РЕЦЕНЗИИ
Павел Фокин
Брат-2
Герман М.Ю. Сложное прошедшее. — СПб.: Искусство-СПб., 2000. — 752 с.
Герман. Имя, прославленное в отечественной культуре. В сталинские
времена отмеченное орденами, в наши дни — Государственными премиями. С легким
оттенком скандальности и сенсационности. Кто не смотрел знаменитый предперестроечный
триллер «Мой друг Иван Лапшин»? Кто не слышал про недавний фильм ужасов «Хрусталёв,
машину!»? Герман у всех на устах. Его одолевают журналисты. К нему благосклонна
власть. Он — кумир и символ либеральной интеллигенции.
Но речь — о другом.
Михаил Герман — старший сын известного советского писателя от первого брака
с Людмилой Рейслер. От отца унаследовал склонность к литературному труду.
Выпустил в свет около тридцати книг. Впрочем, членом Союза писателей так и
не стал. Зато был принят в члены Союза художников: всю жизнь писал о художниках.
Но не по заветам Винкельмана и П. Гнедича, а с восхищенной оглядкой на П.
Муратова и булгаковскую «Жизнь господина де Мольера». Тем не менее, профессор,
доктор искусствоведения, академик Академии гуманитарных наук, член Международной
ассоциации художественных критиков (AICA) и многое почетное другое. Среди
тех, кому посвятил он часы и дни своего вдохновения, Оноре Домье, Жак-Луи
Давид, Уильям Хогарт, Антуан Ватто, Ханс Мемлинг, Марк Шагал, Альбер Марке,
Михаил Врубель, Василий Кандинский...
И он сам.
Трудно определить строго жанр последней книги Михаила Германа. Это, конечно
же, воспоминания. Очень личные, порой даже интимные, неизменно точные в деталях
и субъективные в оценках. Но и — очерк былого. С тягой к обобщению, интересом
к характерным чертам, с портретами современников, подробностями быта и нравов.
Путевые заметки, корнями уходящие к «Сентиментальному путешествию» Л. Стерна,
но вобравшие в себя и иронический опыт «Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой
за границей, дан л’этранже» И. Мятлева. И одновременно — изысканная психологическая
проза, опыт самопознания. Наконец — исповедь. Отчаянная попытка «выдавить
из себя раба», понять ошибки, покаяться.
Другими словами — «сложное прошедшее».
Свои воспоминания Герман строит вполне традиционно. Рассказывает о родителях,
бабушках и дедушках, детстве, отрочестве, юности, о годах студенчества, первой
работе, первой книге, женитьбах и разводах, о смерти близких и подступающей
старости. Вся жизнь последовательно проходит перед глазами читателя.
«Светом и спасением была мама, ею начинался и кончался мир, в ней — сила,
защита, высшая справедливость, мое абсолютное доверие», — так было в пятилетнем
возрасте, так есть и сегодня, на исходе седьмого десятка. «Мамина смерть не
определяется понятием «горе»... Только вот оказалось, «сиротство» — это не
только про детей. Сиротство человек испытывает в любом возрасте. И оно, в
отличие от горя, не уходит. Только растет». Маме посвящены самые проникновенные
и нежные слова — той, что всю жизнь была рядом, которая пожертвовала своим
личным счастьем ради любимого сына.
«Батюшка мой был человеком сильным, веселым, удачливым, мне кажется, любить
не умел, но постоянно был влюблен — одно время и в меня», — без эдипового
комплекса, но с некоторой долей иронии сказано об отце. Из семисот пятидесяти
страниц текста ему в совокупности вряд ли посвящено более десятка. «После
войны я практически с отцом не виделся, не разделял ни его печалей, ни радостей,
ни славы, ни страданий, не пользовался его покровительством, не был при его
кончине. Наши жизни текли отдельно, и после 1945 года он играл в моей судьбе
едва ли большую роль, чем я — в его». Но как бы то ни было, тень отца и сегодня
незримо присутствует рядом. А «сиротство», оно ведь впервые заявило о себе
именно тогда, «после 1945».
