Буколическое
В. Шубинскому
Ведь мы живём не для корысти,
А чтобы жизнь чуть позади вести.
И лёгкие венки из душных трав плести,
И чтоб Иван да Марья позабыли
О нас, доверив чёрных коз пасти.
Я их пасу на маленьком лугу,
На изумрудном, круглом, разноцветном,
С весёлой помощью косматых псов,
И глядя на кудели облаков,
Блуждая взором в ясном небе
И на стрекоз голубоглазых,
На крылья призрачные их,
Лениво облака постёгивая взглядом,
Пасу ягнят небесных и земных.
Пробуждение
Упасть внезапно, не раздевшись,
Уткнув колени в подбородок,
В сны пестроцветные, живые
Глухим зародышем уплыть.
И там я среди звёзд летаю,
Скольжу по улицам чужим,
Там души ходят дорогие,
С улыбкой жалостной глядят.
И вдруг встаёт волна крутая,
Из моря снов меня бросает
На покосившуюся палубу
Трещащей комнаты моей.
* * *
Когда пчёлы под вечер слетаются,
В соты мёд впечатает завхоз,
И опять обратно собираются...
Это вот и есть метемпсихоз?
Когда имя и носитель имени
Разойдутся на путях,
Вдруг из серо-розового вымени
Хлынет антидот, губящий страх.
В юности
Жизнь собиралась, как гроза,
В то утро — утром это было,
И вот она гремит над нами,
И, может быть, меня убило.
Завесу локоть мой продрал,
Завесу бытия — и память дымом:
Кричали, плакали, шептали,
Дышали — и дождём всё смыло.
«Я никому тебя не…» — гром
Мешал мне слушать, в окна бьёт
Холодный ветер, а потом
Забвенья уксус с неба льёт.
Бегство лиса
В Таврическом саду
Был маленький вольер,
Дремал там старый зверь —
Седая чернобурка.
Дитя уж так боялось
В глаза ему смотреть —
Сухие тусклые огни
Там зажигала смерть.
Я знала, глядя на него —
Я повстречаю тех,
Кто и в бессмертьи любит смерть
Нагую и при всех.
Я припаду лицом к стеклу,
Ко льду я припаду
И продышу в нём полынью,
Как зеркало в бреду.
Глядел и лис, глядел, глядел,
И лапою худою
Вдруг брызнул в детские глаза
Ворсистою водою.
И плачет бедное дитя,
Оставшись за решёткой,
А лис ушёл, взметая лист,
Неверною походкой.
Виденье церкви на водa’х
Шла вдоль залива вся в слезах,
В тоске — в глубокой тёмной штольне.
И вдруг — далёко на водa’х
Звон услыхала колокольный.
И я ступила на волну
И вмиг — какой — не знаю — силой
Над мокрой пронеслась могилой,
И вот — у паперти стою.
Залива разливалась вольно тушь.
Качалась церковь на водах,
Не из железа, древа, глины —
Из тонкой-тонкой парусины,
Из чистых непорочных душ.
За облаками купола,
И на коленях я вползла.
Когда направо храм склонялся —
С хорo’в плач горький раздавался,
Когда налево храм кренился —
То ливень утешений лился,
И снова горький плач в ответ.
Икон не видно в свете мглистом,
Сиял в окладах синий свет,
Багровый, светло-золотистый.
Там отпевали альбатроса,
В гробу лежала Отрок-рыба,
Из сребро-голубых торосов
Там алтаря стояла глыба.
Горели свечи, и овечка
Евангелье в слезах читала,
А стая ангелов из окон
Большой тяжёлый руль вращала
И всё мористей забирала.
То парусами обрастала,
То их теряла,
То будто рыба, будто саван —
И ввысь взлетала.
Плыла холстинная скала,
Шумели рыбы — «Отоприте!»
Стучали волны — «Отворите!»
И мрак толкал колокола.
Из трюма Вечность привставала,
Она как будто кочевала
По океану в юрте. Веки
Подняв опухшие — сама,
Крича о грешном человеке,
Молитва кинулась в туман.
