* * *
Под ливнем, в бурю вздыбились деревья.
Шумит над миром непогожий май.
Люблю природы этот тёмный гнев я,
Он ближе мне, чем ясный, детский рай.
С ненужным другом на пустынной даче
Я пью вино, угрюмо жду опять,
Что перестану думать об удаче.
Не буду больше ничего искать.
Но, дождь с вином смешав
в моём стакане
И слившись с ливнем бесконечным, я
Впитаю жадно все черты и грани
Текучего земного бытия.
77
Дорога на Дорохово
В этот сумрачный лес мы неспешно вошли
И могучие ели,
Простиравшие корни до сердца земли,
Еле слышно шумели.
Здесь дышалось легко, мы не знали жары
В эту летнюю пору,
И дорога ныряла, спускаясь с горы,
Поднимаясь на гору.
И богата дарами дорога была,
И глядеть было странно:
Словно в чаше лесной, под обрывом цвела
Молодая поляна.
По мосту навесному идти довелось,
Он качался от груза.
И подводной травою, как прядью волос,
Заиграла широкая Руза.
Мы тебе причастились, великий покой,
Долгожданное диво.
И увидели мы, как горят над рекой
Сосны медным отливом.
Перед нами тогда распахнулся простор
Без конца и без края.
И закат заполнял весь земной кругозор
И горел, не сгорая.
авг. 87
Это всё началось в январе
Это всё началось в январе,
Когда мир холодеющий грозен,
Когда солнце на поздней заре
Тёмным шаром встаёт из-за сосен.
Когда всё стало ясно кругом,
Всё расставлено крупно и редко,
И на холоде на голубом
Так отчётлива тополя ветка,
Когда днём прибавляется свет,
Когда дышится остро и колко,
И гусиный отчётливей след
У дверей небольшого посёлка.
Я предчувствовал издалека,
Что увижу тебя и привечу.
Два дыханья — два белых дымка —
Тихо реют друг другу навстречу.
Это всё началось в январе,
Не скрипели на масленой сани.
В январе, на холодной заре,
А конца мы не знали и сами.
1960
Сны о прошлом
Галине Белой
Или к нам возвращается юности дальней пора,
Опьяняющий воздух далёких совместных прогулок.
И цветаевских строф, и бессонных пиров до утра,
И чуть слышного всюду подземного, тайного гула?
Властно прошлое входит, не хочет стоять у дверей.
Сядет рядом и вот нашу речь обрывает нежданно.
Вот усмешку хохлацкую прячет отец твой, Андрей,
За вечерним столом твоя мать, темноглазая Анна.
Новый Год, и снегурочкой юная Аля стоит.
Сном безгрешным уснул где-то дома Налымов Мишука.
Пузыри он пускает во сне, ещё кроток на вид,
О своём heavy metall покуда не слышал ни звука.
Этот сумрачный свет над безбрежьем родимой земли
Обещает зарю? Или смутный обман среди мрака?
Он забрезжил яснее, — но в Венгрию танки вошли.
Запылал Будапешт. Приближается казнь Пастернака.
Что нас ждёт впереди? Не пророк, предсказать не могу,
Не могу отвратить роковых и смертельных ударов.
Но как вольно нам дышится в дружеском вольном кругу,
Где, очками сверкнув, улыбнётся Овидий Гаспаров.
Небосвод потемнел и грозой разразиться готов,
И весь город — как очередь, острой набухшая болью.
Может, ветер с твоей Украины, с отцовских краёв,
Обжигает нам лица морской, неожиданной солью?
Хорошо, что нельзя, это время смешав, закружив,
Заглянуть чуть вперёд, в леденящую бездну колодца.
Помнишь, Галя, отца моего? Мой отец ещё жив,
Мой отец ещё жив, он в театре тебе улыбнётся.
Ты скажи мне, скажи мне, куда мы приплыли с тобой?
Как зовут этот край? Он из юности не был нам виден.
Но в сердцах наших — тот же мятежный, бессонный пробой,
Тот бушующий Понт, шум которого слышал Овидий.
1991
Декабрь
Когда окрестность как бы тонет в дыме,
И серый свод без солнышка поблёк,
И космами сосулек ледяными
Оброс, как бородою, водосток,
Когда снега идут без перерыва
И в тяжком сне коснеет всё кругом, —
Одна берёза смотрит боязливо,
Храня в ветвях громадный
снежный ком, —
И спит без сна, и копится земная
Глухая сила — до весенних дней,
Когда, покров земли приподнимая,
Опять начнётся пиршество корней, —
Тогда зима — порука вдохновенья,
Залог свободы от любых препон.
Господь, прошу, удвой же силу зренья,
Дай мне творить, исполнить твой закон.
Да, в Угличе пустынном и в Сибири
Я эти зимы видел наяву.
А полотно снегов растёт всё шире
На радость мне: я счастлив, что живу.
У Тобола*
* Написано после осмотра дома М. Нарышкина в Кургане,
где собирались декабристы.
Непрочный лёд покрыл Тобол,
Он хрупок или грозно тёмен.
Снег неглубок, но дремлет дол
И кругозор небес — огромен.
Над кровлей важно всходит дым,
Мерцает голубой наличник.
Я узнаю сибирских зим
Неспешный ход, размах обычный.
А там, где крепкий мост и шлюз,
Бурлит вода в могучей пене.
Здесь закалялся ваш союз
И зрело гневное терпенье.
Приют ваш цел и до сих пор:
Картины, письма и медали.
Вы были, как согласный хор,
Вам вторили речные дали.
Сибирский день суров и хмур,
Узор зимы ещё не вышит.
Нева и Селенга, Амур
Ваш тихий голос ныне слышат.
Теперь яснее чуем мы
Чужую гордость и страданье,
И в звонком воздухе зимы
Нетленной вольности дыханье.
1986
Начало. 1941 год
Над головой катился вал войны.
Я видел ночью, как стоят зенитки
Вблизи Басманной. Судьбы всей страны
Являлись всем,
как знаки в древнем свитке.
Томила корь. Шептал себе: «Живи»,
И таял я, как огонёк бесцельный.
Под Дмитровом земля была в крови,
Бойцы не вышли из болот под Ельней.
Родных, клеймённых желтою звездой,
Толкали звери к яме чёрной, свежей.
Глотая воздух, пахнущий войной,
Дышали люди и трудней и реже.
О, сколько тысяч под Москвой легло...
Октябрь болел, как ножевая рана.
Но твёрд был город, чистый, как стекло,
И дрогнул чёрный вал Гудериана...
Я жил тогда, малыш полунемой.
Едва открылся мне язык великий,
Но должен был окрепнуть голос мой
И стать частицей бури многоликой.
1984
* * *
Во мне осталась память рек таёжных,
И солнцу не согреть их глубины.
В них — отраженье далей невозможных
И зеркало жестокой старины.
Забыл я оба берега Чулыма,
Запомнил даль без края навсегда.
Как бы стоял паром. Катилась мимо
Могучая, извечная вода.
И, как веков узорчатые письма,
Как дар столетий, общий и ничей,
Храню я имя — Сосьва или Лысьва, —
Обломок древних северных речей.
Родимый север... Всем ли, только мне ли
Ты прямо в душу входишь, как стрела?
И чуден мне московский снег в апреле
И в вешний полдень — сумрачная мгла.
Царь нищих
(Надпись на книге Клюева)
Царь нищих, ты явился вновь
В своей дырявой багрянице,
И сгустком праведная кровь
На каждой запеклась странице.
Родной, онежский вьётся дым.
Вот бор, и озеро — за ним...
Телёнок бродит возле прясла.
Но там — Урал, за ним — Нарым,
Заря кровавая погасла.
За что, скажи, ты был распят
Христовой казнью непреложной?
Твой северный, узорный лад
Пожрёт ли топь в глуши таёжной?
Молчите все, посторонясь,
Кто враждовал с певцом угрюмо...
На пир приходит певчий князь
В рубахе смертной Аввакума.
* * *
Был полон день обычными делами,
Сухою прозой полон через край,
И грязное стекло в оконной раме
Скучало, не поверив в новый май.
А за окном лихая встала старость
И усмехнулась: вот её черёд.
Быть может, мне недолго ждать осталось.
Чем завершится этот тяжкий год?
Припасена мне чистая рубаха.
Последняя... Но есть ещё дела.
Смогу ли жить и стать сильнее страха,
Стать крепче стали и прочней ствола?
1992
Ива в сумраке
Луг вечерний маячит в уме,
Гаснут позднего света отливы...
В полутьме, в полутьме, в полутьме
На меня надвигается ива.
Чует: кто-то здесь близко, и вот
Серебристую свежесть удвоит,
И плывёт мне навстречу, плывёт,
Словно облако, тра’ву укроет.
Что она на лугу неспроста,
Объясню это тихо и кратко:
У листа, у любого куста,
И у ивы есть тоже загадка.
Но зачем-то здесь нужен и я
В этот вечер, такой молчаливый.
И загадка, и тайна моя —
Как соперница сумрачной
ивы.
