Котельнич
…Вёрсты и дни листая,
прошедшему помня цену,
дом за собой оставя,
любимой своей измену,
словом, в дороге новой,
там, где в снегу-пороше,
встречая вагон почтовый,
почтовая дремлет лошадь,
лютой тоской гонимый
через Уральский Камень,
снег с её морды милой
отряхивая руками,
будто бы в гнутых стёклах,
в глазах отражаясь длинно,
чуть вздрагивая от тёплых
шершавых губ лошадиных,
бегущий — куда не зная,
бредущий — к последней круче,
стою я, слезу глотая,
любимой своей измучен,
на пересадке третьей
такую родную душу
на севере вятском встретив,
так говорю ей: «Слушай!
Наши сошлись дороги,
оба мы одиноки,
с судьбой разберёмся сами.
Давай поженимся, лошадь!
Будем рожать, хорошая,
лошадушек, малых крошек».
И лошадь прядёт ушами.
…Всё понимает лошадь.
Прошлое
Нынешней ночью —
кромешных
потёмок
глубь созерцая — придумалось мне:
в доме оставлен ослепший ребёнок,
взрослыми брошен…
Бревно на бревне,
дом оседал. Неразумные твари
стены точили, и пахло грибком
в комнатах дома. И было по паре
тварей на стену. И восемь — на дом.
Немощный, бледный,
со
слабостью в теле,
белые в тьму упирая зрачки,
мальчик вжимался в простенок; и пели
странную песню слепые сверчки,
дом разрушая, из стен выпуская
живших когда-то людей голоса.
Слов проплыла шелестящая стая,
слуха коснувшись…
Смежая глаза,
он обмирает и голову клонит,
тёмной, неведомой силой влеком, —
падает на пол, уткнувшись в ладони,
нож ощущая шестым позвонком.
Русские песни
Антону Антоновичу Дельвигу
I. Вечный свет живёт в очах.
Нимб в сияньи и в лучах.
Из сегодняшнего дня
что там слышно вам?
Пожалейте вы меня,
горемышного!
Заступитесь в небесах,
отмолите бедный прах.
Пожалейте палачей!
Им для нас не спать ночей, —
то военна, то цивильна —
Русь народишком обильна,
с каждым надо о судьбе,
по делам, не по злобе’,
перекинуться умело, —
эвон в поле и в избе
сколько дела! —
допросить да попытать,
каблуком на яйцы встать,
сунуть в харю пистолет,
сознаёшься али нет,
фуев-сын-антилигент,
на текущий на момент
расстрелять тебя в момент
да сгноить в казённой яме! —
И молчит — ни жив ни мёртв —
добрый молодец-поэт.
И парит, чужбинкой пьян,
власть рабочих и крестьян
с левольвертом в кобуре,
козырьком лобешник стёрт
до бровей, а под бровями
по стеклянной по дыре
(за окном — лубянский двор,
со двора — не дверь, а дверца,
завтра скажут приговор),
пар — душа,
а вместо сердца
ой ли пламенный мотор,
за окном тюремный двор,
век двадцатый на дворе
с левольвертом в кобуре
на излёте.
II. Из непокорных и бесстрашных
никто не ведал в день обмана,
что всё единство дней вчерашних
падёт с железным истуканом…
Но ничего не поменялось
в стране испуганных теней,
лишь, может, мой (какая малость!)
запой — длиннее, и темней,
и безнадежнее. Да злей
ночная тишь, когда не спишь
(а в голове и дичь, и бредни),
и сознаётся миг ясней,
когда в какой-нибудь… Париж
сорвётся навсегда последний
из тех — с кем можно говорить.
Но не печалься, брат. Пустое!
Что ж, остаётся пить и пить,
но — одному.
И вспомнить, воя
от безысходности во тьму,
здесь остающихся, как будто.
И представляя их, под утро
приняв похмельные свои,
так бормотать: «Какие ж всё же
у вас откормленные рожи,
страдальцы скорбные мои…»
Барков
Он онемел. Оглох. Ослеп.
И мир стал нем,
и свет стал слеп;
в безмолвьи глохнущих фонем
тонули стёртые слова,
мелодий, слышимых едва,
неясный отзвук замирает;
и мир стал — склеп,
и свет стал — тлен,
в оглохших звуках догорая;
и морок чудился ему.
О зримый матерный язык!
Лишь потому —
и я к сосцам твоим приник…
* * *
В неурочное время,
в неназначенный час —
одинокий меж всеми,
начинай свой рассказ.
Вспомнив вечное дело,
зов тревожный страниц,
уходи под прицелом
неулыбчивых лиц.
И в ночной электричке
сквозь чужую гульбу
уносись, по привычке
поминая судьбу. —
Как везде, нелюдимым.
Богоносцу внимай,
с перегаром и дымом
жуткий воздух вдыхай.
