Анна Кузнецова

Виктор Соснора. Девять книг

Есть такое расхожее выражение — “мечта поэта”. За ним кроется некое чаяние, до смешного возвышенное и недостижимое, а потому до неприличия лишнее. Иметь его неразумно, ибо не существует инстанций, исполняющих поэтические мечты.

И вдруг являются те самые невозможные силы, да еще в сверхмогущественном альянсе. РОСБАНК дает первичную материю, универсальную для всех земных творений. АРСС — Академия русской современной словесности, а попросту Коллегия литературных критиков — берет на себя ответственность отыскать среди поэтов достойного. Издательство с аббревиатурой “НЛО” берется за исполнение и не только не употребляет во зло свою власть над текстовым материалом, который обычные земные издательства считают полуфабрикатом, но и признает значащей частью текста “случаи несоответствия грамматическим нормам”.

И — вот он, достойный катартической слезы результат. Книга. Мечта поэта, а не холодный сладкий суп цвета застоявшейся крови, в который нельзя бросить столько соли и перца, сколько Муза желает. В твердой обложке. С художественным оформлением, не противоречащим характеру текстов и даже заслуживающим значка “копирайт”. С предисловием автора, вызывающим вторую катартическую слезу:

Виктор Соснора — поэт очевидный. Его поэтическая генеалогия видна как на ладони, поэтому описывать ее излишне. Его писательский прием открыт настолько, что даже неловко о нем говорить. Глаза есть у всех. Поэтическое существо, в начале ХХ века получившее право на литературную прописку, при всех своих зычных инкарнациях внушает свою несомненность как-то само собой. Само собой разумеется, что нет ничего интереснее, чем проследить его поэтическую эволюцию.

Оттепельные 60-е, застойные 70-е, переломные 80-е и обвальные 90-е живут своей жизнью на этих страницах; а рядом с ними, но отдельно, живет поэт. Прочитанные друг за другом, все книги дают возможность рассмотреть духовную биографию поэта с полным доверием, так как она не разорвана, не несет на себе всем привычного бремени посторонних вмешательств.

Первые четыре книги объединяет запальчивый энтузиазм 60-х с их звонкими подмостками, куда взбегали наивными “маяковскими” лесенками зычноголосые поэты-эстрадники, расширяя поэтическую аудиторию и вкупе с ней являя собой “поэтический бум”. “Громкие эстрадники”, “тихие лирики”, “органичные” и “книжные” — критики вершили анализ, благо материала было предостаточно. “Лесенки” северных строк В. Сосноры, в 1963-м — двадцатисеми-, а в 1969 году — тридцатитрехлетнего, завалены трогательным хламом остро переживаемой всеми тогда социальности, как у “громких”. Как у “книжных” — на них разгорается полемика с поэтическим прошлым России, Европы и даже Китая. Но самое запоминающееся в тогдашних стихах — острый северный воздух, пьянящий не хуже “старки”, буддийская нежность к природе, как у “тихих” и “органичных”, и самоощущение поэта, отозвавшегося сразу и на пастернаковское, и на державинское в прелестной антиколыбельной: “Ты не спи, не спи, кузнечик! / Металлической ладошкой / по пыльце стучи, по зернам, / по прибрежным якорям! // Ты звени, звени, кузнечик! / Это же необходимо, / чтобы хоть один кузнечик / все-таки звенел!”

Никогда больше он не был в этом уверен.

Еще не выделились, но уже наметились две основные темы, интересующие поэта: любовная лирика и — о поэте и поэзии. Раз и навсегда определилась установка на прием, затрудняющий восприятие текста: замысловатый троп, нарушение правильной словесной комбинаторики (анаколуф и др.), неблагозвучная рифма с опорой на согласные, базовая у Маяковского. “Срифмую лорд и дрель, не гуманист (…)” — напишет В. Соснора о себе в поэме 1983 года “Anno IVA”.

Это о тех первых книгах он вспомнил в “рождественском раскрасе” 1995 года “Вид на дверь”, подмороженном “пофигистской” интонацией позднего Бродского, — одном из эссе, которые приложены к основному корпусу текстов не обозначенной в заглавии десятой книгой: “Имажо, превосходство метафоры над логикой, я начинал правильно, я был котел, в к-ром варились формы. Ах, эту свободу! Утекли воды, годы; эксгебиционизм, буквенный. (орфография авторская. — А.К.)”.

