Владимир Порудоминский

Похороны бабушки зимой 1953 года

Бабушка умерла в психиатрической больнице. Больница находилась за городом — сорок минут на электричке. В вагоне, кроме меня, было всего два-три человека: январь, пятница — будний день, рабочее время. Матери по графику как раз выпало дежурить в клинике. Новая заведующая, назначенная вместо арестованного профессора Когана, сказала матери, что заменить ее некем. Мать заплакала. Заведующая не сдерживала раздражения: “У вас в отделении пятьдесят туберкулезных больных. Вы о них подумали? Врач называется!”. И предложила, если не согласна на дежурство, подать заявление об уходе. После того, как забрали отца, она всячески старалась выставить мать из клиники.

Бабушка свихнулась из-за смерти деда. Они прожили вместе сорок девять лет — дед всего год не дотянул до золотой свадьбы. Дед работал корректором в типографии, сколько я помню, все в одной и той же, № 16, кажется (или, может быть, № 18), Полиграфпрома. Когда я был маленький, еще до войны, он иногда брал меня к себе на работу. Его стол, покрытый пятнами черной типографской краски, помещался в отделенном фанерной перегородкой закутке у входа в наборный цех. На столе в раз и навсегда заведенном порядке был расположен дедов рабочий инструмент: аккуратно отточенные красный, синий, простой карандаши и несколько ручек с вставным пером в высокой жестяной коробке из-под ячменного кофе, фаянсовая чернильница-непроливайка и тяжелая металлическая линейка — по одному краю деления, соответствующие сантиметрам и миллиметрам, по другому — типографским пунктам, обозначавшим размеры шрифтов. Над столом висела яркая лампа под жестяным абажуром-рефлектором, черным снаружи и белым изнутри; с помощью шнура, двигавшегося на двух фарфоровых роликах, лампу можно было поднимать высоко под потолок или опускать к самой столешнице. В типографии дед надевал серый халат, свободно висевший на его тощей сутуловатой фигуре, а поверх натягивал еще и черные нарукавники, отчего-то сразу придававшие ему значимости. Он водружал очки на свой горбатый с багровой переносицей нос и усаживался за работу. Из цеха доносился металлический стрекот линотипов, в комнату к деду входили люди, клали на стол влажные, высыхавшие на глазах гранки пробных оттисков, сильно пахнувшие краской, — дед, не разгибаясь, читал и читал их, одну за другой. Он обмакивал перо в непроливайку и ставил особенные знаки в набранном тексте и на полях, иногда обводя их красным или синим кружком или сопровождая какой-то надписью. В типографии в ту пору было еще много ручного набора, и, когда я бывал там, дед отводил меня к своему давнему приятелю Михеичу. Михеич давал мне маленькую верстатку: высунув от старательности язык, я выискивал в ящичках наборной кассы нужные литеры самого крупного кегля и выкладывал в верстатке свое имя наоборот, справа налево, чтобы на оттиске получилось как нужно. В октябре 1941 года, когда немцы подошли к Москве, дед, только что перешагнувший за шестьдесят, записался в ополчение. Командир отряда, посланного рыть окопы, приглядевшись к деду, отправил его домой, но тот вместо этого отправился в военкомат и, по собственному его выражению, “крупно” там поговорил. Он произнес свою любимую фразу: “Печатники передовой отряд рабочего класса”, — и был назначен в военную газету, где служил наборщиком и одновременно корректором до самой победы. С войны, кроме дежурных медалей “за взятие” и “за участие”, он привез орден Красной Звезды, которым очень гордился. Он любил рассказывать, как сотрудников газеты — редактора, очеркистов и поэта — после какой-то важной операции представили к наградам, но главный генерал, чуть ли даже не маршал, пробежав список, сердито заметил: “А что, рабочие в выпуске газеты не участвуют?”, — в результате дед и печатник получили ордена, а поэт — медаль, чего не мог простить деду. Отвоевав, дед вернулся в родную типографию, влез в свой халат и нарукавники и несколько лет привычно вычитывал гранки, пока не случилась беда. В типографии с давних времен завалялся комплект еврейского шрифта, в связи с чем сделалось возможным принять от Еврейского антифашистского комитета заказ на издание какой-то брошюры. Стали искать наборщика и корректора, и тут дед, который знал идиш, предложил, что в сверхурочное время сам наберет и вычитает книжку. Была уже готова верстка, но Еврейский комитет разогнали, начались аресты, брошюра, которую набирал дед, оказалась враждебной, ему приказали собрать оригинал и все корректуры до единого листка и сдать. Директор типографии уважал деда, но у него в кабинете сидели сотрудник из райкома партии и еще один сотрудник, не снявший габардинового плаща и смотревший в сторону. Лицо у директора было совсем потерянное, сильно повысив голос, он начал выговаривать деду за то, что тот оказался политически близоруким, потерял бдительность: пять раз, наверно, читал слово за словом текст и не понял, что брошюра враждебная, не доложил куда следует. Деду было жалко директора, но он его перебил: “Что вы на меня кричите! Я воевал за родину, имею боевые награды. И за всю жизнь не пропустил ни одной ошибки”. Директор сказал: “Вы уволены. Я уже подписал приказ. Подите получите расчет”. И прибавил утешающе: “Вы еще хорошо отделались”. Сотрудник в габардиновом плаще кашлянул, ни на кого не глядя. Дед за расчетом не пошел, — поднялся в свой закуток, сложил в старенький портфель халат, нарукавники, карандаши, ручки, чернильницу-непроливайку — это было его личное имущество — и впервые задолго до конца смены покинул типографию. Дома он пошумел, убеждал бабушку, что уж он-то не пропадет, напомнил ей, что печатники передовой отряд рабочего класса, и вдруг сказал: “Что-то мне от всей этой чепухи захотелось выпить пива”. — “Если захотелось, так выпей”, — бабушка всегда соглашалась с дедом. Он спустился в гастроном, который располагался на первом этаже нашего дома, взять бутылочку, а через пять минут прибежала оказавшаяся в эту пору в магазине соседка и закричала, что деду плохо. Бабушка нашла его уже мертвым. Он лежал, облепленный опилками, которыми был посыпан пол в винном отделе. Его хоронили официально, — наверно, так, как ему хотелось, чтобы его хоронили. Гроб установили в клубе типографии, в ногах, на красных подушечках, орден Красной Звезды и медали, директор даже сказал в речи, что дед умер на боевом посту. После похорон бабушка сразу поникла, перестала хлопотать по хозяйству и больше молчала. Она целый день сидела у окна и смотрела на двухэтажное здание соседнего детского сада и дворик перед ним. Утром родители приводили в сад своих малышей, вечером забирали обратно, днем дети играли во дворе в снежки, лепили снежную бабу. Однажды бабушка кивнула на соседнее здание и сказала маме: “Я сегодня ходила к Яше, он как раз приехал из Харбина”. Яков был бабушкин старший брат, умерший от тифа еще во время гражданской войны. Мама спросила осторожно: “А зачем он ездил в Харбин?”. “По торговому делу”, — ответила бабушка.