И кто-то взял меня и бросил
Лицом о ржавую осоку.
Фонарь рыбачий одинокий.
Поют небесные матросы,
Затеплив месяц темноокий.
* * *
Дух, одержимый слёзным пьянством —
Он тем и жив, что лижет слёзы,
И слышу я его угрозы —
Не досчитаться ста из ста.
Уж тёмный ангел мусульманства
Грызёт подножие креста.
Зачем родился этот ангел —
Зеленоватый, лунный, грозный?
Чтоб окосел до полусмерти
Дух, одержимый пьянством слёзным.
Заплачешь ты —
Крадётся ближе,
До слепоты
Глаза залижет.
Он даже и жалеет нас,
Но горелюб и слезоголик —
Он постарается, чтоб слёз
Напиться досыта, до колик.
Когда он долго не пивал
Горячих горьких слёз стакан —
Он кинется на самолёт
И вздует ураган.
Non dolet*
* Non dolet — не больно (лат.). Контаминация двух героических
поступков: та, что сказала «non dolet, Paete» — закололась, чтобы показать
мужу пример доблестной смерти, а уголь проглотила другая.
Как та, что всех мучительнее смерть
На свете выбрала и уголь проглотила —
Non dolet, нет не больно, говорила,
Как будто уголь разучился жечь.
Non dolet, Pаete. Нету доли мне.
С углём не умирать, а жить я буду,
В груди застрявшим, в медленном огне,
Подобная нечистому сосуду
С алмазом, кем-то спрятанным во сне.
* * *
Я хотела бы Богу спеть то,
чего
Он не слышал
Никогда —
(полутрель какую, что ль?..) —
Будто кто-то стоит всю ночь у нас
на крыше
И бросает вниз тяжёлую соль
Насквозь через потолок.
Оттого в моей комнате снег идёт,
Сухой, как песок.
Снег идёт в моей комнате —
Ангел, ты слышал?
Он не слышал, а снежную паутину вязал.
О как долго я себя представляла трупом,
Огнём, рекой, — закрывая навеки глаза.
Но потом возвращалась
В свой дом смещённый,
Озираясь, с неверной улыбкою дурачка,
Потому что солнце совсем закоптилось
И снег сухой валит с потолка.
Похвала зимним уткам
Под мостом —
В красной стиральной
Доске рекламы,
Брошенной в речку,
Буддами утки кружились.
Их головы сверху похожи
на
изумруд-сердечки,
А река костенела.
Холод вмерзался в жилы.
Где ваши тёплые гнёзда?
Тихие утки кружились,
Водоворотные звёзды!
Толкование псалма
«Однажды сказал Бог
И дважды я услышал это»
Пс. 61.12
«Однажды сказал Бог
И дважды я слышал это»
Разве же человек —
Подобие горного эха?
В силе Бог сказал,
Но и в милости прорек Господь.
Надобно это слово
Надвое расколоть,
Иначе мы не услышим,
Иначе мы не поймём,
Это как солнце в бурю,
Или как шёпот и гром,
Который как круглое слово
Катится в небе в грозу...
Так над колодцем ребёнка
Держит сестра на весу.
Могила отца
(которого никогда не видела)
Я, как отбившийся волчонок,
Волчонок или медвежонок,
Иду отца по следу — вот
След оборвался... Он ведёт
В глухую глубь. Завален вход.
Не подождав, залез в нору
И лапу, может быть, сосёт...
Ах, трава, сестра-трава,
Из того же ты нутра,
Что и я, сестра-трава.
Жара среди крестов застыла,
И тоже мне, как людям, надобно
Всю выстелить его могилу
Лопушняком, чья кровь из ладана.
Вифезда
Пятью ходами крытыми
Ползли и ковыляли,
И над мерцающей водой
И в ней плывущею звездой
Годами ждали.
Прислушиваясь к дуновеньям
И в ветре бьющим голосам —
Ведь ангел воду серебрил
По временам.
И вмиг он делает живой
Её — живой и горькой,
Но нет его, а мы всё ждём,
Питаясь чёрствой коркой.
