Елена Тиновская
Дочь дагестанца из Владивостока
* * *
Как скучно жить в деревне у золовки,
От комарья и мошек спасу нет,
Полы не скрипнут — доски-сороковки,
Венцам и балкам девяносто лет.
Пейзаж от дальней рощи до сарая
Лежит в полях разделочной доской.
Проблематично вознестись до рая
С горизонтальной плоскости такой.
Но... от Устье’-Ахи’ до Буланаша,
Надев крыла и белое трико,
За тётей Лидой дурочка Наташа
Летает следом в небе высоко.
Пять лет назад в июльский понедельник
По сенокосной хлопотной поре
Болтался ветер — юбочник, бездельник —
И в каждом беспризорничал дворе.
Задрал подол у бабки Валентины,
Качался на верёвке бельевой
И к Пестовым по зарослям малины
Пролез за огородиной чужой.
А тётя Лида с дочкой-полудурой
В тот день пошла косить для Третьяны’х
(Она считала выгодной халтурой
Работу за копейки на чужих),
И на неё валилася работа —
С девичества до самого конца.
В тот день они дошли до поворота
И обернулись. Эти два лица...
Нигде их нет, морщинистых, широких,
Сработанных по типу одному,
Недавно скрылись в облаках высоких,
Полгода, как не видны никому.
Чего хотеть? Беспечности. Немного
Мне выпало незамутнённых дней.
Убитая колёсами дорога
Плутает меж совхозных зеленей.
Я здесь чужая, но тишайший север,
Его низковисящий небосвод,
Поля люцерны, лиловатый клевер,
Ленивый пёстрый беспородный скот
Мне бросить жаль, как если б я в овраге
Здесь выросла — как куст — или в лесу,
Где паутинный круг блестит от влаги,
Дрожит и капли держит на весу.
* * *
После смерти второго мужа
Баба Тася осталась одна.
За окном январская стужа,
Тишина.
Снится юность, шахтёрский посёлок
Буланаш,
Утро, оттепель, переулок,
Домик наш.
Новогодие, вечеринка,
Молодёжь.
С переездами даже снимка
Не найдёшь.
Липа, лиственница, медуница
За окном...
Пару раз ещё жизнь приснится
Перед сном.
* * *
Вдруг зайчики, вдруг солнечные блики
На теневой прохладной стороне,
На свежештукатуренной стене,
На зелени плюща и повилики
Ворвутся и ударят по глазам,
И поневоле щуришься от света,
И золотая мечется монета
По тонконогим стульям и столам.
* * *
Читала нянька «Финист-Ясный Сокол»
О том, как он на дома серый цоколь
Слетал в ночи,
к окну «купецкой дочки» —
Задрать подол сорочки —
Из подоконника торчат ножи, заточки.
Я очень рано помню жизнь мою,
События, людские имена
И то, что было видом из окна:
Стол доминошный, тёмную скамью.
Читала нянька «Финист-Сокол Ясный».
Там женщина пустилась в путь опасный,
Железных башмаков четыре пары
Убила о чужие тротуары
Бог знает где,
в каких больших столицах,
В лимитчицах, в неполноправных лицах,
В чумичках —
домработницах, техничках.
Тьма приключений на семи страничках.
А я мешала няньке спать. Она спала
Поверх коричневого покрывала,
Мне снилось страшное, и я звала
Её. Тогда она вставала
И, надавав мне звонких оплеух,
Опять валилась в лебединый пух.
Она меня любила, часто била,
Не выдавала я её — любила —
За эту сказку «Ясный Сокол-Финист».
— Но это финиш! —
Сказала мне одна специалистка. —
Ты мазохистка!
И вовсе нет, не из такого теста.
Хотя «наркозависимость» от текста
Была уже тогда, и мне казалось,
Что как-то всё логично завязалось,
В том смысле, что и героиня тоже
«Страдала», ей бывало даже хуже.
«Оставив терема и сарафаны,
В чужие страны
За соколом метнулся голубочек —
Катись клубочек.
Ещё до белых тапок полотняных
Изгложутся три хлеба деревянных,
Иступятся три посоха железных
Во имя наших близких и болезных».
Родители вставали по утрам,
Включали радио на кухне, там
Про космос колыхали без конца.
В те дни я редко видела отца
И мать, их «се’рдца пламенный мотор»
Гнал в дебри институтов и контор.
