Валерий Попов. Ужас победы. “Новый мир”, 2000, № 11.
Я собирался назвать эту заметку “Валерий Попов как зеркало российского...” — но так и не сумел решить, чего — скепсиса или оптимизма. Или гедонизма? Но гедонистом становишься и сам, принимаясь за его очередную вещь.
Уже само название манит своей парадоксальностью, разбивая клише “радость победы”. А дальше тобой надежно овладевают точность детали, точность сравнения — которые при этом, что немаловажно, не перебарщивают со сложностью: “Помню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку”, — наконец-то среди литературной бесплотности у героя появилось тело, способность ощущать оттенки жизненной плоти.
А вот еще: “Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом”. Воздух, вылетающий, как птица, кипарис, похожий на скрученный зонт, павлин, “закованный в узоры”... Точность зрения, точность ощущения, изящество языка — нынче это нечастое явление. А способность упиваться радостью бытия, даже если оно ничего особенно ласкового не предлагает, — сегодня это и вовсе редкое качество. “Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу — но зачем?”. “Мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг”.
Ценность мира Валерия Попова в том, что, выходя из его книг, мы начинаем замечать, сколько забавной и прелестной белиберды нас окружает, — и переводим дух от задавивших нашу восприимчивость забот, покрывших наш мир непроглядным слоем пепла. Отыскать на краю пропасти повод для шутки — этот дар нашей литературой, кажется, забыт вместе с “Теркиным”. Вот герой почти скатился с реального обрыва по пустым бутылкам (“бутылки до добра не доведут”) и, повиснув на самом краю, увидел над собой в бездонном небе парящего сокола. И что же ему приходит в голову? “Зачем я не сокол?”
Герои Попова наделены острейшим недоверием к высоким словам, потому что их слишком часто используют в качестве бульдозера: “Самая гнусная ложь — это та, которая состоит целиком из правды, которую Кир тут выложил, раздавив меня”. В принципе, практически все крупные писатели опирались и на какие-то крупные идеи, и за “безыдейностью” (точнее — скепсисом) В. Попова кроется своя “идейность”. Подобно Льву Толстому он не верит, что жизнью можно управлять, для него, как и для Толстого, каждый, кто пытается в одиночку повернуть жизненный поток, — либо корыстный позер, либо дурак. Попов не верит, что можно так перепланировать бестолковщину жизни, чтобы из нее исчезли ужас и страдание. Зато он верит, что ужасу можно противопоставить остроумие, переводящее ужас в гротеск, наблюдательность, умеющую отыскать забавно оступившуюся букву в грозном документе, ну и, конечно, мужество, готовое улыбнуться на краю пропасти. Вот только слов о мужестве у Попова не сыскать. Хотя именно оно и является главным “положительным героем” его книг. В его персонажах слишком много жизнелюбия, чтобы они позволили превратить жизнь в царство святости, — но в них и слишком много достоинства, чтобы они позволили превратить ее в царство подлости.
В “Ужасе победы” лирический герой в знак протеста против хамства вокзального микроначальства запускает в здание булыжником и попадает в лозунг “Слава КПСС!”. И становится сначала политическим преступником, а потом — в перестройку — героическим борцом с тоталитаризмом; звание, от которого он отмахивается руками и ногами. Зато истинный полуборец превращается в нового воротилу, торгующего своим полугероическим прошлым. А матерый “аппаратчик” Ездунов — в демократического лидера. Но Попов и здесь против всякой напыщенности, против выкликаний типа “Нет правды на земле!”. Есть и правда, есть и кривда, и во всем есть своя прелесть — даже Ездунов по-своему мил, когда в подпитии рассуждает, есть ли у людей совесть: вроде как бы и нет, но если застать ее врасплох, то как бы и есть.
В мире Валерия Попова по-настоящему неприятна только практичность, прикидывающаяся непрактичностью, в нем по-настоящему смешны лишь те, кто пыжится, если даже они из нашего брата, более или менее бескорыстного интеллигента. “Вот — два приятных молодых интеллигентных лица. Вселяют буквально надежду!.. Степан Шварц и Иван Шац, умы из Костромы. Стали рассказывать, как еще в самое темное время, в гнусном-прегнусном НИИ, под тайным покровительством академика Мамкина ночами работали над тем, что марксизм строжайше запрещал, соединяли духовное с материальным”.
Нужная книга. Сегодня очень многим пустившимся искать утешения в поповщине недостает мужественного поповского девиза: “Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда... или из грязной лужи”. Книги, считает герой Попова, — такие сосуды.
Эта миссия литературы — творить из горя и грязи красоту, присоединять к слезам отчаяния слезы восхищения — сегодня почти забыта, литература — по крайней мере, наиболее “продвинутая” ее часть — почти что норовит делать обратное. И сосуды работы Валерия Попова, когда он не топит страдания в чехарде гротескных происшествий, но оттеняет их гротеском, доводит их до символа — на этом фоне его рюмочки и кубки особенно хороши. Причем, особенно — те, что наиболее пышно закованы в узоры слов и наблюдений. Полагаю, звание давнего ценителя поповских сервизов дает мне право посетовать, что в последних его вещах — и чем ближе к концу, тем безжалостнее — чеканку слов и живопись подробностей начинают смывать каскады происшествий. Может быть, стоило бы их расходовать чуть более, а отделывать чуть менее экономно?
Я знаю, что художнику нельзя советовать. Но робко просить его, может быть, все-таки дозволяется? Я почти уверен, что главным источником эмоций является наше тело, а потому и тексты, перестающие будоражить в нашей памяти ощущения цвета, вкуса, холода, жары, перестают проникать в глубину нашей души. Ужасно жаль, что В. Попов не всегда использует на полную катушку одну из сильнейших сторон своего дарования — умение чувствовать и изображать плоть бытия. Уж не сбивает ли его с толку успех писателей, лишенных глаз, ушей, осязания, обоняния и языка в обоих значениях этого слова? Но, даже выколов себе глаза, все равно не сравняешься с теми, кто слеп от рождения.