Подарок. 28 июля 1985 г.
Але, в день рождения
Да, ты всегда была права.
И всё былое — прахом сдуло.
И ты, как свежая листва,
Меня в прохладу окунула.
Ты мне дарила синий зной,
Берёзы корень обомшелый,
И василёк во ржи густой,
И яркий блеск ромашки белой,
И дремлющий Кусковский пруд,
Закат и розовую воду,
И столько радостных минут —
Ты подарила мне природу,
Еловый, горький дух костра...
И было мне с тобой так сладко,
Ты и сама была быстра,
Как в чаще — белка-акробатка
Да, твой подарок был не скуп.
Он в памяти возникнет снова,
Как многолетний, мощный дуб
В твоём краю, в лесах Тамбова.
Авг. 85
Кусково—Голицыно
* * *
Великой тишиной озёр
Полна до края эта местность.
Я полюбил её: с тех пор
Спокоен я, уйдя в безвестность.
Живу за городом. Светло
Пространство, время — невесомо.
Громадных аистов крыло
Я вижу здесь, с порога дома.
Спускаюсь к озеру. Близки
Зелёных ив густые пряди
И чаек белые значки
Разбросаны по яркой глади.
И отрешаясь, не спеша,
Забыв безумие людское,
Уже исполнилась душа
Непобедимого покоя.
Яркая осень
Ещё стоят берёзы золотые
И сторожат последний светлый час.
В тебе, октябрь, я узнаю впервые
Остаток лета, скрытый про запас.
Меня и близких мучает тревога.
Мы не поймём, куда себя девать.
Но воздух чист, и неба нам так много
Отпущено, что веришь в благодать.
Узнал я в жизни много тяжкой боли
В чужом существованьи и в моём.
Так утешенье чудится мне, что ли,
Как светлый вечер —
за ненастным днём?
Любил я прежде тучу, дождик серый,
И сам я был, как сумрак, одинок.
Теперь и мне, как всем, залогом веры
Стал каждый робкий солнечный намёк.
Окт. 1987
* * *
Укрывшись в городском жилище,
Видал ли я в моём окне,
Что и природа друга ищет
И тяжко ей наедине?
Пусть хмурый август копит влагу
И ясных дней уже не жди.
Чем гуще сырость из оврага
И чем настойчивей дожди,
Тем для неё ясней отрада
В угрюмом ропоте ветвей.
Не спрашиваю, что ей надо,
Но смутно знаю: надо ей
Дать выход затаённой думе,
Открыть себя душе другой
В еловом и кленовом шуме
И в звоне капли дождевой.
Варлам Шаламов
Ты из каких былин, каких пословиц?
Зачем так зорко смотришь на меня,
Ворчун угрюмый, древний беспоповец*,
В железном свете меркнущего дня?
Жизнь не была тебе,
как
сладкий пряник.
Изгой на тёмном жизненном пиру,
Что ты узнал? морошку,
скудный
стланник
И тайну кедров в траурном бору.
Ты не изведал никакой поблажки,
Твой тёмный быт представить не могу.
Ты был раздет до нитки, до рубашки.
Обмят блатными в мерзостной шарашке,
Стал фельдшером, лечил свою цингу.
С улыбкой смотришь на юнца-еврея,
Чьи пальцы не просохли от чернил,
Достойнейший наследник иерея,
Что чёрной сотней ненавидим был.
Безвинной кровью кончилась эпоха,
А ты — оглохший, хворый —
как
ты прав.
«Живём не для девического вздоха», —
Промолвил твой любимый Владислав.
1997
* * *
Я вам в ночь говорю, шелестящие клёны,
Что живу я на самом краю.
Я качаюсь над пропастью, маятник сонный,
Тихо жизнь расточаю мою.
Молча смоет следы мои дождь шопотливый,
Но до звука последней струны
Будут жить в моём сердце шумящие ивы
И ночное дыханье жены.
99
* * *
Что на свете дороже родимого взгляда
И с тобой породнённой души?
Ты обрёл это? Знай, что иного не надо,
Не ропщи на судьбу, не греши.
Отчего ты глядишь так угрюмо и хмуро?
Ты любовью храним, как всегда.
В чёрном небе блаженным огнём Диоскура
Загорелась двойная звезда.
Ты безмерно богаче любого калифа
Это счастье немногим дано.
Славит муза — с времён средиземного мифа —
Двух сердец роковое звено.
Неотвязная жизнь раздражает и мучит,
Но ты всё превозможешь стократ.
Находя в этом смутном разброде созвучий
Еле слышный, но праздничный лад.
1998
