РЕЦЕНЗИИ
Анна Кузнецова
Компенсации за выбор
Марина Цветаева — Георгий Адамович. Хроника противостояния. Предисл., сост.
и прим. О.А. Коростелева. — М.: Дом-музей М. Цветаевой, 2000.
Эта маленькая книжица содержит в себе переплетение двух несоставленных
планов двух ненаписанных и даже в проекте не имевшихся книг: Цветаевой об
Адамовиче и Адамовича о Цветаевой. Все известные высказывания друг о друге
этих поэтических антагонистов, от реплик до пространных статей, вынуты из
собственных контекстов и перенесены в общий контекст европейской культуры
ХХ века — расположены на эсхатологической прямой: день за днем, от 16 января
1923 года, когда Адамович впервые высказался о Цветаевой в отзыве на сборник
«Версты», до 23 октября 1980 года, когда ни того, ни другой уже не было в
живых, но современники еще припоминали разговоры с ними.
Литературоведы и исследователи, вооружившись компьютерной техникой, сами могут
составлять сюжеты, которые тем остроумнее выглядят, чем меньше для них обоснований
в затекстовой реальности. Реальность искусно смонтированного текста порой
имеет убеждающий эффект — сродни художественной правде. Не то здесь: этот
сюжет обоснован биографически и исторически, голоса его живые как в своей
сдержанности, так и в запальчивости, и выглядит все это то как драматический
агон, то как судебное разбирательство… Во всяком случае, считать их выражением
теоретического противостояния двух стилей, древней борьбы азианской и аттической
риторик, как предлагает Олег Дарк в статье «В сторону Адамовича», опубликованной
в сетевом «Русском журнале», я бы не стала, учитывая одно из последних достижений
в истории человеческого мышления: отказ от тотализирующих абстракций и пристальное
внимание к конкретному и единичному.
Основная тема размышлений Георгия Адамовича, ведущего критика литературы русского
зарубежья, — судьба русской литературы в изгнании. Петербуржец, в 1923 году
уехавший из России во Францию, он считал эмиграцию метафизической удачей.
Размышления о судьбах русской поэзии привели его к теоретическому обоснованию
западной тональности в русской эмигрантской поэзии и созданию школы «парижской
ноты». Судьба молодой эмигрантской поэзии волновала его чрезвычайно, и суть
его претензий к поэзии Цветаевой заключалась как раз в том, что она воспринимала
как высшую себе похвалу: ей подражать нельзя. Нельзя учиться у нее приемам
поэтического самовыражения.
Она же считала, что подражать вообще нельзя. Что поэт — изначальная, самодостаточная
данность единства ощущения и выражения. Поденщица, не ожидавшая, когда вдохновение
ее посетит, а просто никогда не отпускавшая его от себя, принося ему в жертву
все свое бытование в человеческом мире с его ровным теплом и неяркими радостями,
— она считала вдохновением само отсутствие сопротивления материала, которого
попросту не замечала, сметая его звуковыми ударами, восклицаниями, разрыванием
строк и строф на ритмические клочки. Этого не мог простить ей критик, считавший,
что она губит свой несомненный поэтический дар, восприняв это дыхание от Пастернака.
Адамович считал эту силу притворством, чисто женским миметическим инстинктом,
необоснованной прихотью. Он не находил ей обоснования в той поэтической и
человеческий реальности, которой они оба были современниками, в хмурых и похмельных
утренних сумерках эмиграции, — поэтому не верил тону голоса и интонации поэта.
В статье-предисловии «Два полюса одной литературы» составитель утверждает,
что, тем не менее, Адамович великолепно понимал поэтический масштаб Цветаевой,
и что она прекрасно сознавала все те положения, которые тот вменял ей в вину,
и речь идет не о банальной склоке двух литераторов, не поделивших мест на
поэтическом Олимпе — суть конфликта трагичнее и глубже. Контрасты очевидны:
«тишайший поэт» Адамович и безудержная Цветаева, петербуржец с головы до ног
и москвичка до мозга костей, лидер камерной «парижской ноты» и проповедник
шири, надрыва и бескрайности. Казалось бы, что общего могло быть между этими
двумя полюсами? Только вся современная им русская литература, внутри которой
они оба были у себя дома, пусть и на разных полюсах. И когда речь заходила
о настоящей, подлинной литературе, мнения обоих нередко совпадали, что справедливо
отмечали наиболее внимательные исследователи. Различия начинались позже, когда
вставал вопрос, какой быть литературе дальше. И тут каждый начинал коситься
на другого с подозрением, понимая всю силу его влияния на молодежь и не желая
уступать своих позиций.
По прочтении книги понимаешь, что суть конфликта еще глубже.
В статье «Человек, ставший проблемой» французский мыслитель Габриэль Марсель
рисует образ репатрианта — человека без корней — для объяснения сущности современного
европейца, даже самого благополучного, живущего на своей родине. После интуиций
Ф. Ницше и исчерпывающего толкования их мыслителями и самой реальностью ХХ
века, европейский человек лишен укорененности в бытии, лишился мира как дома
и себя как непосредственной данности. Вот такого себя, непосредственно данного,
укорененного в радости и страсти и тем противопоставленного бесстрастному
умиранию умных культурных людей, знающих, что смерть неизбежна и сопротивляться
ей бесполезно, — утверждает поэт, противопоставляя себя непоэтам.
Петербуржец и москвичка — что это значит применительно к данной теме? Цветаева
утверждала, что теперь — ни Петербурга, ни Москвы, никакой прочной действительности…
Если продолжить игру в абстрагирование, можно свести суть конфликта к древнему
философскому противостоянию сторон, утверждающих свободу воли человека и отрицающих
ее. Адамович утверждал, что, пересаженная на европейскую почву, русская поэзия
принимает судьбу приютившего пространства, Цветаева — всем существом — что
поэт не зависит от места, времени, быта, судьбы непоэтов, эсхатологии и прочих
анемичных материй. Свобода воли для поэта — единственная возможность существования.
Кто из них прав — нам предстоит решить свободным волеизъявлением. Ведь школа-то,
по сути, у Адамовича не создалась: был Георгий Иванов — и «тоже поэты». Если
бы они подражали Цветаевой — результат был бы тот же. А может, поэтические
школы вовсе невозможны и это действительно вульгаризация поэзии, как утверждала
Цветаева? Возможны школы риторические: аттическая, азианская… А если согласиться
с концепцией Владимира Вейдле, что стиль как некая надиндивидуальная духовная
общность многих разных художников, спасающая от небытия в искусстве и второстепенных
из них, и прикладников, канул в Лету каким-то естественным образом несколько
веков тому назад; что одиночество художника — его единственная правда? Тогда
борьба Адамовича за культуру стиха видится беспочвенной, а противостояние
Цветаевой всему и всем — полностью обоснованным. Более того: единственно возможным
и уже традиционным... Что это за феномен — поэт, — Вейдле очень точно передал
через ощущение в другой своей книге, «О поэтах и поэзии». Рассказывая о знакомстве
с Цветаевой, он подчеркнул именно инакость поэта по отношению к другим людям,
сказав, что прежде и двух минут не стоял рядом с таким человеком и что самочувствие
при этом очень странное.
Если вернуться к Габриэлю Марселю и его пониманию вопроса о свободе воли,
— трагедия человека в том, что он все время наносит ущерб полноте бытия, осуществляя
выбор, — констатация А. Жида, из которой поэт не сделал последовательных выводов.
Выводы сделал мыслитель: нанесение реальности этого ущерба — удел каждого
из нас, поскольку только при этом условии человек может стать самим собой,
но, с другой стороны, он обязан искупать эту вину — если это вина — своего
рода компенсирующим действием, заключающимся, по сути, в восстановлении единства,
разрушению которого он способствовал своим выбором.
Итак, приближаясь к одному из полюсов, человек отдаляется от другого, чем
обедняет свое бытие и лишает его цельности — но в мире феноменов иначе невозможно.
Выбирая одну правду, человек отказывается от другой, и не тем ли своего рода
компенсирующим действием был тот действительно ровный тон высказываний Адамовича
о Цветаевой, который констатирует составитель и с удивлением обнаруживает
читатель, привыкший к общепринятой точке зрения: Адамович Цветаеву не признавал.
Высказываний то язвительных, то удивленных, то восхищенных, неизменно содержащих
один момент: признание ее редкой одаренности и подлинности ее поэтического
существа.
Таким же компенсирующим действием видится и один из последних его жестов в
ее сторону: стихотворение «Памяти М.Ц.» («Поговорить бы хоть теперь, Марина!..»),
написанное незадолго до смерти.