Уже в 1969-м он — “пьяный ангел”, и лира его — “лишняя”. В первом стихотворении книги “ПЬЯНЫЙ АНГЕЛ” пастернаковский мотив свечи демонстративно заменяется блоковским фонарем: “Во всей вселенной был бедлам / Раскраска лунная была. // Там, в негасимой синеве, / ушли за кораблем корабль, / пел тихий хор простых сирен. / Фонарь стоял, как канделябр”. Так поэтическое горение, ничуть не сбавляющее накала, становится у него сгустком мировой бессмыслицы. Завершается книга такой же отчетливой аллюзией к Блоку “Балаганчика”, “Незнакомки”, второй книги “трилогии вочеловечения” — пьесой “Хутор”. Действующие лица — Пьяный Ангел, вылезший из колодца (незнакомец); Девушка, которую он называет невестой (она его — паяцем); хор за занавесом и Автор, исполняющий ремарки перед началом и в конце пьесы по схеме блоковского кольца “Ночь, улица, фонарь, аптека”:

“Холм, на холме хутор со шпилем, и мяукает кошка. (…) На холме пасется белая лошадь, живая или бутафорская (…) У колодца на каменной скамеечке Девушка, простое платье, волосы распущены (…)”. В конце примерно то же самое. “Лесенок” уже нет в этой книге, зато есть песенки: “Песенка Мефистофеля”, “Детская песенка” — она о безысходности человеческого “пробуждения” от биологического сна растительно-животной жизни и стоицизме тех, с кем это несчастье случилось: “Спи, мой мальчик, мой матрос. / В нашем сердце нету роз. / Наше сердце — север-сфинкс. / Ничего, ты просто спи (…)”.

Название первого стихотворения 1973 года — “Первое стихотворение 1973 года”. Знаменует оно то обстоятельство, что у мечтателя появилась небывалая трезвость взгляда на вещи. “ТРИДЦАТЬ СЕМЬ” называется книга — столько лет автору в этом году. Веха. Трагедийный накал нарастает, доходит до хрестоматийных признаний: “Мысли мои несмышленыши — мне вас не додумать”; или “Я вас любил. / Любовь еще — быть может. / Но ей не быть”. Кульминация трагедии — в последнем стихотворении книги, названном так же недвусмысленно: “Завершенье”, одном из сильнейших в любовной лирике В. Сосноры, где в четвертой строфе автор выходит из себя, видит себя со стороны и восклицает, обращаясь к себе: “Что ты наделал, я?”. Сгустившаяся метафорика делает образы сюрреальными, все грубее и драматичнее эротические картины. Все сильнее корчится язык от силы авторского чувства: “И не будет вас мучить без всяких границ / мой ни страх, мой ни бред, мой — ни жизнь”. Так направленность поэтического сознания на себя приводит поэта к самоотрицанию, от которого так же трудно избавиться, как от породившей его причины: тема назначения поэта и поэзии рождает ту поэтическую мысль, которая не доводит до добра. Излишество себя в мире останется доминантой творчества В. Сосноры до конца девятой книги.

Книгу 1974 года, “ДЕВА-РЫБА”, отличают поиски твердой формы: “Четверостишия”, “Октавы”, “Венок сонетов”, хотя эффектнее всего по-прежнему песенка — “Простая песенка”: “Раем оросило, солнечно и утро… / Во дворе осина, а на ней Иуда. / А под ней иду я, рву рукою колос. / Холодно и дует. И повсюду космос”.

После девятилетнего перерыва появляется книга “МАРТОВСКИЕ ИДЫ”. Несколько стихотворений в начале отмечены новыми мотивами: появилось что-то от Заболоцкого периода “Столбцов”, желчная ирония уступила место детской дурашливости — но быстро возвращается свое, только более уравновешенное стилистически и интонационно: много спокойных, горестных наблюдений за собой, лишним, и миром, абсурдным: “Ось таланта чуть качнется — кони в крик!” Больше всего их — в поэме “Anno IVA”, представляющей собой ряд автопортретов в петербургском пейзажном и мировом культурном обрамлении. Поэма насыщена цитатами и аллюзиями, а посвящена, опять же, поиску места поэта в мире: “Я здесь чужой, и люди мой не чтут / высокий слог, уныл у нас Солярис, / и лгут, и бьют лежачего… На что / я, говорящий ясными словами?”

Книга 1999 года “КУДА ПОШЕЛ? И ГДЕ ОКНО?”. Сопротивление текста прочтению здесь нарастает до максимума. Некоторые тексты совсем напоминали бы сочинения Тота Гермеса Трисмегиста, если бы не спасительное влияние чуть более внятного благодаря своей графичности Ли Бо. Такой, “ушедший на Восток”, поэт и потряс критиков своей трагической ненужностью. Логически отчетливое здесь давно знакомо: из стихотворения в стихотворение бродит Белая Лошадь — та, из пьесы про пьяного ангела и его картонную невесту. Женщины неумолимо уходят. Отрешенное “я” рисует, поет, разговаривает с собой: “Что в этой, циничной и людной, / я призрак старинный меня, / я выйду дорогою лунной, / — и нет ни ножа, ни коня”. Большая премия имени Аполлона Григорьева, полученная за эту книгу, — чем не доказательство предположению, что поэт миру нужен? Но он уже так далеко ушел в восточную мудрость, что вряд ли вернется и поблагодарит.

Пряную смесь романтического мироощущения, египетского иероглифа и китайской эротической графики представляет собой и книга-2000: “ФЛЕЙТА И ПРОЗАИЗМЫ” — договаривание, послесловие.