Всем телом вслушиваясь днём,
Не засыпая ночью,
Чтоб сразу вспрыгнуть, побежать
И растолкать всех прочих.
Но ангел вдруг упал в звезду,
В пятилучёвое болото,
И кожу подцепив крылом,
Завил её водоворотом.
Увечные, лепрозные, глухие
Рванулись все, но будто кулаки
Упёрлись в грудь им. Одному слепому
Он говорил: «Безбоязно беги.»
И встал слепой, и даже он помедлил,
И не ища опоры, побежал,
И зная точно, что успеет первый,
Он на воду, захлебываясь, пал.
И он прозрел и убежал он прочь,
Другие улеглись на землю снова,
Чтоб жертву новую в себе растить,
Которую ударит клювом слово.
Глядят они в свои лохмотья, в кожу
И в сердца своего мелькающее дно —
Не веря уж, что закружится снова
Сребристое веретено.
Тихо лежат и стонут,
Коросту чешут без сил,
И кажется — всё невозможней,
Что ангел к ним приходил.
Приморская старушка
Почему-то я древних старушек люблю,
Почему-то от них я что хочешь стерплю.
Потому что — камни они,
ссечённые ветром, и птицы.
Потому что их мёртвые ждут
(иль уже и не ждут) у границы.
Там, где море зелёным
Плещет крылом —
Там старушки одной
Приклеи’лся на скалах дом.
И у моря провала,
Будто бы у окна,
Птичка малая в клетке,
Щебечет она.
И ночами
Бросается в море Луна.
И за то я эту старушку люблю,
Что она жизнь свою, как гуся, бережёт
И в чужих огородах гулять не даёт,
Не зарежет его,
Хоть бы он изумруд проглотил,
Хоть и кормит его,
Но не то, чтоб он много просил.
Потому ещё — что похожа на веретено,
На которое жизнь намоталась
почти без остатка.
Забываясь, с собою, как с Богом,
она говорит,
Вся совсем как осенняя грядка.
Огуречные плети нагие,
Лоскуты фотографий в жестяных цветах,
И на звёздах далёких дрожат дорогие,
Подымается ветер в ветхих ушах,
Которым в море может смыть
От призрачных этих живых.
Да и вся эта жизнь понарошку,
Только б счета уплатить,
Да не голодною плыть —
Пожевать на дорожку.
Пусть она долго цепким плющом растёт,
Вьётся, смешав языки, говорит,
Огуречную кашу жуёт
Белым языком, слабым,
Пока море за окном грозит и гудёт
Тысячестопным ямбом.
Избиение Юпитера
(падение астероидов на эту планету летом 1994 года)
В соседний домик постучали
Разок-другой, и грохнуло стекло,
Потом вопили там, визжали,
И тишиною занесло.
Когда в сияющий Юпитер
Долбил кулак осатанелый,
Земля лежала в путах, в нетях
И вздрагивала тёмным телом.
И, не скрываясь, двойники
Деревьев прыгали над ними,
Как будто светлые плащи,
И звёзды затряслись, как сливы.
Всё кончено. Нет никому спасенья.
Сокрылся столпник во столпу,
Сирена на своё рванулась пенье,
Луна — в пустую скорлупу.
Я содрала свои лохмотья, кожу
И ими потрясала на ветру,
И некий дух, по кладбищам прохожий,
Пришёл, чтоб раствориться поутру.
Мы были с ним свидетели, и знали,
Что нечего таить, что смерти стыд
Уже не стыден. Тленье нам пристало,
И мира край уж свился и горит.
Я отдала ему на миг свой глаз,
Мы были с ним как Граи, три старухи,
Отдай ей свет — она вернёт тотчас —
На миг мои глаза белы и сухи.
С небес, мы чуяли,
вливалась в кровь отрава,
И треск мы слышали ломаемых столбов,
И блеск зачтётся нам, как подвиг
небывалый,
Расширенных от ужаса зрачков.
Маленькое путешествие среди островов и звёзд
(в манере Кольриджа)
Клювом, канарейка,
По клетке позвени —
Сразу всё изменится,
Засияют огни.
