О. Офельева
Маска на сцене, или Метаморфозы Инны Тудаковой
Театрализованное представление. Моноспектакль. Вначале Инна появляется в
галошах, халате и со шваброй. «Уборщица» случайно замечает включенный микрофон
и начинает пугливо пробовать петь, вскоре обнаруживая голос с недюжинной глубиной
чувства и страдания. Через некоторое время она уже оглашает еще не нагревшиеся
стены Домжура могучим воплем «Степь да степь широкая» — этот стон у нас песней
зовется. Затем платок заправляет за уши, отчего становится лопоухой, и исполняет
«Хава Нагилу» шепотом, сиплым сорванным голосом, с настоящими слезами, льющимися
по лицу. Зрители уже в состоянии гипноза и готовы вслед за ней идти по пустыне
разделять печаль изгнанного народа. Уйдя на несколько секунд за кулисы, она
впархивает на сцену уже в эстрадном платье, перьях и парике. Кокетливо размахивая
то большим пером, то букетиком, она поет все новыми несвоими голосами. Мне
физически больно слышать, как не смыкаются ее натруженные связки. Дикие крики
перемежаются с шепотом и, к счастью, порой выливаются в чистую воду нормального
ровного пения. После этого следуют мяукающие нотки пожилых кокеток прежних
лет, переходящие в музкомедийный полуакадемический вокал — а Инна двигается
по сцене изящными выверенными движениями, над которыми кроме природы явно
поработала еще и рука умного режиссера. Лицо аккомпаниаторши начинает заливать
румянец неподдельного восторга, она ловит каждое дыхание певицы и заполняет
паузы во время смен личин. Инна исчезает за кулисами и появляется уже в мужском
костюме. Следует блок песен Петра Лещенко. В рекламе концерта использовался
слоган «Пол и потолок Инны Тудаковой» — так продюсеры играли на идее смены
пола по ходу спектакля. Но это напрасно — Тудакова остается существом женского
рода, брюки и шляпа — только удачно найденный антураж. Каждую ее позу и жест
можно снимать на рекламный плакат. При этом у нее все время нет лица — несмотря
на то, что все его черты преувеличены. Какая она вообще, в жизни, например,
— вне «священной эпилепсии камланья»? Силовой сгусток актерской концентрации
непрерывно висит у нее перед лицом и заслоняет нормальное выражение. Это действительно
спектакль — нет ни единого несыгранного момента. Я все еще пытаюсь понять
ее внешность. Она не стремится выглядеть певицей. Она актриса. Поэтому не
боится представиться любой — корчащей рожи, растягивающей свое лицо, как резиновую
маску. Периодически мне кажется, что вместо человека я вижу одежду, болтающуюся
на плечиках, и маску, искривляющуюся на невидимых пальцах кукловода. Несоразмерно
огромный рот, непонятной конструкции и цвета прическа, дико горящие одновременно
слезами и восторгом глаза, обрамленные тяжелыми кругами — все это палитра,
которой пользуется певица, доводя своих слушателей до тихого безумия. Поток
энергии, льющийся со сцены, мощен, надрывен и ярок на грани вульгарности.
Инна начинала в театре Елены Камбуровой — ее и Камбурову объединяет актерская
школа песни, но различает интенсивность манеры. Филигранная, интеллигентная
Камбурова поет тихо и дает волю голосу лишь в редкие кульминационные моменты.
Тудакова рядом с ней — как огнетушитель рядом с дезодорантом. Она сдирает
с себя на сцене кожу, заставляя зрителя созерцать это с ужасом и восторгом.
Но вот достигнуть умения самому оставаться тихим, зато сдирать кожу со зрителя,
бросать его в жар и мороз — вот это искусство я бы поместила на более высокую
ступень. Сравню это с тем, как я, будучи совсем новоиспеченным собаковладельцем,
бегала вокруг своей Дуси, пытаясь спровоцировать ее поиграть. Она наблюдала
за мной не без интереса и величаво крутила головой, не сходя с места. Со временем
я научилась бросать собаке палочку — она страстно полюбила эту игру и готова
была бегать или плавать за ней до полного изнеможения. Вот, извините за аналогию,
такая палочка для зрителя — это нюансы, богатая палитра оттенков. Не разных
красок, а тончайших различий внутри каждой из них. Впрочем, я увлеклась посторонними
соображениями. А на сцене происходили события, близкие к полтергейсту — грохнулся
и разбился высокий бокал, игравший скромную роль символа одиночества на маленьком,
как бы из кафе, столике. Инна не испугалась и пошла по осколкам, отыграв событие
на уровне символики разбитого сердца. На следующей песне она отклонилась,
держась рукой за крышку рояля, и тут сценический мирок дрогнул, заставив зрителей
подвиснуть в воздухе — рояль поехал, за ним, не переставая играть, со стулом
побежала пианистка, Инна спохватилась и двинула рояль обратно — пианистка
со стулом отскочила назад — и так они, не переставая играть и петь, колебались
несколько секунд, отчего с залом случилась истерика восторга. Ну кто же знал,
что эта махина здесь так легко двигается одной рукой! Но мнение свидетелей
события, по-моему, было единодушным — эту сильнодействующую фишку теперь надо
обязательно ввести в спектакль на законных основаниях.
Допев романсы, Инна опять исчезла и возникла, наконец, в образе, который подошел
ей больше всех — Пиаф. Парижский воробушек, уличная певица в дырявой накидке
и платье с недовязанным рукавом — в соответствии с воспоминаниями о премьере,
на которую Пиаф вышла, не успев доделать к ней первое в жизни приличное платье.
У Инны до Пиаф теперь уже явно не хватало голоса, но это компенсировалось
соответствием на уровне эмоции, позы и жеста. Понятно, что многочисленнные
последовательницы Пиаф копируют в основном ее мощь и громкость, но никто не
в силах поддержать свое исполнение такой же, как у великой парижанки, глубиной
и силой. Могучее пение Пиаф было мягким и спокойным — увы, его ксероксы получаются
крикливыми. Но это замечание я оставляю за скобками, потому что никому не
дано повторить гениальность. Не буду перечислять бесчисленные режиссерские
находки — в этом плане спектакль сделан очень хорошо. В целом, я очень рада,
что сходила на него, и лишь жалею, что раньше не узнала про существование
Тудаковой — говорят, ее предыдущее шоу было еще сильнее и в нем она выглядела
более естественной. Хотелось бы пожелать ей и здесь не все время находиться
в запределе, а иногда возвращаться в человеческую форму. А также как-то спасти
безжалостно убиваемый голос — позаниматься и полечить его, что ли.
У Тудаковой есть свой зритель — зал Домжура был заполнен с точным аншлагом
экзальтированными тетеньками и дяденьками. Жаль, что так мало молодежи. И
неэкзальтированной публики: хрупкие и тихие зрители не выдерживают напора
и сбегают на более спокойные концерты. После финала тети с букетами ринулись
через сцену в гримерную, а на меня бросился незнакомый дядя — упершись руками
в мои подлокотники, он проорал мне в лицо, что сидеть на первом ряду и пить
воду из бутылочки (каюсь, грешна, жажда мучила) может себе позволить только
безобразно воспитанный человек! Я, конечно, сверхутонченными манерами не отличаюсь,
но и на людей не кидаюсь (тем более — мужчина на девушку — наверное, этим,
с его точки зрения, занимаются на досуге истинно интеллигентные люди). Эта
небольшая деталь, правда, показывает степень возбуждения, с какой расходилась
публика.
