|
|
|
Анна Кузнецова
И я там был...
Борис Носик. Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями. — М.: Радуга, 2001. — 344 с.
Василий Андреевич Жуковский (1783–1852) — русский поэт и переводчик, почетный член (1827), потом академик (1841) Петербургской Академии наук. Начинал как сентименталист (“Сельское кладбище”, 1802), потом стал одним из создателей русского романтизма. Перевел “Одиссею” Гомера, переводил произведения Ф. Шиллера, Дж. Байрона.
Это канва. В таком виде биографию подают энциклопедические словари.
В учебниках ее слегка расшивают узорами, примерно так.
Сын тульского помещика Афанасия Бунина и крепостной турчанки Сальхи, усыновленный приживальщиком Жуковским, мальчик рос без родительской близости. Чувствуя странность своего положения, он углублялся в себя...
И вот сподобился Василий Андреевич этого незабываемого жизнеописания в стиле журналистского рококо.
“Иван искал на бендерской окраине земляков, в кривом турецком заулке, где черт ногу сломит, когда услышал вдруг за дувалом жалобный, точно собачий, то ли бабий, то ли детский вой, а зайдя во двор, увидел, что какие-то на лицо знакомые тульские мужики, свалив в сторонке снесенное отовсюду жалкое чужое добро, с сопеньем насильничают двух турецких баб, а при ближнем рассмотрении — совсем молоденьких еще девчонок, хотя толком и не разобрать по их лицам, слезами и кровью уже перемазанным, да и по голому их тельцу, видному из-под рваной в клочья одежки, тоже покарябанному, с кровью — видать, пытались сперва противиться…
Что-то подступило Ивану к горлу, может, своя вспомнилась дочка Настенька, и он, заглотнув с трудом, гаркнул вдруг не своим, а офицерским, вседозволенным голосом, от которого последние в очереди бедолаги насильники со спущенными портками побрели прочь, как побитые, позабыв о законной мужской награде победителей…
— Вы чо, спятили? — Орал Иван. — Это ж генеральский трофей! Они обе мому барину обещаны их превосходительством. Вам чо, на веревке болтаться охота? Али в тюрьму невтерпеж?
Мужики, уже первый задор утратившие, размякшие, глядели со страхом и что-то бормотали в свое оправдание, смирно так и угодливо — мужики как мужики, совсем на людей похожи: “Мы что, мы не знали, мы хотели как по-хорошему…”.
А один, из всех старший, сказал — Ивану запомнилось:
— Твоя правда: человек — свинья. А если над ним палки нет, он и хуже свиньи”.
Впереди еще триста страниц такого моря разливанного никому не нужных слов, где плавают и дочки Настеньки, и рефлексирующие мужики со спущенными портками, начитавшиеся Достоевского, и “двенадцатилетняя интеллигентная и высоконравственная русская Лолита”, как величает щедрый автор несчастную любовь поэта, и всякого рода яичница, вплоть до психоанализа. Божьего дара бы еще немного. А только это и могло бы оправдать жанр беллетризированной биографии, нецеломудренный по самому заданию, в котором трудно избежать сакраментального “Достоевский подумал: (…)” или “(…), — вспомнилось Бунину”.
“Однажды, работая над своей “Одиссеей”, Жуковский заскучал вдруг о Гоголе, подошел к полке, снял его “Мертвые души” и — зачитался: сколько здесь было щедрого юмора, блеска фантазии, выдумки! Гений Гоголек, гений. Жуковский распечатал новое, только сегодня полученное письмо от Гоголя, и слезы навернулись у него на глаза”.
Жанр биографии стеснял Бориса Носика еще в его бытность русским журналистом. Об этом говорит сборник его статей “Привет эмигранта, свободный Париж” (М.: Интерпракс, 1992), тяготевших к жанру байки как анекдота, героем которого является значительное лицо, живущее в одно время с рассказчиком. Материал байки претендует на более близкое отношение к материалу действительности. Поэтому, когда среди историй про русских эмигрантов, явно предназначенных для продаж в журналы, вдруг попадалось что-то вроде “и я там был, и мед я пил…”, — проходило почти незамеченным.
С тех пор, как Носик поселился во Франции, он докладывает об этом при всякой возможности. Даже если действие происходит двести лет назад, и не с русскими в Париже, а с поэтом Жуковским, глава о раннем детстве поэта вдруг кончается так:
“— Вот и понятно, откуда этот удивительный характер твоего героя, с его мягкостью, самоотверженностью и всепрощеньем, — говорит мне друг-психоаналитик, мой деревенский сосед Пьер, поглядывая при этом на дорогу у въезда на автостраду. — Благотворное влияние женщин, оттуда и женственность черт. И где ж ему потом по-мужски было управляться с женщиной? Дружить — другое дело… (…) Типичный случай… Вдобавок былые материнские страхи, насилие… Все очень просто…”.
Все очень просто: берется канва биографии, немного разузоренная каким-нибудь составом редакторов, проверяется на наличие событий с высокой экспозиционной ценностью, и — мели, Емеля, хоть сказом Савельича из “Капитанской дочки”, если пишешь про ХVIII век, хоть языком папарацци, если сказ надоест. Журналисту ли, набившему руку на бесконечном трепе про Париж и “первой русской биографии” В. Набокова, этого не суметь. Не за свой ли прославленный снобизм так наказан писатель, больше всего на свете не терпевший психоанализа и прочей модной пошлости?