(Что же — пущусь в плаванье!)
Где некогда плавал муж Одиссей богоравный,
Он и сейчас в трёх островах
Петляет, плутает.
О звёзды! Острова! Вы схожи,
И — люди — мы на вас похожи.
Хотя, скорей, на острова плавучие
И больше схожи с облаком и тучею.
Мне больше нравятся такие острова,
Что будто бы на якоре стоят,
И крепко там живёт Богиня или Демон.
О Венера двоящаяся! Цирцея! Калипсо!
Дайте мне чёрный корабль, хорошо просмолённый!
На мелком корабле
Морскою амазонкой
В лазурном море
Плыву.
(Борей боролся с кораблём,
Но светлый
Мне некий бог помог)
Быть может — это я лежу
В жестяной банке,
В своей заржавевшей
Родимой барке,
Прикованная цепью, как затычка,
Сиреною пою,
А не плыву,
Хвостом тяжёлым бью,
А не летаю?
О что за мысль!
О что за предположение ужасное!
Васильком море растёт
И васильком шумит.
Обугленноокий встаёт Полифем
И со скалы летит.
А я мимо плыву, мимо.
Путник (или его душа) пускается
в плаванье среди островов Греческого архипелага, но его мучает подозрение,
что он плывёт не в лазурном море,
а лежит дома в ванне и всё это ему только мерещится.
Море растёт, море поёт,
А я плыву ли, тону.
— Бойся его — Никого! Никого!
Лепетал он тёмному дну.
А там — у западных ворот,
В блаженную глядя тьму,
Одиссей у Калипсо так и живёт,
А родина снится ему.
Этот сон богиня на него навела,
Чтобы он не строил плот,
И в сонном мечтаньи летая домой,
На двух островах живёт.
По зелёному морю я тихо плыла
(Под водою и парус и флаг),
Звонили звёздные колокола.
Дай лотосу мне, лотофаг.
Он проплывает мимо островов,
где живут Полифем и Одиссей, который так и не достиг Итаки.
На Мальту перелетел Петербург.
О! Он давно желал, он долго плыл,
И с ним, конечно, все дома
И все, кто в них жил.
Я знаю — там тени родные живут,
Радуясь перемене морей,
Там Петр и много цариц и царей,
Но над всеми — Гроссмейстер, дитя.
Там нет Чёрной речки,
Щели дельфийской,
Пар источающей злой,
А вместо неё Изумруд-река,
Катит в Неву облака.
Хоть мы убежали финских болот
И теперь живём у златых ворот,
Я мимо, мимо плыву.
Посмотри, посмотри хоть зелёный парад!
Ты вернулась, вернулась домой,
Но скрылся за кормою град
В облаке музыки роговой.
Странным образом он подплывает
к Петербургу, который теперь на Мальте и где живут все, кто когда-либо
в нём жил, но мальтийский Петербург не страдает от перенаселения. Путник
хочет остаться там, но некая сила увлекает его дальше.
На острове чудесном
Живёт морская нимфа,
На шее у неё верёвка золотая
И кофточка на ней парижская, простая,
Когда-то проданная
в мёртвой той Москве.
Марина! Путник, не тревожь её!
Она живёт в морском подобьи Рая.
Зелёные глаза целует ветер,
И нет в них слёз. О не тревожь её!
Явление Марины
Я всё плыла, и чем дальше плыла,
Тем всё густей
Лo’зы вились вкруг меня,
Мешали курс верный держать,
Мутное молодое вино
Готово к закату дня.
Само давилось,
Само и лилось
В белые пасти волн.
Опьянев, разбежались они,
И вдруг я заметила, что плыву
Уже среди звёзд,
Они сияли в большом ветру —
Новые острова,
Вино разливая, я всё плыла
В звёздные колокола.
О лодка моя, смолистая тень,
Я парус тебе и матрос,
Ветер дул в спину. Колтун из лоз —
Нас к Венере теченьем несло.
Сердце тяжёлое, будто лот,
Новой любовью полно.
