Константин Гадаев

Опыт счастья

        * * *

Уж наскучила себе и сама
эта серая сырая зима.

По карнизам
грязным голубем жмётся.
Всё недужится ей, не живётся.

Вместо неба, ниже, день ото дня
провисает над Москвой простыня,
каплет сверху всё какая-то ржа...

А припомни, как была хороша!

Но остался нам, тесним корпусами
да строительными забран лесами,
от безоблачного свода в залог —

синий, в звёздах золотых, куполок.

        * * *

Люблю уроки красоты
с многоэтажной высоты.

Морозит. Скаты крыш чисты.
Над панорамой
парят ажурные кресты
подъёмных кранов.
Витают белые дымки,
клубятся ды’мы...

Легко любить в такие дни
и быть любимым.

        * * *

Распахнув свой грязный веер,
к нам на крошки припорхнул,
трепыхнувшись, блёстки взвеял,
коготками громыхнул,
поклевал, в окно тараща
подозрительный глазок,
да слетел куда-то вбок

беспризорный, настоящий,
наш московский голубок.

        * * *

                    дочке
Твоим дыханьем одушевлена
одна из бездн Господних — тишина.

Оно — тишайшее. А всё, что тише,
прислушавшись, 
страшится слух расслышать.

Молчание там внемлет немоте,
и слепота блуждает в темноте.

Не заглушают этой тишины
ни гул привычный раковин ушных,

ни шёпот наш, ни шелест за окном,
ни стрёкот времени, что с нею заодно.

Но дышишь ты, и нам не так страшна
одна из бездн Господних — тишина.

        * * *

Катя, Катенька, смотри,
прилетели снегири!

Прилетели снегири —
     птицы малые.
Словно капельки зари,
	грудки алые.

Словно капельки зари...
	Знаешь, детка,
прилетают снегири
	редко-редко.

Прилетают снегири
	ниоткуда.
Катя, Катенька, смотри!
	Это — чудо.

        * * *

Легки, румяны, нагловаты,
по-отрочески угловаты,
с весенним ветром в волосах;
того гляди вспорхнут ресницы,
и отдаются голоса
то бойким теньканьем синицы,
то хрипотцою на басах.

Они проходят, Ольки, Светки,
стрельнув для понта сигаретки,
жуют хот-доги, пиво пьют,
хохочут, если пристают.
Они всё краше и влюблённей,
но чем мечты определённей,
тем пуще предки достают.

О выпускных помыслить тошно,
когда так сладко слушать то, что
юнец с пробившимся пушком
щекотно шепчет на ушко,
когда являются ночами
с воспламенёнными очами
то Влад Сташевский, то Машков.

О, если б мог я, хоть отчасти,
им передать тот опыт счастья,
каким живёт душа моя,
спасаясь от небытия!..

Они проходят... Соньки, Галки...
Галантно щёлкнуть зажигалкой —
вот всё, что нужно от тебя.

        * * *

Чуть повеяло весной,
снова ветер ледяной
в распечатанные окна
задувает на Страстной.

Не сложить с себя вину
за текущую войну.
Сколько сбросить бомб успеют
к Воскресенью Твоему?!

Бьёт ударною волной
в окна ветер ледяной.
Тихо-тихо, сладко-сладко
спит младенец за стеной.

Чтоб расхристанное зло
в дом ворваться не смогло,
человек стоит в потёмках,
подпирая лбом стекло.

        * * *

Она — в залатанной болонье,
с помадой алой на губах.
Он — с беломориной в зубах,
небрит, но наодеколонен.
Чуть похмелившись, подарил
её улыбкою щербатой,
как будто даже виноватой,
и ласково обматерил.

Она оттаяла не сразу,
разглядывая синь под глазом
в остатке зеркала. — Ну, Нюра...
Лишь выйдя на весенний свет
из кисло пахнущей конy’ры,
ему осклабилась в ответ.

С рассвета гомонили птицы,
ликуя Светлую седмицу.
Шли рядышком — она и он.
Плыл лесопарк в зелёной дымке,
и с колокольни-невидимки
донёсся праздничный трезвон.
Гроза
Темна вода во о’блацех воздушных,
вкруг человеков прах виется душный,

многоочиты в тме теснятся до’мы,
по кровам их прокатывают громы,

Господним гневом трескаются своды,
и рушатся на град отвесны воды.

        * * *

                  Мише Кукину
«Не будет закурить?» 
                   И парочку попросит
солдат ВВ в какой-то новой форме,
должно быть, поудобнее, чем та,
в которой мы два года проходили.
Да если б только это... Нет как нет
тогдашних нас, весёлых, юных, статных,
ни той страны (и в общем, слава Богу),
а в тётеньках прохожих узнавать
подружек прежних грустно и неловко.

Тик-так, тик-так... 
                       «Весна», «Полёт» и «Слава»
оттикали полжизни. Как любил
говаривать наш бравый НВП-шник,
по прозвищу Органчик: «Всё. Конец.
И никуда не денешься!» На ум
всё чаще мне приходит фраза эта,
а веселит всё меньше...