Дневная электричка ехала, не разгоняясь, со всеми остановками. За мутным, заляпанным брызгами грязи вагонным окном тянулись однообразные белые поля, навстречу поезду неспешно бежали телеграфные столбы, протянутый между ними провод то поднимался к верхнему краю окна, то, будто падая, опускался вниз. Иногда среди поля серело длинное, приземистое барачное строение или вырастали вдали унылые деревья перелеска, сквозь их голые рыжеватые ветви просвечивало ровное серое небо. Я держал на коленях мягкий и теплый сверток, даже сквозь вязаные перчатки я чувствовал его мягкость и теплоту. Это была большая кашемировая шаль, украшенная по краю золотисто-черным узором, — покойная бабушка называла ее “индийской” и долгие годы берегла для своих похорон вместо савана.

О смерти бабушки позвонили из больницы накануне рано утром, и я тотчас отправился туда. От станции короче всего было идти лесной дорогой, четверть часа, — шагая, я глубоко проминал подсыпавший за ночь снег и оставлял за собой цепочку темных следов. Мерзлые веточки, шишки, сосновая хвоя, запорошенные снегом, хрустели у меня под ногами. В последнее предвоенное лето мы снимали в этих местах дачу — две комнатки с террасой. Мать с отцом всю неделю пропадали на работе и показывались только по выходным, дед, хоть и приезжал каждый вечер, на рассвете снова спешил в город, в свою типографию, — я проводил время вдвоем с бабушкой. То лето, как и полагалось предвоенному, выдалось грибным, бабушка была мастерица собирать грибы, мы приносили из лесу полные корзины. Дома, раскладывая их, мы особо отделяли круглые, покрытые липкой слизью валуи, — многие считают этот гриб несъедобным, но бабушка именовала их груздями, солила каким-то известным ей способом и пекла с ними вкусные пироги.

Старшего санитара в отделении, где последние полтора года обитала бабушка, звали Сергеем. Огромного роста атлет, с крупными чертами красивого мужественного лица и стриженной наголо, под машинку, головой, он был человек добрый и покладистый. Сергей отвел меня в “патанатомию”, небольшое кирпичное здание на краю больничного двора. Мы миновали служебный коридор, где на полках в стеклянных сосудах плавали в спирту серые препараты, секционную с тусклым цинковым столом и спустились в пропахший формалином подвал. В подвале на каменном возвышении, похожем на скамью в банном зале, выложенном тем же серым кафелем, что и пол, лежала бабушка. Она была совершенно обнажена, и меня сразу удивило несоответствие ее сморщенного, потемневшего, как у мумии, лица и белого, с молодой гладкой кожей маленького тела. Я обычно навещал бабушку раза два в месяц, привозил ей фрукты и глазированные медовые пряники, до которых она была охотница, и уже привык к этому ее собравшемуся в морщинистый комочек лицу, к ее сгорбившейся, сократившейся чуть не вдвое фигурке, но, едва я расставался с нею, она виделась мне такой, какой я помнил ее в былые годы, — полная, с благородной осанкой, мягкими приятными чертами лица и лучистыми зеленовато-серыми глазами.