Жизнь начиналась с дивной небылицы,
С истории красавицы и птицы,
С рассказа о терпении и страсти,
С надзора грозной Парки — бабы Насти,
Которая не нянькой, а судьбой
Была,
вступившей в ранний спор с тобой.
Она дралась, орала на весь дом,
Молилась, пела, ты её с трудом
Терпела, убегала в коридор —
Ещё боялась выскочить во двор —
Но почему-то всё равно прощала...
Она уже так много обещала
Всего-всего, хорошего, плохого,
И ворона, и сокола лихого,
И чёрствый хлеб, и дальнюю дорогу.
Потом уж всё сбывалось понемногу...
Открылся путь на север и на юг,
И ты, мой сокол, тайный пёстрый друг,
Когда погашен свет, когда темно,
Не бойся страха и лети в окно.
Мне весело, я жизнь начну сначала,
Я от неё ещё не заскучала,
Ты угости меня, мы выпьем пива
За то, чтобы летать красиво,
Парить, воздушным следуя теченьям,
И на земле «ходить по приключеньям»,
Писать стихи и торговать различным —
Сомнительным — товаром заграничным,
Поскольку жизнь ещё не надоела.
Берись за дело.
Есть в мире воля выше наших воль,
Мы только помним радость или боль...
Октябрь. Трёхметровою стеной
Был окружён завод, и шерстяной
Кололся шарф, и с нянькой по двору
Мы вдоль стены гуляли на ветру,
И слёзы у неё текли из глаз
От ветра, первый снег летел на нас,
И оседал на серые платки,
На руки, плечи, на воротники.
Последний лист на ветке трепетал.
Советский сокол в космосе летал.
* * *
На фоне влажных пепельных небес,
Не лес, а городские насажденья
Едва видны, стоят как наважденье,
Издалека похожие на лес.
Мир замер в запредельной красоте,
Дожив до акварельного потопа,
И поражает зеленью укропа
Реклама пива «Гёссер» на щите.
* * *
В раздевалке, раздавив чекушку,
По одной
С АТП уйдём через вертушку
Проходной.
Всё болит, не верится, что смена
Позади.
Машенька, закат, какое небо —
Погляди.
Ты пойдёшь в застиранной футболке
До метро.
У тебя в матерчатой кошёлке
Два кило.
И не видят встречные мужчины
Красоты.
И несут кому-то апельсины
И цветы.
* * *
Я продавщица роз, взгляни сюда, Гафиз,
Вот Азии твоей багровые закаты.
На улице мороз, снега голубоваты,
Всё небо — купорос, и воздух — антифриз.
Сквозь толстое стекло глазеют в райский сад
Семь—десять человек с трамвайной остановки.
Петрович чистит снег, недавно из столовки,
Покушал в кой-то век и принял пятьдесят.
Гафиз, у нас январь, я продавщица роз,
Колючие шипы мне занозили руки.
Я знаю, нет тоски, такой сердечной муки,
Чтоб жаловаться и воспринимать всерьёз.
Я серый соловей, укрывшийся в саду,
Среди пурпурных роз и пластиковых ведер.
На улице мороз, подует резкий ветер,
И быстрый пешеход скользит на синем льду.
* * *
Он вышел на балкон. Она ушла с балкона,
Присела в уголок и занялась шитьём.
И памятью о том, как с дальнего перрона
По шпалам через лес дошли они вдвоём
До станции Угор, до дачного забора,
Где надпись на столбе «125 км».
Как сказка про попа, жизнь требует повтора,
Клонирует себя и крутится в уме.
«Как молоды мы бы...» Да, молоды мы были,
Шагали широко, в дороге не устав,
Как быстро мимо нас в горячем вихре пыли
К Егоршино прошёл грохочущий состав.
Грохочущий прошёл, скрежещущий, порожний,
Округу оглушил и сгинул вдалеке...
Ты помнишь переезд, тот, железнодорожный,
Где начинался спуск к покосам и к реке.
Он радио включил, она сидела, шила,
Следила за иглой и думала тогда,
Что всё, что с нами бы... Да, всё, что с нами было,
Исчезло насовсем. Осталось навсегда.
* * *
Я не хотела уезжать,
Но твёрдо знаю, что уеду.
Я эту скучную беседу
Не собираюсь продолжать
Сейчас. Но там, в чужой стране
В виду свинцовых вод балтийских
Кто завтра почитает мне
Из «Фотографий соррентийских»?
