РЕЦЕНЗИИ
Елена Иваницкая
Статика взрыва,
целиком заполняющая кадр
Елена Скульская. Однокрылый рояль. Рыбы спят с открытым ртом: Романы. — Таллинн: Антек, 2000. — 394 с. Издание осуществлено при поддержке Министерства культуры Эстонии и фонда Eesti Kulturkapital.
Мне не нравится ни автор, ни герой. Оба говорят
«дай!»
Одному — смерть, другому — жизнь, обоим — нож.
Один перережет себе вены, другой вырежет кусок воздуха и
будет носить его под мышкой как неудобную папку.
Мне не за что ни уважать, ни ценить обоих. Что же еще остается, как не любить
их?!
Елена Скульская. Записки к N...
... я хочу сорвать с шеи давящий шнурок метафор,
я облеплена феллиниевскими уродцами.
Там же.
Сергей Юрский, адресат одного из стихотворений, помещенных
в этой книге прозы, утверждает с обложки: «Дар писать стихи неотделим от дара
любви. Так и происходит в стихах Елены Скульской и в той ее прозе, которая
диктуется любовью».
Сама поэтесса в повести «Записки к N... (дневник для Николая Крыщука)» замечает,
что у времени есть только одна рифма: любовь — смерть. Эта повесть вообще
оказывается при ближайшем рассмотрении эстетическим манифестом, который объясняет
многое в художественном мире обоих романов.
Два основополагающих утверждения я выбрала в качестве эпиграфа, еще одно привела
только что, теперь особо выделю такие: «О Господи, когда на резкость наведен
заплаканный глаз, то это только прозрение, которое не имеет отношения к искусству.
И жизнь отношения к искусству не имеет», «Нам мало совершенства метафоры,
нам хочется, чтобы она была нанизана на булавку смысла или, точнее, логики,
которую мы охотно принимаем за смысл». Что касается последнего положения,
то им поэтесса в значительной мере поддразнивает читателя: сама она стоит
на страже и не желает совершать подмены: не поддается соблазну принять логику
за смысл.
Отсюда принципиальный алогизм обоих романов, «Однокрылого рояля» в особенности.
С точки зрения простого здравого смысла, то есть, простите, логики, вообще
невозможно объяснить, что в нем происходит. В какой-то момент даже мелькнет
мысль, что это роман сатирический, а объектом сатиры оказались примерно те
же и то же, что и в «Компромиссах» Сергея Довлатова, которому была посвящена
полумемуарная-полуфантастическая повесть Скульской «Перекрестная рифма (письма
Сергея Довлатова)».
Все персонажи, наделенные самыми странными именами, принадлежат к сфере искусства
и журналистики. «Петербургский писатель Жека Новиков, скрывающийся по причинам,
которые будут понятны ниже, под псевдонимом N» (никакие причины, разумеется,
понятны не станут), «таллиннский издатель Сильвестр Петрович Гоби по кличке
Шурик», театральный обозреватель Сюзанна Мо, «сокращенно — Мошка», «майор
в отставке Клавдия Францевна Жупейко», «заместитель главного редактора газеты
«Таллиннские зори» Дмитрий Алексеевич Дыба», молодой драматург Егор Брыскин,
создавший шедевр «Хождение по сукам», участвующий в постановке этой пьесы
артист городского театра Аркадий Яблоков, роль которого заключается в том,
чтобы сутками напролет висеть на колючей проволоке... А также Светка с пионерским
костром на голове, Лорейда с головой, обмотанной бусами, немой Валюха, Галина
Стройси, Клитемнестра Эклер-Бендина, террористы, захватившие больницу с требованием
заасфальтировать дорогу к ней, собака, в бок которой врос камень... Вот эта
собака, то появляющаяся, то исчезающая, окончательно отменяет мысль о сатирической
сути романа, утверждая абсурдистскую. «Собака стояла, расставив передние лапы,
— для упора лая. Глотка ее была объективом со вспышкой, а передние лапы штативом.
Шерсть стояла дыбом — чехлом для вертлявого фотографа. Дом, возле которого
она стояла, был уже пепелищем. Лай обсасывал остов, брошенный пожаром. Камень
в боку собаки оброс мхом. Человек фотографировался перед мордой собаки, как
бы не слыша ее лая, а только видя его. Если представить себе не огонь, бегущий
по бикфордову шнуру, а сам взрыв как начало движения, то движения, собственно,
никакого не будет. Будет статика взрыва, целиком заполняющая кадр. Так и стоял
этот человек перед собакой».