С заботливой обстоятельностью вспоминаются многообразные радости и тревоги:
дни рождения, детские болезни, довоенная дачная жизнь, эвакуация, муки советского
ликбеза, театральные впечатления, книги, кино, любовные романы, сочинительство,
первая заграница, первая встреча с Парижем, знакомства, интриги, переезды
с квартиры на квартиру. Частная жизнь советского интеллигента «в ассортименте».
С индивидуальными вывертами, но и в достаточной степени типичная, увиденная,
«так сказать, со среднего уровня, на котором находился человек достаточно
разумный и восприимчивый, но от времени и его нравов во многом отчужденный».
Именно благодаря этой типичности образа жизни, с одной стороны, и индивидуальной
психологической отчужденности, с другой, появляются желание, возможность и
даже необходимость свой личный опыт увидеть на фоне времени.
Очерк былого в книге Германа выписан с мастеровитостью профессионала, не раз
испытавшего участь исторического писателя, обязанного «знать не только, в
какой карете ездил герой, но и из чего была мостовая. Знать это, даже если
герой в карете на твоих страницах и не ездил». А наш герой ездил. Правда,
лишь однажды, в годы работы в Павловском музее — чаще приходилось перемещаться
в трамваях, автобусах, электричках, на легковых автомобилях и грузовиках,
в такси и в поездах дальнего следования. И летал. И плавал на пароходе. И
всегда пристально вглядывался в каждую мелочь, любовался, исследовал, запоминал,
всякий раз волнуясь при встрече с красотой и расстраиваясь от безвкусицы и
безобразности. Будущий коллега Германа по писательскому ремеслу будет безгранично
благодарен ему за тщательность и почти фотографическую точность многочисленных
описаний — лиц, костюмов, интерьеров, технических приборов, предметов повседневного
обихода, игрушек, бытовых ситуаций, слов и выражений. Советская действительность
в ее буднях и праздниках запечатлена автором со страстью искусствоведа-музейщика,
опыт которого несомненно сказывается в стиле и композиции отдельных сюжетов.
Но быт — бытом. Как бы ни был он узнаваем во всех своих подробностях, почувствовать
время без учета эмоционального и интеллектуального настроя людей невозможно.
Дыхание эпохи — то тяжелое, давящее и надрывное, то нежданно свободное и бодрящее
— неизменно присутствует в книге Германа. Во многом благодаря кратким, тонким,
продуманным микрорецензиям на фильмы, которые смотрела вся страна, книги,
которые все читали, газетные публикации, которые повсюду обсуждались. Из таких
микрорецензий, искусно вплетенных в повествование, складывается динамичная
картина страстей советского общества, где романтические поиски идеала странно
переплелись с тягой к «скромному обаянию буржуазии», отчаянный аскетизм инакомыслия
— с лживой похотью официоза, теплота и сердечность — с классовой ненавистью
и злобой. Пленявшие коллективное сознание разнородные, как отечественного,
так и западного производства, интеллектуальные фантомы потом обретали своих
двойников в реальной жизни, их лица и маски мемуарист передает в серии развернутых
литературных портретов.
Ленинградец до мозга костей (с петербургской закваской), с детства «заболел»
Францией, Парижем. Начитавшись Дюма, в глуши эвакуации мечтами уносился на
берега Сены. «Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в сухом пайке)
непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты,
запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты
служили пистолями, пятаки — луидорами. Меня выбрали Атосом. Более высокого
признания я в жизни не получал...» И разве мог поверить тогда, что мечта воплотится
наяву, и Париж станет почти родным (после войны обнаружится во французской
столице двоюродный дядя, преуспевающий и жаждущий встречи с племянником)?
Но прежде — потребовалось одолеть бюрократические надолбы ОВИРа, прорваться
через колючую проволоку проверок, комиссий и характеристик. «Пустили, еду!
Это было не просто счастьем, как когда выходили книжки. Это не было реальным.
Казалось, больше ничего не нужно мне в этом мире! Счастье раба». «Дьяволиада»
оформления выездных документов описана Германом вполне в духе Войновича.