К Венере теченьем нас быстро несло,
Там сердце разрежу,
И там Любовь
Вольётся в волны Любви.
Лодка путника неожиданно обрастает лозами, всё оплетено ими — и парус,
и вёсла, и сам путник. Они созревают, из них льётся в море вино. Но путник
уже не в море и не среди островов, а среди звёзд и плывёт прямо к Венере,
где его сердце растворяется в море Небесной Любви.
У собора
Колокольня синюю
Выкруглила линию,
Пала вглубь зрачков,
Истомлённой льдины
Обветшал, помрачнел покров.
Молния лёгкая —
От лёгкого до лёгкого —
Радость мелькнёт, как встарь.
Как бы мне себя достроить,
Как бы мне в себе устроить
Маленький алтарь?
Я б тогда стояла в церкви
И во мне была бы церковь —
Как матрёшек сонм.
Самый мой мельчайший атом
Стал бы ясностью объятый
Будто вещий сон.
Я скажу тебе, что знаю,
Что я знаю, понимаю,
Да сплетается язык в косичку.
Я молчу и я ревную,
К небесам озябшую ревную —
Пеночку, больную птичку.
Поднял к небу ветхий нищий
Грубую свою ручищу,
Глянь — а не пустую.
В центр ладони ему метко
Солнце бросило монетку
В трепете златую.
Пасхальный огонь
Когда во Гроб нисходит
Огонь святой, текучий,
Не жаля и не жжа —
Тогда счастливые арабы
В нём моют руки и глаза.
Я бы хотела в нём уплыть —
Не рыбой.
Я бы хотела в нём летать —
Не птицей.
А просто слиться, раствориться.
Я стала б его грубой частью,
Которая, проснувшись, жжёт.
Маленькая мучительная война
«Непобедимый», «Невыносимый» и «Невезучий» —
Три русских эсминца входят в Жёлтое море...
Россия отбивалась от Японии спиной,
Мучительно заводя за левую пятку
Дымно-стальные эскадры.
Голова Японии твёрдо лежала
На блюде морей,
Ощерясь.
Сгустками света мелькают белые робы,
Бликами света бегают быстрые рыбы,
Скоро будут сыты они и пьяны,
Будет нос у них в табаке,
Крошки матросской махорки
На дне океана.
Мотылёк, заблудившись,
Перелетает с корабля на корабль.
«Если высшая ценность — в человеческой жизни,
Всё остальное — не ценность», — думает мичман,
Эту мысль мотылёк осыпает пыльцой
На японскую пушку.
Глядя на солнце Цусимы,
Сумрачно вторит ему самурай,
Первый снаряд падает мимо.
«Неустрашимый»,«Невзрачный» и «Неуловимый»
Режут рассветное зеркало Жёлтого моря.
Игра в прятки
(воспоминание и предчувствие)
Чуть влажные дрова дышали,
Как будто лес осенний
Со мною спрятался…
И нас не отыскали.
Растянулась игра на века,
Кто искал — сам спрятался наверняка.
О Бог мой, свет нездешний и далёкий!
Ты разве с нами так договорился?
Ты не искал,
Ты спрятался. Ты скрылся!
В какой каморке ты стоишь, как сад?
Я чую — Ты невдалеке,
И в щели блещет взгляд
В полу и в потолке.
Я из кладовки вышла в тьму,
Озираясь вокруг, как вор,
И надо только, чтобы ум
Пред шагом строил коридор,
Доски стелил, хоть трудно ему.
Ещё усилие ума —
И выстроится лёгкий мост,
Не разбирая — где дома,
А где — дожди падучих звёзд.
В конце пути я дверь создам,
Но отворить её Он должен сам.
Стучись же в эту дверь.
Новую песнь пой! пускайся в пляс!
Но дверь белеет, не дрожит,
Он позабыл — забыл о нас.
Вдруг зазвенели два ключа,
Дверь приоткрылась, сверкнул луч —
С этой стороны отворяет любовь,
А с той — это смерти ключ.
Санкт-Петербург