Жизнь и предстает в романе как «статика взрыва, целиком заполняющая кадр».
Все перемешалось: герои умирают и при этом остаются живы, раздваиваются, так
что непонятно, который из двойников скрывается в сумасшедшем доме, переносятся
на пять лет назад и возвращаются в неопределенное «настоящее время», ненавидят
и прощают друг друга, автор то достает смешных марионеток из кукольного ящика,
то прячет их обратно. Героев не за что уважать и ценить, но писательница любит
и жалеет своих щемяще-нелепых кукол. «Ни о чем нельзя мечтать: вот мой герой,
Аркадий Яблоков, всю свою жизнь, всю жизнь перед смертью мечтал о Париже.
Он хотел, чтобы ему купили одну устрицу. Он бы ее привез в Таллинн. И ему
бы пахло Парижем в его мансарде. Ну, показали ему устрицу: она была в коричневом
панцире; тошнотворного коричневого цвета, как будто все пространство, вся
жизнь сузились до тоннеля, смертельного тоннеля, в конце которого должен воссиять
свет, а он, Аркадий, отпихивается от стен, отдирается от них, потому что прилипает
к ним, и они выкручивают ему руки; одной головой вылезает из тоннеля, плечи
застряли, а ему этот коричневый, удаляющийся панцирь, утлая коричневая лодочка,
брюшко ее в черепичных морщинистых складочках; этой лодочкой уже никто не
управляет; в этой лодочке лежит отрезанное ухо...».
Разрастающийся и ветвящийся куст авторских ассоциаций приходится обрубать
многоточием, иначе цитата не кончилась бы. Все происходящее с кукольными героями
— только повод, в сущности, для каскада сравнений и тропов. Применительно
к сюжету можно сказать, что писательнице не удалось избавиться от «метафорического
шнурка», и он перетянул и придушил весь событийный ряд. Но ведь в действительности
такого желания, хотя оно продекларировано, у автора не было и нет: избавиться
от плетения метафор все равно что избавиться от особенностей собственного
взгляда.
Роман «Рыбы спят с открытым ртом» предварен замечанием: «Автор благодарит
реальных героев за предоставленные слова и вымышленных — за предоставленные
жизни». Судьбы вымышленных героев не просто напоминают судьбы героев «Однокрылого
рояля», но в некоторых ключевых моментах подхватывают и продолжают их. Так,
в «Рыбы...» перешел сюжет, связанный в предыдущем романе с Лорейдой: «Стояла
она, раскинув руки, у персидского ковра, а возлюбленный швырял в нее кинжалы.
Но не мог попасть — она была защищена его любовью».
Любовь и смерть — с первых строк звучащий контрапункт романа. Герой и героиня,
доживающие последние дни в хосписе, вроде бы собираются вместе дописать повесть,
но на самом деле обмениваются переплетающимися метафорами-сюжетами, в которых
выясняют и не могут выяснить сущность любовных драм своей собственной жизни
и жизни вообще. Ася, Лола, Роза, Ванда — одна и та же героиня, Василий, Алеша,
Петр, А.Е. — один и тот же герой, ищущие ответа на вопрос: «почему все истории
любви сворачивают к смерти?» Шнурком метафоры они пытаются поймать ответ,
но петелька раз за разом соскальзывает: «ВАСИЛИЙ. А знаешь, почему все истории
любви сворачивают к смерти? Вовсе не из-за конфликтов родственников: Монтекки,
Капулетти, Маша вышла замуж. Дубровский не успел, ночной портье, кавалер де
Грие, напрасно... Нож входит в тебя, как в ножны, будто там ему и место, но
ты-то не чехол, не дупло, ты наклоняешься и придерживаешь ладошкой свод ребер
— ребра твои — будто просмоленная лодка на воде, тебе нужно идти дальше, волны
сбивают тебя с толку, а навстречу, против движения, едет на водном велосипеде
человек и лает. АСЯ. О, этого я знаю! ВАСИЛИЙ. Он сильно лает. До рвоты и
дождя. Он кричит, и голос его разносится над морем: «Прощай, покуда мир к
прощенью не остыл!».
А может быть, ответ найден и предъявлен, но моей читательской чуткости не
хватает, чтобы его понять? Как не хватило у меня фантазии, чтобы сообразить,
почему романы называются так, как они называются...
Из анонса, завершающего книгу, мы узнаем, что готовится к изданию новый роман
Елены Скульской «Мадам Тюссо». Приведенный отрывок свидетельствует, что он
вновь посвящен вечной рифме: любовь и смерть.