И все-таки — Париж! Стоит, казалось, даже и «черной мессы». Жадный и чуткий
взгляд бережно подбирает каждое новое впечатление, а писательская привычка
понуждает тут же всему найти точное слово, чтобы и десять, и двадцать лет
спустя можно было рассказать — «тонко и небанально». Нашему герою везло. Чудо
Парижа повторялось в его жизни с невозможным постоянством, перемежаясь с поездками
в Лондон, Бельгию, Прагу... Не самое легкое для психики советского человека
испытание! «Униженная жажда поехать еще раз, ожидание приглашения, ощущение,
что стал чужим своей стране, но и чужая страна не стала моей и не станет,
эта ненужность ни там, ни здесь — от этого было не уйти».
Постоянная саморефлексия, пристальный анализ не только внешних обстоятельств,
но и собственных душевных переживаний роднят книгу Германа с «романами воспитания»,
да и такое обилие фактов вряд ли бы удержалось в памяти, если бы автор не
пережил их в свое время с исключительной психологической интенсивностью. Похоже,
он вступал «в роман» буквально с каждым своим новым галстуком, не говоря уж
о людях и общественных институтах. С вещами, впрочем, общаться было легче
— они послушны и неагрессивны, их можно любить и ненавидеть безнаказанно.
С людьми сложнее — реакции случались самые непредсказуемые: то близкий друг
предаст, а то, напротив, отъявленный подлец протянет руку помощи. С государством
и того хуже: хочешь, люби, хочешь, презирай — оно всегда глядит на тебя с
недоверием, вечно старается обмануть, унизить, придавить.
«Выход из вязкой тьмы младенческого беспамятства был, прежде всего, — в Страх»,
— так начинает Герман свою книгу. Этот Страх, неслучайно поименованный здесь
с прописной буквы, станет одним из ее главных героев. Автор безжалостен к
себе, рассказывая о постоянных приступах малодушия и трусости, невнятных поступках
и вялых реакциях. В непрерывной склоке советского быта тупела душа, покрываясь
коростой цинизма и разочарования. И никакой пластырь самодовольства не мог
залечить нравственных ожогов. Так, на первый взгляд благополучный и удачливый,
автор на поверку оказывается такой же несомненной жертвой тоталитарной системы,
как и все, кому суждено было появиться на свет в XX веке в России. В СССР.
В «свистящей гуще», «без гласных», по замечанию Марины Цветаевой.
«Кто говорит о победе? Выстоять — это все», — слова Рильке, вынесенные в эпиграф,
вполне характеризуют человеческую позицию Германа. «Сложное прошедшее» — это
именно история противостояния. Непрерывного, утомительного, безрадостного,
лишенного блеска героики и тернового венца. Противостояния собственному Страху.
Изматывающего и почти безнадежного. И все же, в итоге — победного. Как то
историческое «великое стояние на Угре», после которого рухнуло многовековое
татаро-монгольское иго. «И чем бы ни грозило будущее — часть испытаний уже
миновала».
«Автор мемуаров, вообще произведений мемуарного и автобиографического жанра
всегда является своего рода положительным героем. Ведь все изображаемое оценивается
с его точки зрения, и он должен иметь право на суд и оценку, — замечает Л.Я.
Гинзбург в книге «О психологической прозе». — Тут, разумеется, имеет место
множество градаций. Эта положительность может быть прямой, вплоть до откровенного
самовосхваления, и может быть сложной, косвенной, затушеванной. Благородство,
как последний слой души, может только просвечивать сквозь признание своих
пороков и ошибок; и сама способность к этому признанию может стать основным
признаком возвышенной души». Думается, в случае с книгой Германа речь может
идти как раз о втором, «сложном» пути построения образа автора, когда описание
и анализ жизненных впечатлений перерастают в исповедь.
В нынешнем потоке «новых русских мемуаров» книга Михаила Германа принадлежит
к той малочисленной его составляющей (здесь уместно вспомнить автобиографическую
повесть В. Астафьева «Веселый солдат» и «Записки гадкого утенка» Г. Померанца),
которая, при всей занимательности рассказа, настраивает читателя на серьезный
труд души, требует взаимной искренности и готовности вести честный разговор.
Без шума и ярости.
