Евгений Реутов

Три дня в Переделкино

На мой взгляд, особую ценность подобным сборникам литературоведческих материалов придает не сравнительный анализ творчества “виновника торжества” и какого-либо близкого ему по духу (или наоборот) автора, а малоизвестные фотографии и мемуарные крупицы, попадающиеся, как золотые песчинки, на страницах таких исследовательских изданий. Вот, пожалуйста: очень ценное — и поучительное! — мини-воспоминание Юрия Карякина о том, как тактично Булат Окуджава в незапамятном 69-м выручил его деньгами. А ведь те деньги были действительно деньгами… Далее. Я, например, был очень удивлен, узнав, что, вопреки утверждению Сергея Довлатова, никаких ста телеграмм с текстом “Будь здоров, школяр!” к своему пятидесятилетию Окуджава не получал. Довлатовская байка? Придуманное воспоминание? “По крайней мере, я очень хочу верить в то, что Булат Шалвович получил много таких телеграмм, даже если он сам это и отрицал. Или, может быть, Булат Шалвович по своей скромности просто не хотел признаться мне, что действительно получил столько телеграмм?” — рассказывает Мицуеси Нумано. Кстати, вспоминая знаменитый довлатовский анекдот о Высоцком, теперь начинаешь смутно подозревать, что никакой Чарли Бронсон никуда Владимира Семеныча “не посылал”. В общем, как бы там ни было, а вывод напрашивается сам собою: легенды — легендарным… Не могу обойти вниманием доклад Александра Гинзбурга, который был почти целиком “мемуарным”. В конце своего выступления Гинзбург резюмировал: “Я постарался перечислить те поступки Булата, которые я хотел бы, чтобы были включены в так называемый научный оборот. В конце концов, мы же судим о Пушкине не только по “Капитанской дочке”, но еще и по дуэлям. Почему нам не вспоминать вот такие вещи о человеке?”.

Читая этот замечательный по своей скрупулезности сборник, порой хочется возразить нет-нет да и встречающимся утверждениям наподобие: “Для нас он был не музыкант, не певец, не артист, даже не поэт, а именно сочинитель домашних (!!! — Е.Р.) песен”. (Станислав Лесневский). А по-моему, Окуджава — песенный композитор уровня Шуберта. Один раз услышишь мелодию — запомнится, не надоедая, на всю жизнь, а может быть, еще и в следующей инкарнашке будешь ее напевать, вдохновляться ею. Насчет “не певец”… Ну да, не Карузо. Может быть, правильнее сказать — не вокалист? Тут было бы нелишне поточнее определиться с терминологией. Кого и называть тогда певцом, если не человека, чей голос сопровождает тебя и на школьном выпускном, и на студенческой попойке наряду с голосами Элвиса и Челека (этот жив еще, хвала Небу), и в казарме (я сам, к слову, “гасясь” в музвзводе, почти два года дубасил в полковой барабан наряду с “Прощанием славянки” и “Маршем авиаторов” — ритм песни Окуджавы “Здесь птицы не поют”), и в мелких печалях и непритязательных радостях убогонькой повседневности. Хотя еще Борхес сказал в эссе о Сервантесе, что воспринимаемое читателем как аура романтики “донкихотского” времени для самого Сервантеса было не чем иным, как замшелостью Вечного Сегодня, серостью будней, проще говоря (кстати, Ю. Карякин дал удивительно точное определение песне “Бумажный солдат”: “Булатово откровение о себе. Это же и есть его “Дон Кихот”.). Не отсюда ли, не из попытки ли обретения другого сегодня вытекает и вообще вся историческая проза. И “Война и мир”? И “Тарас Бульба”? И “Свидание с Бонапартом”? (Приглядитесь-ка в книжном магазине к лицам соплеменников у полок с исторической литературой! Люди выбирают не автора, выбирают время. Такими зачарованно-отрешенными глазами разглядывают, наверно, пробирку с гомункулусом. “То ли мне вместе с Колумбом курнуть карибского самосадику, то ли поизобретать с Леонардо педальные субмарины, авианарты?”) И здесь так и просится цитата из “Заметок об исторической прозе Булата Окуджавы” Якова Гордина, одного из самых, как мне кажется, глубоких трудов среди “материалов конференции”. “Чем яснее кажется при жизни то, что делал художник, тем загадочнее выглядят его работы после его ухода”. После прочтения сборника “материалов” я с ходу перечел “Похождения Шипова”. Действительно, Яков Гордин прав. За последние четыре года словно добавилось нечто сакраментальнейшее к финалу “похождений”. Нечто читаемое между строк. У кого нет романа под рукой — слегка напомню. Незадачливый стукач, проштрафившийся агент царской охранки — улетает… “И, сложа на груди руки, вытянулся весь, застыл на мгновение и вдруг начал медленно подниматься в воздух, все выше, выше, и полетел легко и свободно, не меняя торжественной позы, с едва заметной благостной улыбкой на устах, озаренный пламенем заката, все выше, выше, пока не превратился в маленькую красную точку и не исчез совсем в сумеречном небе”. Что-то эсхатологическое теперь видится в этом. Вспоминается — может, и не к месту? — песня Булата Шалвовича о шарике. И еще приходят на память эпизоды из Толстого. Остановившийся вдруг над раненым Болконским Наполеон, перекрывший князю Андрею фрагмент аустерлицкого неба. Увиденный Николаем Ростовым плачущий под деревом император Александр. Все мы немного “шарики”. И ушедший в Афган, и кремлевский каган. Впрочем, эсхатология — уж слишком “вольная тема”. Особенно применительно к человеку, побывавшему в пекле Второй мировой. “Пережитое на войне помогло сбросить шоры милитаристского догматизма — и идеологического, и эстетического, отвратило от культовой мифологии, от пропагандистского позерства в искусстве, от батальной литературщины. И отвратило не одного Окуджаву. Это было общим свойством “лейтенантской” литературы” (Лазарь Лазарев).