        * * *

Скрип да скрип мои ботинки
по заснеженной тропинке.
Вот и отлегло.
Цвет тене’й во поле’ белом
голубей над полем неба.
Холодно. Светло.

На юру дрожат былинки.
Скрип да скрип мои ботинки.
Ходу полчаса.
Божий свет в морозных блёстках.
Стынет меж ресниц белёсых
тёплая слеза.

От музея до плотины
ты мети, метель, лети на
крыльях ветровых.
Скрип да скрип мои ботинки.
Пару-тройку под сурдинку
песен строевых —

вот и «переправа». Только
были б дома Витька с Олькой
и притом трезвы.
Чирк да чирк. Задуло спичку.
То-то мчится электричка
в сторону Москвы.

        * * *

Я не тот, что был.
Был ли, Боже?
Так себя разлюбил —
умер... Ожил.

Что зима Твоя,
сплошь в пробелах
жизнь моя. Моя?
Что там пело?

Пело, пело ведь!..
Голо. Немо.
Кто я? Жду — ответь!
Поле. Небо.

        * * *

И вновь, блаженно щурясь, наблюдать,
как оплавляет солнце на заходе
оснастку кровель, кроны, облака...

Смерть малоубедительна, пока
дрожит в ресницах Божья благодать,
пока душа гуляет на свободе.

        * * *

                           Л.Ш.
Под чьей-то осторожною стопой
поскрипывает ель, как половица.
Не спится, знать, ему. И мне не спится,
до у’тра разлучённому с тобой.

Тут на крыльце я, 
               ты — в потёмках где-то...
Ель силится с небес смахнуть звезду.
Так в конусе задымленного света
я утра как довоплощенья жду.

        * * *

Балконной двери предрассветный скрип.
Беспомощного сердца слабый всхлип.

В изножьи — сын, у изголовья — дочь:
младенческими снами дышит ночь.

Куда ж впотьмах, 
                 кося бессонным глазом
из-за плеча жены, ты ищешь лаза?
Его там нет. Прикрой настырный зрак,
сморгнув слезу. И оставайся так.
Тоскуй и ты, как тосковал от века
Уте’шитель — тоскою человека.

        * * *

Кирзачами пахнущий душит сон
новостям полуночным в унисон:
склизкий пол столовки...
Группируйся, парень, — не то копец!
Хорошо, не видит тебя отец.
Экий ты... неловкий.
Прикрывай головушку, дурачок:
будет чем потом мозговать стишок...
Да’ разве ж можно э’так?!
...будет чем, коль встанешь, 
                       глазеть окрест,
целовать в потёмках нательный крест,
и жену, и деток.
Не умеешь жить — так давай, учись!
«Ну его, Азиз...»
		Разбрелись, кажись.
Цокнула подковка.
Белый-белый ложится на сопки снег.
Тихий-тихий валяется человек
на полу в столовке.

        * * *

Ты отпустишь меня просто так, 
без условий,
как осенняя ветка — листок,
и подхватит меня, оборвав на полслове,
восходящий воздушный поток.
Отдаляясь, закружится мир каруселью,
в голос ветра сольются слова.
И навеки врачуя земное похмелье,
хлынет в сердце моё синева.
И достигну я пажитей света, и вспомню,
и пойму по томленью в крови,
что светлы эти пажити 
светом заёмным —
светом нашей невечной любви.

        * * *

Я люблю, смыкая вежды,
находиться где-то между,
не оправдывать надежды
я люблю.
Я люблю тебя — и Катю,
я люблю тебя — и Колю,
я хотел бы жить некстати,
между радостью и болью.
Между чаяньем и чудом,
самому себе неведом,
заодно с вокзальным людом
озаряться этим светом,
что струится в мир кромешный
(то ли зимний, то ли вешний),
свете тихий, свете вечный,
золотой!
Я люблю — вспорхнула птица.
Я люблю — качнулась ветка.
«Я люблю», — шепнула Лена.
Хорошо душе летится
на крылах зари и ветра!
И земля уходит креном...

        * * *

Там, где жили мы всегда.
Где влюблённая звезда,
слышишь, шепчется тайком
с сигаретным угольком?
(Ты — звезда, я — уголёк.
Кто кого тогда увлёк?)
Там еловые леса
утренюют небесам.
А берёзы по весне
розовеют в синеве.
Там морозовые щёчки
на плече уснувшей дочки
Чуть касаются щетины.
Далеко ещё идти нам.
Далеко-то — далеко,
да шагается легко.
Поле — выдох, небо — вдох.
Вслед нам брешет кабыздох.
А у самой у котельной
мы настигнуты метелью.
Как летел, забыть могу ли,
белый снег на чёрный уголь?
Как по зыбкой целине
шли, теряясь в пелене,
без тропинки и следа...
Возвращаясь навсегда.