Где этот домик, полотёр
И Ольга, и четыре прачки.
Нет... Три кондукторши,
Монтёр, упавший спьяну на карачки,
Водитель, выбивший из пачки
И закуривший «Беломор»,
Такие скудные поля,
Такие рыжие откосы,
Революцьонные колоссы
И заводские тополя.
Хотя... всё это никуда
От нас не денется. И те же
Нам будут сниться города
И веси, только реже, реже...
* * *
Скажи: «На чёрный день нет песни у меня!»
Но, может быть, придёт,
Когда настанет чёрный...
Расплачется душа, а ум упорный,
Ради такого сволочного дня,
Глядишь, чего-нибудь изобретёт
В утеху ей.
Ты помнишь свой развод,
Какой в уме сонет
Всё время повторяла?
И только потому тогда не умирала,
Что делала сонет.
Шёл поезд, за окном
Расхристанный пейзаж мгновенно проносился,
Молоденький сосед всё на меня косился,
И поезд грохотал о бедствии моём.
«Я ехала домой, я думала о Вас...»
На станции Упор, на станции Развилки
Торговки шли в вагон, несли пломбир и квас
И кока-колы потные бутылки.
Скажи: «На чёрный день нет песни у меня!»
Но вон она — идёт, протягивая руку,
Фальшивит про любовь,
Канючит про разлуку:
«Дай слепенькой на хлеб» —
И смотрит на меня.
* * *
Памяти моего мужа
Два «гусара», два «абрека», два весёлых человека
Два хороших человека — Магомед и Ибрагим.
Я вхожу, меня встречают, как же — помнят и скучают!
И гортанно восклицают: «Сколько лет и сколько зим!
Не охота ли обратно? Это было бы понятно!» —
«Да чего там, парни, ладно, померла, так померла!
В карты-нарды мы играем?» Уралмаш гудит над раем,
И белеет чашка с чаем на поверхности стола.
Над Чечнёю небо — сполох, воздух — хлор и туча — порох,
А над нашим Уралмашем — облака из молока.
Мы любили и дружили, жили-были — не дожили,
Хорошо, что не дожили до такого бардака.
«Ежли что не так, простите, ночевать к себе пустите,
Потому что мёртвым людям один хрен где ночевать».
Мне одной-то жизни мало, я вторую разменяла,
Третьей — словно не бывало, а четвёртой не бывать.
* * *
Нужна довольно скудная палитра
Чтобы с натуры вам нарисовать
Весенний двор и магазин «Поллитра»,
Скамейку, выброшенную кровать.
На ржавой сетке прыгает высоко
В резиновых зелёных сапогах
Дочь дагестанца из Владивостока,
На тихоокеанских берегах
Рождённая. Унылая картина,
Ничто «прекрасным» здесь не назову,
Однако пятилетняя Мадина,
Взмывая кверху, грезит наяву.
Она летит дорогою Пророка,
Она обула пёстрый сапожек,
Под нею сопки Дальнего Востока,
Прыжок, прыжок... Ещё один прыжок!
Соседка возвращается с базара,
Читает «Комсомолку» инвалид,
Звенит в приёмном пункте стеклотара,
И всё... И сетка гнётся и скрипит.
* * *
Работа — дом, работа — снова дом,
Опять же дом, и сызнова работа.
«Я многого достиг своим трудом...»
Не то чтобы серьёзного чего-то,
Но... Надо жить на свете, господа,
По принципам некрасовской хозяйки
«Вот, дети у меня не попрошайки,
И в крынке молоко, а не вода...»
В час ночи, иногда и в два часа,
Когда гудит как трактор «Бирюса»,
Из кухни мимо двери в туалет,
(Где почему-то не погашен свет),
Чугунным гостем, призраком ночным
Пройдёт хрестоматийный серафим
(Один для всех — для нас и для него,
Скупой для нас, был щедрым для него).
Две половицы хлипко заскрипят
Под тяжкою стопою, дети спят,
И горний стих на дольнее чело
Нисходит, как проклятье, тяжело.
(А поначалу кажется одной
Непроходящей болью головной).
Мы это перетерпим, ничего,
Поскольку нет важнее ничего,
Не знаю, как для Вас — для нас!
для нас!
Я более скажу, за лишний раз
Я многое — не всё — готов отдать.
Он месяцами может пропадать,
Творец глаголов, странник пустырей
В томах чужих стихов и словарей.
Екатеринбург