И дорогой большою
горевать не спеши,
не склоняясь душою
под мытарством души.
Но поднявшись до света,
над тетрадью клонись,
ведь уё.ище это
называется жизнь…
Музе
…Я, убивший в себе человека,
полунищий, растерзанный, пьяный —
ради славы Твоей окаянной
жизнь проживший,
но жизнью не живший,
для Тебя и детей позабывший,
ставший мёртвым теперь, —
я — не каюсь,
но от славы Твоей отрекаюсь
я, убивший в себе человека
* * *
…А сколько лет прошло! Мне полпути осталось.
Давно мой скорбен дух, давно лишившись крыл.
И перешед черту, вдруг ощутив усталость —
как по чужой стране, я по душе бродил.
Я проходил поля, был горизонт в зарницах,
и человек во ржи лежал, убитый мной.
Был жёлтый череп гол, в его пустых глазницах
таился смех и страх, и червь скользил немой.
А по густой меже, где злые птицы пели,
возлюбленные мной прошли — и бёдра их
струили чистый свет, и от стыда чернели
в их белизне следы бесстыжих губ моих.
И понял я, что мир
и жизнь вокруг — лишь тени,
лишь отраженья тех,
что я творю на дне
моей больной души, —
что я — свой злобный гений,
что я виной всему
и что вина — во мне.
И не спастись тому (живи ещё хоть дважды!) —
ни от дневной тоски, ни от удушья снов —
кто ложью жив и жизнь сравнял с листом бумажным,
кто уловил её бесплотной сетью слов…
Измышления
Бывают странные сближения!
Стылая в небе мерцает слюда,
жаркая в луже дымится звезда.
Думай неспешно, тебя берегут
ночь до рассвета и медленный труд…
Если бы нам иудейство принять, —
может быть, Лазарь не смел разорять
стольной Москвы, сорока сороков?
Может быть, не было большевиков?
Если бы в Калке иссякла вода, —
может быть, нас миновала Орда?
Если бы памятным ветреным днём
моря хлебнул злополучный паром, —
может быть, бунт задохнулся — и сник,
и не сгодился тупой броневик?
Если б крестьянству поверил Колчак, —
может быть, поднял сибирский кержак
грозные вилы в поход на совдеп?
«Власть — адмиралу,
крестьянину — хлеб!»
Если б сознательный душка-эсер
вновь зарядил боевой револьвер, —
может быть, вождь — низколоб и усат —
был бы оплакан годков в пятьдесят,
и не узнал мой несчастный народ,
как за колючкой побудка ревёт?
Если бы мы повернули штыки
в тыл, где жируют и спят мудаки, —
может быть, враз был отброшен и смят
энкаведэшный расстрельный отряд? —
Красное знамя повергнуть смогли
и под трёхцветным к Победе пришли?
Если б не клич ананасы сажать, —
может… да что о пустом толковать?
Если бы брови повыщипал тать, —
может… (Но надо подробней сказать,
просит душа, невозможно уснуть;
славить живых ли, иль мёртвых лягнуть:
долг — гражданину, писателю — честь;
гневная совесть подвигла на месть, —
был как живой анекдотец для всех
ныне покойный великий генсек,
славный прозаик и много Герой,
ввёл в обиход всесоюзный застой,
впрочем, был прост и глядел молодцом,
хоть не в ладах был
с родным языком). —
Если бы брови повыщипал тать, —
может… но нечего боле сказать.
Если бы власть не прибрал Горбачёв, —
может, исполнив наказ Ильичёв,
вспять повернула речная волна? —
Лучшим болотом — без края, без дна —
ныне б по праву гордилась страна, —
хваткий парнишка, калмыцкая кость
(гвозди б…
да он от рождения гвоздь!),
—
ставит рекорд, заплывая на срок:
«Лобное место — Владивосток».
Если б… да время не движется вспять.
Нечего, значит, на Бога пенять.
«Ухнем, дубинушка!..» Всё это сны.
Эти стихи в альманах не годны,
вьюношам строчки твои не нужны,
критике мысли твоей не понять,
в толстых журналах тебе не блистать.
Стало быть, нынче пора отдохнуть,
мозг отключить и спокойно уснуть.
Завтра продолжишь нетленной строкой:
Если бы Ельцин, народный герой,
впятил им в…
И т.д. Спать.
Часу в шестом
Надоело. Надоело.
Я сегодня пью вглухую.
Я сегодня, грешным делом,
в одиночестве тоскую.
Хоть бы кто зашёл однажды, —
хоть Алёшка, граф продажный,
хоть каприйский буревестник,
хоть братан их, Ванька Каин,
хоть из нынешних балбесов,
хоть поганый мент, хоть каждый
мимошляющий татарин…
Всё равно. Подымем вместе
за Отечество — без бесов,
за Россию — без окраин!
* * *
Ты вернулся в тот город…
Считай, повезло
вновь коснуться бессмертной
ахматовской ивы,
где тебя, молодого, запомнил счастливым
серый камень домов,
где туманит стекло
влажный ветер с залива.
А на Волковом кладбище стаявший снег
обнажил для травы дорогие могилы…
Что ты понял о жизни, смешной человек?
Что ты помнишь о смерти,
наивный и милый?
И не твой ли черед
за другими вослед
отмолить, отчитать —
и расслышать всё ближе, —
шарит лапой железной
безжалостный Век:
«Поднимите мне веки! Не вижу…»
* * *
Ночь декабрьская. Мгла сырая.
Ветер. Оттепель. Не до сна.
Примостившись в постели с краю,
спит беременная жена.
Спит, кудрявая. Спит, не слышит —
как меня любопытство жжёт,
как спокойно и ровно дышит
переспевший её живот,
как пронзает испуг невольно,
если вдруг — рассердясь порой —
в ухо ножкой толкнётся больно
беспокойный ребёнок твой…
Младенец
Так закатное солнце нежданно прольёт
набегающий свет на тяжёлые тучи,
так нечаянный проблеск
иль зайчик летучий
оживят невесёлое наше жильё. —
В этих ясных глазах и в сиянии лба
его многие думы проходят, не тая,
и стоит налегке — и живёт золотая,
дорогая, согласная с жизнью судьба.
И — не лгавшие —
святостью светят уста,
и тончайшая кожа прозрачна до дрожи,
и невинна душа, — и подобием Божьим
непорочная дышит его красота.
* * *
Засиделся над книгой…
Светает. Пора
выходить из волшебного сада.
Огляделся с утра:
ни семьи, ни двора,
ни жены, ни добра.
И —
не надо.
* * *
…Ещё потерь своих — на полпути —
не сознаёшь, влюблённый в звон таланта,
но поздней ночью у бессонной лампы
взгляни в себя, как в книгу, и прочти
всё сызнова.
Иль — как бесстрастный врач —
рукой умелою спокойно и без дрожи
сними с души покров отмершей кожи, —
гляди в себя и, если можешь, плачь…
Кончилось лето…
Красное солнышко август отпело.
Белый мой свет занавесил туман.
Враз помертвело.
Вмиг пожелтело.
Осиротело.
Засентябрело…
Что ж ты наделала, как ты посмела?!
Что же ты целилась так неумело,
бедная, бедная
Фанни Каплан?..
В мае
…Бесталанная родина лучших стихов.
Край закатов горячих. Холодных снегов.
Золотая земля… Но родная страна
на сто лет мудаками с флажками больна.
Оттого-то и пьёт он, чудак-рифмолов,
день осьмой пребывая
в Стране Дураков…
Страна Дураков
Друг-прозаик, змеевидец,
во хмелю сражавший часто
по ночам зелёных гадов,
так мне сказывал, бывало:
если ты на две недели
отъезжаешь в край злосчастный,
в ту Страну, где умных мало, —
береги свой крест нательный
пуще ока. Он поможет
сохранить и жизнь и разум
в час, когда являться станут
за тобой посланцы ада.
Береги! Они нагрянут
на четырнадцатый день.
Осенив себя с молитвой,
перекрестишь их, — завянут.
Но смотри же: легче было
потерять тебе невинность,
чем креста в тот день лишиться…
Я урок его усвоил.
Трезво пью и дни считаю,
на десятый — прекращаю.
А бывает — и тринадцать
в Зазеркалье пропадаю,
каждый вечер отъезжаю.
Но — не долее обычно;
никогда ещё… (поверим
наблюдениям жены).
А они, лишась добычи,
то-то воют-хороводят!
Чую: где-то рядом бродят;
слышу: что-то шепчут рядом;
окликают, ищут взглядом, —
как Хому, меня не видят…
Ну а я под небесами
птицу редкую пасу,
бью баклуши — да стихами
околесицу несу.
Не достанут, не обидят!
Не ухватят, супостаты!
Я — мудрёный, я — учёный.
Врёте, врёте, — не возьмёте,
черти рыжи, полосаты!..
* * *
Желанный поздний час.
Соседи спят, похоже.
Под воровской ногой молчит
ступенек ряд.
Знакомый скрип дверей.
Всегда одно и то же.
Так будет через день.
Так было — день назад.
В квартире холодок.
Халат и книги мужа.
Его цветной портрет.
Красивый, крепкий рот.
Муж — гвардии сержант —
второе лето служит
и письма о любви
бесплатной почтой шлёт.
О, как твоё плечо знакомо и упруго,
как ты нежна сейчас,
как честен кроткий взгляд…
Давай-ка помолчим, полночная подруга!
Сюжет давно избит. Никто не виноват.