— Вскрывать не будут, — сказал Сергей, из уважения к моменту постоявший несколько минут молча за моей спиной. — Дело ясное. Воспаление легких. У них каждый второй — воспаление легких. Потому как сознания нет. Не замечают сквозняка.

Мы снова помолчали.

— Хоронить когда будете? — спросил Сергей. — У вашей нации положено быстро хоронить.

— А когда можно?

— Да хоть завтра. У меня тут брат-близнец рабочим на кладбище, все за вечер и устроим. И похоронная мастерская там же — на предмет гроба.

— Да, хорошо бы побыстрее, — сказал я, представив себе, как бабушка лежит одна, обнаженная, в темноте, на холодном кафеле.

Кладбище оказалось больше, чем я ожидал. Оно занимало значительное пространство поля и даже кусок леса, отделявшего поселок, на краю которого стояла больница, от железной дороги. Сергей объяснил, что хоронят здесь не только поселковых, но и деревенских из окрестных деревень, везут даже из Красноармейска, промышленного города километрах в пятнадцати отсюда, там имеется силикатный завод.

Брат Сергея, точь-в-точь на него похожий, — только заметный белый шрам на лбу разделял надвое бровь, — с двумя другими рабочими играл в кладбищенской конторе в домино. Братья поговорили коротко, и Алексей, так звали второго, пообещал к завтрему все устроить:

— Часа в два, в три дня и похороним, раньше не получится: пока гроб, пока то да се, и земля мерзлая, копать тяжело. Ну, пошли, что ли, место выберем.

Он бросил короткую лопату на плечо, и мы вышли из конторы. Мы долго плутали между крестами, бедными цементными плитами, пирамидками со звездочкой на вершине и без нее, мои полуботинки были набиты снегом, и мокрым ногам от ходьбы сделалось горячо. Алексей оказался таким же услужливым, как брат, старался выбрать место получше.

— А вы что же, по обряду не хотите хоронить? Или опасаетесь? — вдруг спросил он.

— А разве здесь можно по обряду?

— Как раз здесь и можно. Вон, на дальнем конце, ближе к лесу, еврейский участок. Вы не знали разве? Сюда даже из Москвы приезжают. Дешевле и шуму меньше. Там и сторожка своя, сделают, что положено. И старичок хороший. Исаак — дадите ему пятерочку, он помолится.

Бабушка происходила из сибирских евреев, сильно обрусевших. Еврейское имя ее было Нехама, но все звали ее Надеждой, так и в паспорте значилось. Молитв она не знала, разве что несколько ходовых речений, которые произносила вздыхая, когда ей грустилось или не спалось ночью. Я никогда не слышал, чтобы она напевала еврейскую песню, и сказки мне, маленькому, рассказывала русские. Но раз в год, в Йом-Кипур, она непременно посещала синагогу, и на Пасху у нее, неведомо откуда, столь же непременно появлялся прямоугольный, из серой оберточной бумаги пакет с мацой, — доставать ее было непросто, а подчас и опасно. Я вспомнил кашемировую “индийскую” шаль, которую видел с детства упрятанную в черный бархатный мешочек, бабушка постоянно напоминала домашним, чтобы ее похоронили в этой шали.

— Хорошо, — сказал я, — давайте по обряду.

Мы выбрались на широкую утоптанную аллею и пошли в сторону леса на еврейский участок.

— А я думал, остерегаетесь, — сказал Алексей. — Сейчас у вашей нации время такое, многие боятся по обряду хоронить. Чтоб молитву петь или там кричать, что положено.

— У нас в больнице консультант был, Шапиро, профессор, — сказал Сергей. — Душевный человек. Всех расспросит, со всеми за руку. Посадили. Говорят: вредитель.

— Они наговорят, их только слушай, — отозвался Алексей и перекинул лопату на другое плечо. — Говорить они мастера!

Братья, оба огромные, выше меня на голову, продолжали негромко беседовать, я, сутулясь, молча брел между ними, слушал их крамольные речи и тосковал от страха.

Старичок был маленький, в серой заношенной солдатской шапке с наушниками, завязанными тесемками под седой всклокоченной бородой, в длинном старомодном пальто с ветхим меховым воротником и в валенках. Он утирал ладонью в шерстяной рукавице покрасневший, влажный носик, его выцветшие глаза беззащитно круглились в красном, без ресниц, ободке воспаленных век. Старичка звали Исаак Самойлович.

— По обряду? — нервно вскрикнул Исаак Самойлович. — Вы мне можете собрать минья’<н? Тогда зачем вы говорите: по обряду? Вы что, не знаете, что ка’<диш ято’<м читают только в миньяне?..