Евгений Реутов

Юрий Шевчук. Защитники Трои

Приближаясь к Ломброзо

Юрий Шевчук. Защитники Трои. Книга стихов и песен (издание 2-е, дополненное) — С.-Пб.: Издательство Фонда Русской Поэзии при участии альманаха “Петрополь”, 2000.

В который раз открываю этот сборник на двадцать седьмой странице, и... куда-то отступает ельцинско-путинская эпоха с ее дефолтами, колониальными войнами, парламентским мордобоем, поколением “пепси” и легионами попсовиков, напоминающих нечисть из “Вия”. Все это там, за магическим кругом, хотя и бьется в остервенении о его невидимую стену. Ибо текст, начинающийся на этой 27-й странице, — из тех, что сами собою заучиваются наизусть, а не единожды прочитываются или, скажем, отрывочно цитируются. Потому, кстати, и не цитирую. И, уверен я, если пророчество классика современной фантастики осуществится и книги действительно раз и навсегда будут запрещены — некий подпольщик-“запоминатель” в своей памяти обязательно сохранит это стихотворение, пускай даже и “довеском” к “Цветам зла”, “Песни о Роланде” или, к примеру, “Листьям травы”. Почему именно это стихотворение? Да потому, что скромное слово “шедевр” к нему вполне применимо. И, в принципе, на этом некатегорическом императиве можно было бы и закрыть “лавочку”, но я, тем не менее, еще за “прилавком” побуду. И — риторически — спрошу: зачем было нужно таким небожителям, как, скажем, Леннон или Моррисон, выпускать — в апогее славы — сборнички своих текстов? На них ведь и “капусты” как следует не срубишь, да к тому же вечный гимор с их реализацией, да что там реализацией — распространением. Хоть садись в вертолет и разбрасывай с него тираж — вослед парашютистам, скайсерфингистам... Или же, как автор вышеупомянутых “Листьев травы”, стучи в первую попавшуюся дверь и, стоя под дождем, говори: вот книга — возьмите, прочитайте, это я написал ее...

В меру сил себе отвечу. Может быть, потому, что рок-музыка (о “попсе” не говорю по причине своей некомпетентности в энтомологии), так вот, рок-музыка довольно-таки быстро становится достоянием архива, откуда два шага до бережка Леты. И тех образцов рока, которые в течение многих и многих лет неизменно соответственны ментальности настоящего дня, — очень мало и с каждым годом становится все меньше. (Осмелюсь сказать, что их практически нет, особенно если учесть, что Битлы — инопланетяне, Джим Моррисон — одна из инкарнаций Орфея, а Гилмор и Уотерс — ангелы...)

А может быть, потому, что печатное поэтическое слово — это всегда чуть-чуть репетиция, верней, черновик автоэпитафии, и по-настоящему продвинутый рок-жрец Аполлона, шестым чувством сознавая уникальность возможности взглянуть со стороны на “памятник себе нерукотворный”, рано или поздно кладет свою электрическую лиру в футляр и подъемлет стило.

Склонясь над высохшей сиренью,
Куря над выжившей строкой,
Я открываю воскресенье
И вознесенье над рекой.
		«Зима, охотясь в феврале...»

Вообще, тема “памятника” в “Защитниках Трои”, на мой взгляд, сквозная. Памятники Шевчука не имеют отношения к истуканистым бессмысленностям садов и парков. Они — живые, но только до поры до времени стынут в своем вдохновенном и задумчивом экстазе окаменения. До поры. До времени...

Как живое — обличье Петра
Сотни лет на потомков глядело,
Как они непочтительно-смело
Обсуждали его «трузера».

И свершилось! Фигура творца
Крепко пальцы холодные сжала,
Вдруг рванулась — и... побежала
Вон из тягостного ларца!
		«Сказка-быль»

А если камень по каким-либо причинам и не оживает, как в только что приведенном фрагменте, то его, камня, неподвижность — тоже одушевлена:

Черный пес Петербург, 
                   есть хоть что-то живое
В этом царстве обглоданных 
                       временем стен?!
Ты молчишь, 
         ты всегда в состоянье покоя
Даже в тяжести самых крутых 
                         перемен.
			«Черный пес Петербург»

Он смотрел на замерзший залив,
Он людьми одевал берега,
Наблюдал, как в плену перспектив,
Подыхая, кричала тайга...
			«Питер»

Кто знает, может, и права Блаватская, утверждая (ссылаясь, правда, на допотопных, круто зашифрованных мудрецов), что камень, эволюционируя, становится растением, растение — животным, животное — человеком. А человек — спрошу-ка я — кем? Впрочем, отвлекся. Хотя не так уж и отвлекся. Во многих текстах Шевчука тоже чувствуется озадаченность этим вопросом, без которого поэзия как “отрасль” попросту немыслима.