Обращусь к докладу Леонида Бахнова (“В контексте советской действительности”). “…Не пугаться в себе человека. Именно это делали песни Окуджавы. Покоряла интонация, покоряла удивительная открытость поэта”. И с этим “не пугаться в себе человека” трудно не согласиться, говоря о доминирующем посыле в песнях Окуджавы. Правда, Леонид Владленович слегка преувеличил, сказав в другом выступлении, что популяризации песен Булата Окуджавы помог вынос из Мавзолея сталинской мумии. Хотя, впрочем, что-то эдакое в этом краеугольном императиве, может быть, и имеется. Остается только дождаться, пока капище на Красной площади окончательно обезлюдеет, то бишь обезмумеет, и тогда — как знать как знать! — глядишь да и сменится алмазным веком словесности — сегодняшний, каменно-костяной… А по мне так и каменный неплох. В нем, каменном, научились рисовать парнокопытных, изобрели палку-копалку и кое-какие печатные выражения…

Вообще, книге литературоведческих материалов как раз не хватает таких вот по-хорошему пространных, отвлеченно-культурологических рассуждений, как бахновские. Какому-нибудь искреннему, но, увы, не обладающему семью пядями во лбу поклоннику творчества Булата Окуджавы одолеть этот сборник возможно только с “пятого на десятое”. Не знаю, все ли авторы сборника задавались вопросом “а что бы сказал он, если б услышал или прочел?” Стоит ли поэта — пусть даже из самых светлых побуждений — препарировать, расшифровывать, как шумерскую клинопись? По мне так его лучше “зашифровать” в том смысле, в каком это делал Сергей Довлатов в своих литературных анекдотах, передавая в них саму квинтэссенцию духа личности художника, суть характера его творчества. Повторюсь: легенды — легендарным...

Как бы там ни было, бесспорно одно: прошедшая в Переделкино конференция и выпущенный по ее “горячим следам” сборник осветили даже не столько творчество Окуджавы, сколько то пустое пространство, которое образовалось после смерти поэта... “Земное, конечно же, конфликтует с небесным. Печальная нота пронизывает романсово-романтический строй его поэзии. Невольно вспоминается ветхозаветное: во многой мудрости много печали. А мудрости в его песнях действительно много — доброжелательной, дальнозоркой, чуть ироничной. Жестокий опыт русской истории, включая новейшую, оставляет достаточно поводов для печальных умозаключений” (Александр Зорин). Правда, есть такое ощущение, что слова печаль, радость, добро, душа воспринимаются как-то архаично на фоне сегодняшней действительности. Депрессия, экзальтация, альтруизм, психический аппарат — такие термины теперь “в привычку входят”. Остается только надеяться, что если не мы, то наши дети, внуки или хотя бы их клоны доживут до той поры, когда общество вспомнит лексикон Окуджавы.