РЕЦЕНЗИИ
В. Кардин
Семейное чтение
Есть всюду свет... Человек в тоталитарном обществе. Хрестоматия для старшеклассников.
М.: Возвращение, 2000.
Стоит ли спешить с опровержением, полагая себя менее наивным,
чем составитель этой неожиданной хрестоматии — «Есть всюду свет...»? Прошлое
совсем не так далеко, как хотелось бы, кажется, все труднее поручиться за
его невозвращение.
И еще (это уже лично от рецензента), — не надо отмахиваться от краткого отзыва
лишь потому, что он — не стану скрывать — рекомендательный. Кто сейчас, дескать,
нуждается в советах? Тем паче, когда читательский круг с самого начала очерчен:
«Для старшеклассников», и не сказано: «а также для родителей». (Будь сказано,
убедило бы?)
Одна из особенностей нынешних дней — отказ от дней минувших. Отказ объяснимый,
даже если он подсознателен, безотчетен. Слишком много в них, минувших, неприглядного,
преступного, отнюдь не красящего нашу историю. Не красит людей и беспамятство.
Но терзали, губили их все-таки не из-за него. Главная вина — сам факт существования
«человека в тоталитарном обществе», то есть обществе человеконенавистническом,
людоедском по своей сути.
Расстрелян Николай Гумилев, четырежды арестовывали Юрия Домбровского, в 1929
году начались тюремно-лагерные странствия Варлама Шаламова, после второго
ареста погиб в застенке Осип Мандельштам, вынужденно эмигрировал Георгий Владимов,
«шарашка», лагерь особого режима, ссылка — удел Александра Солженицына...
Случайно ли лучшие писатели России ХХ века — жертвы тоталитарного режима?
Жертвы и в том случае, когда оставались по эту сторону колючей проволоки (А.
Ахматова, М. Цветаева, Б. Пастернак, М. Булгаков, А. Платонов).
Есть о чем подумать, не соблазняясь готовым ответом и легким решением.
Николая Заболоцкого арестовали в тридцать восьмом, с сорок шестого дозволили
жить в Москве «под агентурным наблюдением» госбезопасности. Мальчишкой Анатолий
Приставкин был обречен на бродяжничество, сменив десяток детдомов и колоний...
В хрестоматии рядом с громкими именами имена менее известные. Рядом с произведениями,
еще при жизни авторов признанными классикой, — сперва за рубежом, потом у
нас («Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Верный Руслан» Г. Владимова),
свидетельства людей, испытавших властную потребность поделиться своим архипелаговским
опытом, публицистические исследования, заново открывающие чудовищные страницы
нашей вроде бы известной летописи (М. Геллер. «О голоде, хлебе и советской
власти»).
Самодовольная уверенность, будто нам ведомо наше прошлое, а потому незачем
им заниматься, его «ворошить», тает по мере чтения объемистого тома. Если
же не исчезает, если некогда читанные «Сорок дней Кенгира» из солженицынского
«Архипелага ГУЛаг» не побуждают заново вдуматься в многосложную проблему сопротивления
человека насилию, то делается понятнее сегодняшнее приятие уродств наступившей
жизни, ее попятных тенденций.
Сопротивление — это не только восстание против звероподобной охраны, диких
правил, начальнического иезуитства и самодурства, вечных унижений. Это еще
и ясность ума, чувство достоинства, человеческое самообладание в нечеловеческих
обстоятельствах, душевная стойкость перед опасностью, невзгодами, угрозой
смерти.
Если подойти с такой точки зрения, нетрудно убедиться, что подобные мотивы
от века присущи русской и мировой литературе. Она по исходной своей природе
антитоталитарна. Извечное внимание к человеку, вера в него выявляют ее не
обязательно декларируемый гуманизм. Неизбежное противостояние любым тоталитарным
структурам. Даже когда литература далека от мира, огражденного колючей проволокой.
Но коль скоро он существует, то неотделим от мира по другую сторону проволоки.
Поэтический раздел, начиная В. Набоковым и завершая почти не публиковавшейся
при жизни А. Барковой (четверть века за решеткой), на свой лад подтверждает
такую неотделимость, взаимное проникновение, общность каких-то творческих
принципов.
Мемуаристика, документальные и эпистолярные материалы, исследуя проблему подавления,
а то и уничтожения личности, зачастую осваивают рубеж перехода из одного мира
в другой. Таковы известные, но не устаревшие письма В. Короленко к А. Луначарскому,
женские воспоминания, включенные в хрестоматию.
Повествования от первого лица как бы привязывают обобщенную картину к строго
определенному времени и месту, наделяют ее исповедальностью. В читательских
глазах граница между жанрами теряет четкость. Да и надобность в ней слабеет.
Складывается впечатление на одном дыхании написанной книги, и различие манер
не нарушает этой цельности. А если доходит до «Последнего боя майора Пугачева»
(рассказ В. Шаламова явно на фактической основе) или кенгирского мятежа, то
таково неотвратимое развитие мемуарных сюжетов Е. Керсновской, О. Адамовой-Слиозберг,
А. Эфрон. Но эти сюжеты не исключают относительно благополучного единичного
финала. У прозаиков он исключен по самой природе прозы, ведущей неравный бой
с реальностью.
Сама идея такой хрестоматии для старшеклассников (и, добавлю, их родителей)
необычна. Она могла прийти в голову бывшего зэка, страстно убежденного, что
подобные судьбы не должны повторяться. С. Виленскому достало энергии, опыта,
упорства осуществить свой замысел и выпустить отлично изданный том, распространяемый
бесплатно.
Возродится у нас традиция семейного чтения или нет, хрестоматия «Есть всюду
свет...» интересна и — прошу прощения — поучительна для разного возраста,
начиная со старшеклассников.