Безразлично и малопонятно
На просевшем от солнца снегу
Мертвецы, как родимые пятна,
Улыбались, застыв на бегу. (...)

Души в небе, играя, быть может,
Наблюдают судьбу за мной,
Как дрожу я от мысли — тоже
И молю о вине иной.
			«Чечня»

И такие вот сакраментальные строки куда проникновеннее и гораздо убедительнее встречающихся в книге невнятных, хотя и по-плакатному скроенных банальностей наподобие: “Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможной”. Или же: “Ночь готова ко всему, ей не важно, что случится. / На привале греем руки мы у вечного огня”. Или строка, из которой может получиться пробойнейший — нарасхват — слоган: “Все мы на перине, с песней, / Строим небо на земле”. Такие “транспаранты”, наверно, классно читать в рупор. Трибуна — люду. Досадно. Досадно оттого, что в стихотворении, откуда я изъял эту строку, имеется совершенно чарующее:

Эй, прокашляй, вша живая,
Спой негромко под луной,
Как я, на груди сарая,
Спал счастливый и хмельной.
		«Там, где тьма стоит до света...»

Чувствуете, как вас обдает бодрящей волной шевчуковской витальности? Строки — живые, они как свежее разливное пиво. Без консервантов. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать раннего Юрия Юлиановича. “О, не пинайте дохлую собаку!..”. Знакомый мне рокер утверждает, что песня, содержащая этот стих, — не более чем стеб. Так сказать, камень в огород одного из столпов отечественного попа (ударение на первом слоге). Ну, не знаю, не знаю. Для меня О, не пинайте... звучит как заклинание, заговор, как хлебниковское “О, лебедиво!” или “Бобэоби пелись губы”. Такие заклинания есть и в “Защитниках Трои”. Пошепчи их — и кровотечение приостановится, и тик прекратится, и начнут рассасываться бородавки, хотя панцирь или хвост и панты, возможно, и не отпадут. “Летели облака, / Летели далеко, / Как мамина рука, / Как папино трико, // Как рыбы-корабли, / Как мысли дурака, / Над окнами земли / Летели облака. // Летели купола, / Дороги и цветы, / Звоня в колокола / Беспечные, как ты, // Как капли молока, / Как здравствуй и прощай, / Как недопитый чай, / Летели облака.” (“Летели облака...”). Конечно же, чтобы успешно врачевать, самому знахарю вовсе не обязательно быть здоровым, как пастырю — быть святым, чтобы отпускать грехи.

Кстати, тема “греха”, разнообразнейше варьируясь в книге, то и дело напоминает читателю о его, читателя, несовершенстве, как, впрочем, о несовершенстве автора, да и — чего греха таить! — несовершенстве мироздания. Да нет, поймите правильно, — тема-то прекрасная и необъятная (чего стоят хотя бы вериги, схима и власяницы!), но, о Господи, зачем в тонком сборнике ее так “муссировать”? Разве нельзя кое-что из “грешного” оставить на следующий сборник? “Эти камни грешней всей земли, / Это небо больней всех небес...” (“Питер”); “Не виню равнодушных, сам грешен, / Слишком много на каждом проклятья” (“Заблудились в изгибах изгои...”)… Какие такие грехи? Автор запятнал себя работорговлей? Сотрудничеством с нацистами? Или, подобно “старине Хэму”, в охотку заглядывал в оптику снайперской винтовки?

Мне, признаюсь, еще далеко до Ломброзо, но по-моему, лицо на обложке книги — интеллигентное, честное, слегка озаренное снисходительной к слабостям начинающих френологов усмешкой. К обладателю такого лица трудно не прислушаться:

О надежном и простом
Главном смысле бытия
Мы доспорим, а потом,
Не прощаясь, выйду я...

Осторожно, не спеша,
С белым ветром на груди,
Где у вмерзшей в лед ладьи
Ждет озябшая душа...
			Евгений Реутов