Сергей Зенкин

Борис Дубин. Слово — письмо — литература

Сюжет ответствнности

Собранные в одном томе, статьи Бориса Дубина усугубляют и делают более объяснимым тот неповторимый, причудливый стиль, которым они написаны. При сопоставлении их друг с другом становится яснее столкновение внутри каждого из этих текстов двух разнородных начал: социологической науки и литературной практики, которые по отдельности находят себе выражение в двух профессиональных ипостасях автора — научного сотрудника ВЦИОМ и авторитетного переводчика художественной словесности. Соединяясь вместе, эти два начала дают оригинальный вариант критики — не совсем “литературной” и не просто “социальной”, а какой-то “реальной”, наподобие “реальной критики” ХIХ века, смешивающей в себе позитивное исследование общества (с таблицами, сложной терминологией и т.д.), герменевтическое вчитывание в художественные и не очень художественные тексты и ангажированное высказывание о современной истории. Столь своеобразный “рецепт” авторского дискурса делает статьи Дубина (часто выступающего в соавторстве с Л. Гудковым) уникальным явлением современной словесности, ставит их в проблематичное положение, нередко затрудняет к ним читательский доступ.

Работая на две профессии, Дубин выигрывает в широте и многообразии материала. Он может, почти как обычный критик, интерпретировать роман Замятина “Мы” (“почти как” — ибо и в романе находит повод для социологической концепции), а может небрезгливо анализировать продукцию масскульта — романы-боевики, историко-патриотическую беллетристику, рекламный сериал про Леню Голубкова, “новую русскую речь” и “кружковый стеб” как стиль постсоветской журналистики. В его статьях ставятся, причем с опорой на внушительную эрудицию, ключевые проблемы современной культуры — такие как история и утопия, сверх-Книга и писательская биография. Эмпирическое описание книгособирательства в позднебрежневскую эпоху (когда книги из предмета воспитания народа сделались предметом дефицита и престижного накопления) смыкается с проблемой литературного быта, поднятой в 20-е годы русскими формалистами; серийный принцип массовой беллетристики сопоставляется по контрасту с идеологией “грядущей книги”, “главной, но все еще не написанной книги” у писателей-философов Бланшо и Борхеса. Социологическое знание, охватывая все области жизни своими обобщающими категориями и статистической цифирью, позволяет рассматривать культуру как единое, непрерывное пространство, где традиционно “высокое” и “низкое” соприкасаются между собой.

Но социология — наука нестабильная. В тоталитарном обществе ей грозит стать служанкой идеологической мифологии, в обществе рыночном — переродиться в технику маркетинга. В популярных сегодня социологических исследованиях литературы ощутима неявно прикладная прагматика: определить выигрышную рыночную стратегию, которая бы “выводила в гении” следующих ей писателей. Независимость Бориса Дубина по отношению к такого рода изысканиям видна уже в том, что его выступление в журнальной дискуссии на тему “Социология литературного успеха” полемически озаглавлено “Сюжет поражения”. Похоже, речь тут не просто об особом амплуа “проклятого” литератора, играющего и порой выигрывающего по принципу “чем хуже — тем лучше”; в социологии культуры, которую во всеоружии терминов и ссылок выстраивает Борис Дубин, вообще проступает некий сквозной сюжет (или, как теперь говорят по-английски, нарратив), и это именно сюжет “поражения” русской литературы, не сумевшей адаптироваться к новой ситуации 1990-х годов.

Аспекты его различны. Это и упадок “толстых” журналов как организаторов, формирующих сил литературного процесса; и капитуляция “высокой” культуры перед культурой массовой — когда вместо творческого диалога ограничиваются высокомерным и неискренним осуждением “чтива”, отдавая ему на откуп такие важнейшие типы экзистенциального опыта, как индивидуальное самоутверждение человека и его проверка на прочность (тема, монополизированная новым русским боевиком); и вторжение агрессивно невежественных “самопальных” поделок в область художественного перевода; и, наконец, не последнее по важности обстоятельство — уход литературной и вообще гуманитарной мысли от теоретического самосознания, вследствие чего в 90-е годы она оказалась не в состоянии “ни создать какую бы то ни было школу, ни внести новые теоретические идеи, представления о словесности, ни выработать сколько-нибудь концептуальную позицию в отношении постмодернистского произвола и национал-патриотических экзерсисов…”. Социология Бориса Дубина, помимо прочего, занимает место современной теории литературы — вернее, очерчивает контуры ее нехватки.

Общий вывод печален — это распад советской интеллигенции, которая оказалась слишком тесно связана со структурой закрытого общества, а после разрушения этой структуры растеряла, скорее всего надолго, свой творческий потенциал: “Не исключена даже пауза в производстве идей, в культуротворческом смысле (как минимум на поколение, а то и на два)”.

От бытующих ныне толков о “гибели русской культуры” этот трезвый и суровый диагноз отличается двумя чертами. Во-первых, Дубин произносит его не на эссеистическом надрыве, а как итог спокойного, компетентного изучения ситуации. Во-вторых, в качестве виновника он указывает не на какие-то внешние силы (государство, коррупционеров, “новых русских” … не говоря уже о тайных происках врагов России): виновата сама же интеллигенция, привыкшая к усредняющему давлению цензуры и не нашедшая в себе сил для ответственного морального покаяния, замотав и опошлив само это слово в потоке торопливой болтовни. В этом пункте научные пропозиции автора уступают место публицистическому пафосу: “Понятно, что обиженная поза “человека”, которого “забыли”, или “мировой державы”, которую, мол, никто не любит, а все только угрожают или выговаривают, оказывается не в пример легче, удобней, сподручнее, чем труды выволакивания себя за волосы из болота, куда тебя, кстати, никто не заводил — сам залез (да еще скольких других пытался загнать!)”.

Историческая ответственность, возлагаемая на интеллигенцию, — это и признание своей собственной ответственности. Разоблачая иллюзии своей социальной группы, Борис Дубин критикует ее изнутри, как заинтересованный и ангажированный участник описываемого процесса. Такая установка уже далека от социологии (как академической, так и рыночно-“прикладной”) и носит отчетливо литературный характер: занимать позицию в пространстве культурных ценностей, осознавая и делая явной их проблематичность, — это, быть может, важнейшая задача современного литературного творчества.