Анна Кузнецова. Инна Андреева. Неуловимое созданье. Анна Кузнецова
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Анна Кузнецова

Инна Андреева. Неуловимое созданье

РЕЦЕНЗИИ


Анна Кузнецова

Последняя из Коломбин
Инна Андреева. Неуловимое созданье. Встречи. Воспоминания. Письма. М.: Совпадение, 2000.

Она жила почти сто лет. Никто не знает года ее рождения. Дату ее смерти сообщил историк, составлявший Некрополь Немецкого кладбища, где ее похоронили: 1981 год, 16 декабря. Возможно, умерла от декабрита, которого боялся Сологуб, — с ней как-то не вяжется понятие старости. Светлой порой своей жизни она попала в поле зрения тех, чьи даты напечатаны в учебниках литературы, — тем и прославилась как личность: Евгения Муратова. Но как типаж, отмеченный ахматовской строкой, она известна больше: Коломбина десятых годов.
В книге Инны Андреевой четыре раздела, снабженных примечаниями, заключает ее именной указатель и список иллюстраций. Эти четыре раздела — поданные на равных условиях разножанровые взгляды на одно и то же. Они дают изображаемому неожиданную многомерность — и все-таки не складываются в объем: центральный человеческий образ действительно неуловим.
Римской цифрой I обозначена основная часть: монография, название которой вынесено в заглавие книги, а содержание будто выросло из примечаний к следующей части; цифрой II — 26 страниц, написанных героиней, чья судьба является сюжетным стержнем книги и обоснованием ее композиции: воспоминания старушки о лучшей поре своей жизни. Далее следует эпистолярная часть, где за себя и эпоху говорит документ. Четвертая часть — «Приложение» — представляет собой сказку и рассказ, навеянные авторам образом героини книги.
Пусть историки литературы и литературоведы разводят писателей по эпохам, школам, течениям и группам. В реальной жизни они опутаны множеством литературных и межлитературных знакомств и приязней.
Второстепенные герои истории литературы — знакомые и приятели первых литературных фигур: Муни, Стражев, Грифцов — и многочисленные, чуть ли не безымянные музы, которых у каждого едва не по девять… К этому типу людей автор относится с максимальным вниманием. Именно они стали выразителями духа эпохи «серебряного века» — название, которого стесняются исследователи, но вынуждены употреблять за отсутствием более меткого. Именно многочисленные носители типических черт времени воспроизводят его облик во всей полноте, почти без искажений — а не яркие индивидуальности, через которые оно преломляется, искажаясь во взаимодействии с сильной индивидуальной волей.
Нет, колорит времени делают именно эти, диадохи и эпигоны, на легендарный сюжет тысячи свадеб свиты Александра с восточными красавицами положены жизни реальных людей. Античность в драпировках и стилизованное мироощущение, эпоха эллинизма на новом витке: мистичный Восток со своей исступленной софийностью — и Греция как флер, сборки ситца над босыми ступнями танцующей девочки, чьей-то картонной невесты или даже жены. Жизнь-стилизация, мода на легкость дыхания. Ее построение с максимальным изяществом твердой обкатанной формы: два катрена на две рифмы — и что-то немного иное в конце: усеченное, на две новые рифмы. Не вглядываться в себя, не знать себя — единственного, страшного, — а опираться на то, что дает тебе общность с другими и общение с ними. На религию: ее мелкую рябую волну, которая дошла до эпохи, — и культуру, воспринятую на слух, от песен Кузмина в «Бродячей собаке», от болтовни про Рим и Вавилон.
Все сильные, кто помнил это время и его массовый гипноз, — а его нельзя было не помнить, — пытались осмыслить его до конца жизни, и каждый подвел ему собственный итог.
Сочувствием к судьбам людей, забывших обрести свой индивидуальный облик, звучит жалостливая интонация прозы Ходасевича, не включившего свою «Молодость» и свой «Счастливый домик» в итоговое «Собрание стихов». Он тоже танцевал, но в детстве. Он знает, как это приятно и как страшно — так себя обмануть.
Ахматова не танцевала, она говорила. За всех за них, тихих, молчаливых, — и шумных, живых, заливавшихся смехом: больная, в каблукастых туфлях, со своим горбоносым лицом и угловатой пластикой. Ее итог — безжалостная каменная поступь «Поэмы без героя», избегнувшая легкости катренов трагическая жизнь.
Гротескные тени на плоскости видел Георгий Иванов в тумане, где сам он был Жоржиком с набриолиненной челкой и самовыражался в катренах с сюжетами вазовых росписей.
В 1917-м Муратовой слегка за тридцать.
Она жила еще два раза столько же.
Сначала ее видели в каких-то интерьерах — молчаливую, превратившуюся в тень. Потом она была советской секретаршей — работала в журнале «Красная новь». Растила сына, которого пережила.
В 60-х ей пошел восьмой десяток — и она принялась за воспоминания. Слог так же легок, как дыхание когда-то. Форма до того сходна с «Некрополем» Ходасевича, что предполагается даже знакомство с оригиналом. Но содержание разгоняется этим легким дыханием до полной пустоты, и заключительная фраза о разлуке или смерти — как число на кладбищенском памятнике незнакомому человеку. У Ходасевича, пока дойдешь до этой фразы, успеваешь героя понять, полюбить, пожалеть — и она потрясает своей безысходной короткостью.
Слог не меняется, когда воспоминания переходят от одного времени к другому. Разница в фактологическом материале: женщины, раньше мечтавшие выйти замуж за поэтов и художников, теперь хотят за комиссаров. И еще — радость загорелой бездельницы, поедавшей в Италии морские дары, сменяется новой: там было тепло, уютно. Давали борщ, пшенную кашу и черный хлеб. Всего вдоволь. Но все же — радость. Никаких жалоб. Никакого борения воли с роком за человеческое достоинство. Неуловимое создание опять летит поверх трагедии и правды, опять впадает в стилизацию: Воронский был человек коммунистической морали, неутомимой энергии, труда и кристальной честности.
В первом же опубликованном письме, от Пати Муратова, преданного на всю жизнь: «Интересно, как пишете Вы, какой у Вас почерк, я ведь ничего этого не знаю. Я знаю так мало, принцесса. Я чуть-чуть только знаю, кто Вы. Выясняется, что и почерк может этого не выдавать».
Поэтому кульминацией сюжета, представленного разделами книги, звучат две страницы текста Ходасевича из рецензии на цветаевскую «Повесть о Сонечке», дающие сущностный портрет этой Венеры Московской, у которой торс одной женщины, ноги другой, а голова третьей — поразительно характерный, действительно заставляющий вскрикнуть от столкновения с той правдой жизни, которую постиг тогда в Италии блестящий исследователь ее культуры Павел Муратов в соприкосновении с этим существом: мимолетность и хрупкость.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru