РЕЦЕНЗИИ
Арсений Замостьянов
Книга про певца
В. Акимов. Леонид Утесов. — М.: АСТ, 2000. — 443 с. 10000
экз.
Леонид Осипович Утесов — большой артист, выросший из одесского
мальчишки Лазаря Вайсбейна — стал героем биографического повествования. Автор
книги — Владимир Акимов — аттестуется на первых же страницах книги как друг
и одноклассник Владимира Высоцкого, и это совпадение неслучайно. Поддаваясь
моде конца века, определяя певцов столетия, определивших культуру нашей страны,
мы неминуемо остановимся на трех именах: Федор Иванович Шаляпин, Леонид Осипович
Утесов, Владимир Семенович Высоцкий.
Один мотив книги коробит, как покоробила недавняя статья С. Гандлевского о
Бунине (журнал «Итоги»). Здесь речь пойдет о слепящем читательском максимализме
и любовном многоугольнике. Владимир Акимов любит Утесова. При этом он любит
Николая Второго и Царскую Россию, а не любит революционеров, броненосец «Потемкин»
и советскую власть. Добро. Но при этом наш автор, любя Утесова, отказывает
ему в праве сочувствовать тем же повстанцам с «Потемкина», уважать советскую
власть и нарождавшуюся советскую культуру, одним из творцов которой Утесов
себя считал. Все это не вписывается в систему Акимова, и он грациозно проходит,
скажем, мимо утесовских воспоминаний о еврейских погромах, — Акимову нужна
иная, панегирическая, картина жизни в дореволюционной России. То же и с Гандлевским.
Гандлевский любит Бунина, вместе с Буниным не любит советскую власть, но любит
авангардное искусство. А Бунин-то последнее не переносил! И Гандлевский, невольно
потрафляя вкусам среднестатистической тусовки, объясняет бунинское неприятие
советского авангарда антисоветизмом Бунина. То есть, конечно, на самом деле
Бунину была близка эстетика Филонова, но, так как Филонов был большевиком,
Иван Алексеевич от него воротил нос. И Гандлевский, и Акимов здесь выступают
по схеме бесхитростной поклонницы Утесова, спросившей своего кумира: «Но сами-то
вы не еврей?», а получив правдивый ответ, закудахтавшей: «Леонид Осипович,
да вы на себя наговариваете!». Бунин, по Гандлевскому, «наговаривает» на себя,
не принимая не только Бабеля и Мельникова, но и Блока. На самом деле — лукаво
подмигивает автор «Праздника» — их эстетика старику чертовски нравилась, ведь
он классик, а все классики изготовлены из удобоваримого мармелада, сваренного
по моде. Теперь так же своевременно прозорлив Акимов: революции не понял Утесов,
вот махнул бы он к Деникину или Краснову со своей «Тачанкой-ростовчанкой»
— глядишь, и отвоевал бы для России-матушки золотопогонное счастье… Для Гандлевского
Бунин не может быть консерватором, а для Акимова Утесов — советским патриотом.
Для упомянутой поклонницы тот же Утесов не мог быть евреем. Гандлевский, Акимов
и давняя поклонница Утесова уверены, что их кумиры должны быть «комильфо»
по новым скороспелым меркам… А еще наши авторы очень любят сочувствовать гениям
— с приятной снисходительностью замечать, что-де, если бы джаз разрешили на
годик раньше, а болезнь поразила Утесова на годик позже, все вышло бы куда
лучше, чем вышло на самом деле. Но — к чему эти оговорки, эта поддельно возвышенная
печаль? Гений бывает только состоявшимся, и мы должны благодарить судьбу и
историю за то, что все сложилось для Утесова именно так. Или счастливая актерская
судьба — это тоже не «комильфо»? Или — еще один свежий пример: писатель и
хозяин популярного литературного интернет-сайта Н. Эдельман рассуждает о Тургеневе:
«Не дело художника — заниматься обличениями и морализаторством, и это ясно
видно на примере Тургенева. Великолепные «Записки охотника», что бы ни писала
о них в свое время прогрессивная критика, вовсе не имеют своей целью обличение
крепостнического строя. Тургенев, как настоящий художник, не собирался связывать
себя никакими формальными ограничениями, продиктованы ли они благонамеренностью
или революционными устремлениями. Просто, правдиво описывая Россию того времени,
он не мог не затронуть остросоциальных тем, что и было поднято на щит революционными
демократами. А «Рудин» — роман, откровенно написанный на злобу дня — страдает
и рыхлой композицией, и примитивным сюжетом, и довольно ходульными персонажами,
что неизбежно диктовалось задачей, поставленной писателем перед собой». Занятно:
Эдельман убежден в том, что подлинный Тургенев — его, Эдельмана, союзник и
единомышленник. При этом игнорируется тургеневское отношение к борьбе с крепостным
правом как к важнейшей миссии художника, игнорируется известное пожелание
Тургеневым эпитафии, в которой бы говорилось о том, что здесь лежит Иван Тургенев,
способствовавший освобождению крестьян в России… Все это — семечки для современного
литератора. Вот если бы Тургенева вдохновляли только мистические видения,
наркотики, сексуальные и гомосексуальные переживания — тогда другое дело,
тогда все «комильфо». А так — рыхлый сюжет, примитивные персонажи, куда там
до Н. Эдельмана! Как и в тридцатые годы, классик не попадает (да и не может
попасть) в наши узкие конъюнктурные рамки:
Крепостник Иван Тургенев
Сочинял не ради денег,
Всё же этот феодал
Политграмоты не знал…
Нашей нынешней политграмоты не знал и Утесов, когда пел о Каховке
и тачанке, а не о поручике Голицыне с уникальным орденоносцем-корнетом Оболенским.