Игра в классиков
Мне скучно, бес.
С младых ногтей в неё влюблённый,
я б и в похмельных снах не счёл
мою мечту — мечтой скоромной,
в живую плоть преображённой,
но нас Небесный промысл свёл;
и…
(«Полно врать, пиита, — слушай:
и в прошлой книге странный случай
в закон возвёл ты, враль беспечный,
а жизнь не враз устроит так», —
укажет мне мой критик вечный,
зоил запойный, враг сердечный,
владелец правды…
— Сам дурак!)
Но я отвлёкся…
Вечный случай
нас свёл одесскою зимой.
Мела позёмка; снег летучий,
виясь по льдистой мостовой,
слепил…
(И ты, Мытищей житель,
друг-собутыльник?! В сём синклите
врагов словесности родной
ужели слышу голос твой?!
Прискорбно. Вот совет: решите —
да беспристрастен будет суд! —
закономерно иль случайно
фамильи ваши в примечанье
к стихам сегодняшним войдут
одной лишь строчкой — чьи тут козни?
Одной (!) строкой издатель поздний
помянет ваш угрюмый труд).
Прошу прощенья. В третий раз
начну — и кончу свой рассказ.
Итак, я жил тогда в Одессе
холодной — редкостной — зимой,
у моря южного. И вместе
жила тоска моя со мной.
Томился я (путём без цели
доселе жизнь моя была)
тоской по Женщине…
С постели
она на улицы гнала,
на оснежённые бульвары,
на стогны жалкого греха,
где от бездомья стонут пары,
в кошачьи кутаясь меха,
где так нежданна встреча наша;
и город южный не для нас,
и невозможен век и час…
Но повстречавшись вдруг:
«Наташа!
Князь Анатоль обманет Вас!
Он…»
Обожгла, оборотясь,
презреньем гневным и — исчезла.
И нет следа на мостовой…
«Какая ересь! Бред какой!
Где назиданье, где сюжет?
Как смеет автор петь предмет
его наклонностей больных?!
Влюблённый в вымысел, — живых
не видит он за строчкой прозы.
Хорош лирический герой —
нет ни позиции, ни позы!
Во-первых, пользы никакой
стране советской; во вторых…
и во-вторых не видно пользы».
…Ты злишься, милый? Воля ваша,
а я всерьёз хочу к Наташе
от ваших тем, ударниц ваших
двуполых, — как одна похожих.
Люблю Ростову я…
И что же?..
* * *
Бес в ребро, —
не бывает лишнего…
Беззаботный и светлый смех
мне напомнит меня, давнишнего,
столь же жадного до утех.
Только мысль моя, крепко пряча
крохи выстраданного в тиши,
с грустью зоркой, с тоскою зрячей
рыщет ночью во тьме горячей —
и в потёмках живой души.
И уже не простят измены,
и тебя уличат во лжи —
эти лестницы, эти стены,
эти первые этажи!
Год за годом тончает пряжево
дней моих, —
и не гаснет свет
над страницей Устава княжьего:
«Аще мужъ отъ жены блядетъ…»
Знаменский монастырь. Иркутск
«Желая разделить участь мужа моего…»
О дневном забывая шуме, —
мысли — строги, душа — чиста, —
я подолгу стою в раздумье
над могилою без креста.
Здесь под сенью святой Заступника,
под плитою погребена
государственного преступника
вернопреданная жена.
На звенящий мороз и ветры
забайкальские, дикость вьюг, —
променявшая дом свой светлый
и блистательный Петербург.
…Русским бабам мужей и суженых
доводилось встречать с морей,
и с кровавой войны контуженных,
и безвинных из лагерей.
А теперь — ожиданий сроки,
горечь правды и сласть обмана,
безысходные, страшные строки
Откровения Иоанна.
Но и нынче, как долгий век назад,
нас в дороге хранят земной
наших преданных, дорогих глаза —
с голубиною чистотой…
* * *
…И холодна твоя рука,
и плач беспомощный беззвучен.
Кипит, хмелит моя тоска,
тебя бессонницей измучив.
Как этот звёздный свет в окне
не поглощён ни тьмой, ни далью,
так — не заснув — болят во мне
твои прошедшие печали.
А ты тоску мою смири.
Возьми в глаза свои живые
мои глаза — и говори
слова негордые, незлые.
А ты прочти больному мне,
открыв знакомую страницу,
как серый коршун в вышине
когтит младую голубицу…
Голубица
Вам розными быть в приговорах судьбы однозначной.
И как к тебе выйти из теми обрушенных лет?
Но вышла — она, — и была эта ночь первобрачной,
и дымен был в комнате пёстрый танцующий свет.
Среди золотых, голубых, огневеющих, искорок прочих —
ты мог ли представить, могли ли такие присниться
слова поутру после вашей единственной ночи:
«Лети, голубица!»