Впрочем, книга “Мир и дар Набокова” (М.: Пенаты, 1995) выгодно отличается от рецензируемой хотя бы тем, что список людей, которых автор благодарит за помощь в работе, там занимает полстраницы. Усердия и прилежания в ней еще много; много цитат, информационного материала, есть благородная попытка анализа произведений, а что Бог не дал — так с Него и спрос, если человек старался. Тогда еще не расплодились на страницах Б. Носика Аннушки, Леночки и Мусечки, которых мы привыкли знать как Марию Башкирцеву, Гала Дали или Анну Ахматову, как это произошло в 1998-м. Хотя и в книге “Русские тайны Парижа” (СПб.: ООО “Золотой век”, ТОО “Диамант”, 1998. — 592 с., ил.) еще присутствует информативность и список лиц, которым автор приносит благодарность.
В “Романе о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями” Б. Носик уже никого не благодарит отдельным списком, а с героями вытворяет такое, что диву даешься. Вступиться ведь некому: все забыто, все умерли, осталось имя в истории и канва — бери и расшивай чем хочешь, благо ты еще жив и здоров. Воля к власти и порок тщеславия развились в Носике настолько, что иерархической разницы между собой и поэтом он совершенно не замечает. Потому и не догадывается хоть эти страницы, посвященные уже не современнику, избавить от своей повседневности, которая попала сюда со всем антуражем, вплоть до загадочной улыбки соседки, — мол, чего чиниться, оба мы писаки. В “первой русской биографии” иерархическое чувство еще брезжило, хотя Носик и настаивал на своей общности с Набоковым лирическими отступлениями от его биографии в свою. Там, необоснованно являясь в жизнеописание большого писателя со своим автобиографическим “я”, он словно бы говорил: все мы люди, у всех — жизнь… Глуповато, некстати, но, все же, еще терпимо — если сравнить с тем, что последовало. И на суперобложке той книги еще не автор, а персонаж.
Однако время не стоит на месте. “Послесловие первое” к “Роману о Жуковском” называется “Пятнадцать лет спустя. Ученик без наставника в неприветливом Париже”. Сказом грибоедовского Скалозуба излагая историю любви императора Александра II и княгини Юрьевской, которую по-свойски называет Катей, Б. Носик вдруг вспоминает о тех, кого на этот раз не вынес в отдельный список.
“Он был ее первым мужчиной, и, как полагают политологи и палеологи, он сумел разбудить в ней женщину (такое не всякому удается). Он пишет ей письма, всякий раз до и после свидания, исписывает своим мелким, наклонным почерком целые страницы, будто он не стареющий монарх, а молоденький влюбленный поручик. Это столь удачное сравнение без зазрения совести списал у плодовитого биографа Константина де Грюнвальда еще более плодовитый автор-академик Анри Труайя — в русской жизни Тарасов, а может, даже Тарасян, — благодарю их обоих. Впрочем, может, оба без кавычек все списали у Палеолога, я не проверял, но знаю, что во Франции такое возможно. Оба автора считают, что Катя сопротивлялась бы еще дольше, не ослабь ее волю к сопротивлению неудачный выстрел террориста Каракозова (тоже, впрочем, не первый выстрел, однако — первый, имевший какие-либо сексуальные последствия)”.
Забыл Б. Носик поблагодарить только себя, у которого “без зазрения совести” списал все это “послесловие” из книги “Русские тайны Парижа”, в конце заменив “Александр” перифразом “ученик Жуковского”, чтобы как-то пристегнуть эту тему к биографии, которой он здесь занимался, и продать еще раз. Такое, видимо, тоже бывает во Франции…
“Послесловие второе” — “Тридцать лет спустя. Жуковский и Онегин. Щедрый Пашка и отшельник Сашка”. Сальный анекдот о проказах императора и шаловливости его воспитателя, то есть В.А. Жуковского, женившегося “на молоденькой (лет на 40 его моложе) немочке (…)”. Пашка и Сашка — наследники обоих проказников, царский, впрочем, гипотетический. Но — не важно. Важно, что Б. Носик до конца верен своим принципам подачи биографического материала, особенно приводящей в оторопь привычке неожиданно вскочить в текст и “сфотографироваться” с каким-нибудь значительным человеком — ну хоть с этим господином Отто, предполагаемым внебрачным сыном императора.
“Уж так ли говорил Отто за кофеем или за ужином, радуясь встрече с земляком, или не так (бывший вице-губернатор из “степей под Херсоном” был, небось, глуховат и не сильно образован), а донос лег на полку, и по возвращении Отто в Россию был установлен за молодым человеком негласный надзор. Но надзор — дело десятое (за кем из нас не было надзора при мильонах-то стукачей?), если все в жизни ладится”.
Нетрудно предположить, что следующей работой Бориса Носика может стать биография Батюшкова с изложением анакреонтиков на языке секс-разделов популярных журналов и удивительными приключениями сумасшедшего. Но и она станет лишь подготовительным этапом к подспудно готовящемуся много лет бестселлеру. Думаю, нам следует ждать грандиозной автобиографии, в которой Борис Носик наконец поведает о своей жизни и творчестве с упоением беспрепятственной самоотдачи.
Анна Кузнецова
|
|