Колорит личности Утесова преподносится через цитаты из воспоминаний артиста
— «С песней по жизни», «Спасибо, сердце!». Об эпохе, повторюсь, В. Акимов
судит по моде дня нынешнего. Что же в книге самоценного? Убежден: это проведенный
через все главы мотив «Утесов и Высоцкий». Акимов рассказывает, как они с
Высоцким ходили на концерт Утесова в «Эрмитаж», как восхищались находчивостью
старого артиста, ответившего на навязчивую просьбу зрителя исполнить «С одесского
кичмана» («Ледик, давай кичманчик!») афористически: «Товарищи, не мешайте!..
Не мешайте… водку с пивом!». Каждая песня Утесова — это разработанный в течение
двух-трех минут образ, характерная маска. Характерность — вот секрет утесовского
стиля. Он поет от имени жулика («Гоп со смыком», «С одесского кичмана»), от
имени фашистского офицера («На Унтер-дер-Линден»), от имени Ишака, желающего
стать человеком, но не желающего превращаться в Чан Кай Ши («Умный ишак»),
от имени молодого бородача-партизана («Партизанская борода»), военного корреспондента,
директора обувной базы и т.п. Столь же широкой галереей характерных героев
песен отличается и наследие Высоцкого. Интонация колоритного монолога, начатая
Утесовым, продолжилась в творчестве таганского артиста. И традиция утесовского
«Короля и шута», в которой «Он пошел тогда к Яге, к бабе, костяной ноге…»
и «Вдруг — проныра из проныр — Пан Никто забрался в мир, нацепив на свой мундир
знаки свасти…», продолжилась в сказках Высоцкого, «Мишки-одессита» — в военных
песнях. Разница лишь в том, что Высоцкий был поэтом, а Утесов — музыкантом.
Первый формировал поэтическую реальность, а второй — музыкальную. Акимов не
без оснований сравнивает утесовский манифест, «Песню о ротном запевале», с
песнями-монологами Высоцкого. И сообщает, что в театральной студии школьник
на вопрос: «Что ты умеешь?», ответил: «Умею показывать Утесова». «А еще что?»
— «Больше ничего». И ранние песни Высоцкого, посвященные дворовой московской
мифологии, определенно навеяны ранним же Утесовым. И у того, и у другого в
«блатном» творчестве два пласта: образ автора отделен от нехитрых образов
урок и фраеров. Когда раннего Высоцкого или утесовский «Кичман» поют записные
ресторанные певцы, этот эффект второго плана пропадает. Они не умеют посмотреть
на этих героев со стороны, глазами автора, ироничного и печального. Утесов,
а вслед за ним и Высоцкий — умели, ибо были Артистами.
В одной из послевоенных песен Утесова встречаются герои его фронтовых шедевров.
Они — и Мишка Одессит, и «два друга», служившие «в нашем полку», и молодой
партизан с бородой, и волны, которые «бушуют вдали» — возвращаются с войны.
Живыми. Эта песня называется «Встреча друзей». Есть такой штамп — «доверительная
интонация». Но именно доверительно относился Утесов к своим любимым героям,
друзьям. В книжке Акимова рассказано, как певец находил этих героев в военные
годы, как получались эти песни, которые народ называл «утесовскими катюшами».
Никто не верил немецким агиткам, в которых Утесов представлялся перебежчиком,
хотя неприятель заводил родное: «Напрасно старушка ждет сына домой» и добавлял:
«Рус, сдавайся!». Фронтовая эпопея Утесова — пожалуй, самая интересная тема
акимовской книги. Именно в годы войны Утесов эволюционировал от революционного
джаза к советской песне, жанру, представленному в творчестве певца преимущественно
матросскими вальсами. Это был процесс взросления, отразивший закономерное
движение немолодого человека в сторону консерватизма. Утесов считал советскую
песню особым жанром, к которому требовал уважительного отношения. Надеюсь,
и мы сейчас можем говорить о той талантливой музыке без высокомерной снисходительности.
Нет ничего веселее утесовского джаза. И нам не след представлять певца страдальцем
и неудачником, попавшим «не в ту эпоху». У Утесова и у его песен — заслуженная
счастливая судьба, а какой бы она стала в иную эпоху, при иных обстоятельствах
— это и сложный, и пустой вопрос. Одно ясно: от добра добра не ищут.
