закрыв рукой, не может, только пот
Лоб леденит, до дрожи рук и ног
Я это чувство выразить не мог,
Ведь был тогда с тобою рядом Бог.
Теперь, припав к мертвеющей траве,
Ладонь прижав к лохматой голове,
О страшном нашем думаю родстве.
И говорю: люблю тебя, да-да,
До самых слёз, и нет уже стыда,
Что некрасив, ведь ты идёшь туда,
Где боль и мрак, где илистое дно,
Где взор с осадком, словно то вино...
Иль я иду, а впрочем — всё одно.
1995, март
* * *
Век на исходе. Скоро календарь
сойдёт на ноль, как счётчик у таксиста.
Забегаешь по комнате так быстро,
как будто ты ещё не очень стар.
Остановись, отпразднуем сей день.
Пусть будет лень,
и грязь, и воздух спёртый.
Накроем стол.
И пригласим всех мёртвых.
Век много душ унёс. Пусть будут просто
пустые стулья. Сядь и не грусти.
Налей вина, и думай, что они
под стол упали, не дождавшись тоста.
1993
* * *
Много видел. Не много жил,
Где искусством почти не пахло.
Мало знал. Тяжело любил.
Больше боли боялся бессилья и страха.
Моё тело висит, словно плащ на гвозде,
на взгляде, который прикован к звезде.
И она не мала. Далека.
Я далёк от людей. Я стою у окна
и ищу в себе силы
не сдаваться и ждать.
И в округе до чёрта камней.
Хватит, чтобы кидать.
Или строить могилы.
1993
Завещание
В.С.
Договоримся так: когда умру,
Ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
Но мы, дружище, будем знать с тобою,
Что это — просто роспись. Как в бумаге
Безграмотный свой оставляет след,
Хочу я крест оставить в этом мире.
Хочу я крест оставить. Не в ладах
Я был с грамматикою жизни.
Прочёл судьбу, но ничего не понял,
К одним ударам только и привык,
К ударам, от которых словно зубы,
Выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.
1993, ноябрь
* * *
...Ветром ли кепку собьёт с головы, и,
охнув, за ней наклоняюсь устало.
Мёртвые листья, мои золотые,
полная кепка — как этого мало.
Я повторю тебе жизнь без запинки,
не упущу и бездарной недели.
Вот из дождя, как на том фотоснимке,
мой силуэт проступил еле-еле.
...Вот и боюсь каждой осенью, милый,
только отправятся за море птицы,
только запахнет землёй и могилой,
что не успею с тобою проститься.
1995, сентябрь
* * *
Благодарю за всё. За тишину.
За свет звезды, что спорит с темнотою.
Благодарю за сына, за жену.
За музыку блатную за стеною.
За то благодарю, что скверный гость,
я всё-таки довольно сносно встречен —
и для плаща в прихожей вбили гвоздь,
и целый мир взвалили мне на плечи.
Благодарю за детские стихи.
Не за вниманье вовсе, за терпенье.
За осень. За ненастье. За грехи.
За неземное это сожаленье.
За бога и за ангелов его.
За то, что сердце верит, разум знает.
Благодарю за то, что ничего
подобного на свете не бывает.
За всё, за всё. За то, что не могу,
чужое горе помня, жить красиво.
Я перед жизнью в тягостном долгу,
и только смерть щедра и молчалива.
За всё, за всё. За мутную зарю.
За хлеб. За соль. Тепло родного крова.
За то, что я вас всех благодарю,
за то, что вы не слышите ни слова.
1996, март
Типа песня
Вот колечко моё, донашивай, после сыну отдашь, сынок,
А про трещинку не расспрашивай по рубину наискосок:
В общежитии жили азеры, торговали туда-сюда,
Здоровенные как бульдозеры — ты один не ходи туда.
Ну а если тебя обидели, ты компанию собери, как без курева в
вытрезвителе люди голые ждут зари. Жди возмездия, жди возмездия и не
рыпайся сгоряча.
Так серебряная поэзия ждёт рубинового луча.
Мы гурьбою пошли по краешку тротуара — должок вернуть, я колечко
кровавым камешком вниз забыл перевернуть.
Ты колечко кровавым камешком вниз забудешь перевернуть, шапку на’
лоб надвинуть, варежки скинуть с ручек не позабудь.
Публикация Бориса Петровича Рыжего
и Ирины Князевой
Екатеринбург
|
