Виталий Сырокомский

Загадка патриарха

Виталий Сырокомский

Загадка патриарха

Воспоминания старого газетчика

Московский Гарвард

Никогда не думал, что стану газетчиком, хотя и был редактором стенгазеты харьковской школы № 95, которую окончил с медалью в 1946 году. Пределом моих мечтаний была дипломатия. Мальчишка с периферии отважился подать документы в Московский Гарвард — так называли Государственный институт международных отношений МИД СССР. И поступил…

МГИМО был кузницей «элитных» кадров — дипломатов и разведчиков, партийных работников и государственных чиновников. Здесь все преподавалось «по максимуму»: иностранные языки — как в известном Московском Инязе, марксизм-ленинизм на уровне Высшей партшколы при ЦК, история — как на истфаке МГУ, а право — как в юридическом институте… Но зато выпускник был подготовлен к работе на любом поприще.

Основной костяк первого послевоенного набора составляли вчерашние фронтовики и только небольшой процент — выпускники средних школ. Новинкой был первый прием девочек. Студентками стали Светлана Молотова и Люся Косыгина, Эра Жукова и другие дочки высокопоставленных родителей — министров, генералов, послов и т.д.

К журналистике я приобщился (тогда специального факультета международной журналистики еще не было) с помощью Светланы Молотовой. В общеинститутском студенческом журнале «МГИМО» всем заправляли старшекурсники: будущий академик Николай Иноземцев, будущий многолетний руководитель Международного отдела ЦК Вадим Загладин и другие «звезды». Нашему брату-младшекурснику доступ на страницы «МГИМО» был заказан.

Тщеславный провинциал решил создать собственный журнал, курсовой. На нашем втором курсе занималось немало способных ребят, на которых можно было опереться. Я ходил по институтскому начальству со своим предложением, но поддержки не получал.

Тогда пришлось пойти на обходной маневр. Нужны были: а) разрешение, б) бумага, в) картон, г) машинка и машинистка. Все зависело от директора института, которым был известный египтолог профессор Юрий Павлович Францев — перед ним все испытывали священный трепет. Да он и сам трепетал перед начальством.

В перерыве между лекциями я подошел к Светлане Молотовой.

— Я слышал, вы написали интересную работу о русском дипломате XVII века Ордин-Нащокине. Давайте начнем выпускать курсовой студенческий журнал, где опубликуем и вашу, и несколько других работ. Предлагаю вам стать членом редколлегии…

Светлана клюнула и выразила готовность помочь. На другой день ее и меня прямо с лекции вызвали к директору. Секретарша угодливо распахнула дверь кабинета перед Светланой, а мне велела подождать. Минут через пятнадцать—двадцать позвали и меня. «Папа Францев» — так мы его называли — был явно не в духе, но сдерживал себя.

— Машинистку, бумагу, картон вы получите, но если первый же номер окажется слабым, журнал закроем. Предупреждаю…

Когда мы вышли из приемной, Светлана шепнула:

— Ему мама вчера звонила…

Мы выпустили два номера — оба удачные. Мое проснувшееся журналистское самолюбие было удовлетворено. Но на самом деле я понимал: журнал «МГИМО» солиднее и интереснее. И от своей затеи отказался. Польза все же была: институтский журнал стал печатать и работы младшекурсников.

Со Светланой у меня связано еще одно воспоминание более позднего времени. Я лежал в «Кремлевке» — Центральной клинической больнице (знаете злую шутку времен позднего Ельцина: «Раньше нами управлял ЦК, а теперь — ЦКБ»). И вдруг стук в дверь моей палаты, входит Светлана Молотова:

— Вот пришла навестить однокашника, я тоже лежу здесь — только в другом отделении. Как поживаете, что читаете?

Поболтали, и я показал ей книгу воспоминаний знаменитого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра.

— Ой, Виталий, у него есть что-нибудь о моем папе? Во время визита в СССР канцлер не раз встречался с ним.

— Конечно, есть, и довольно много.

Она смущенно попросила дать почитать эту книгу опальному отцу, сознавая, что я не имею права этого делать. Ведь воспоминания Аденауэра были выпущены спецредакцией издательства «Прогресс», и на книгах этой редакции всегда стоял гриф: «Для служебного пользования». Список лиц, имевших право читать такие издания, был строго ограничен и утверждался в ЦК, чуть ли не М.А. Сусловым.

Разумеется, книгу Светлане я дал, хотя совершил двойное нарушение: я не имел права выносить ее из служебного кабинета, а уж тем более — передавать ее третьему лицу, к тому же члену «антипартийной группы».

Вспомнился еще один случай. Лежу я в хирургическом кабинете 1-й поликлиники, носом к стенке, и мне измеряют кровоток в сосудах ног. Открывается дверь, просовывается чья-то голова: «Можно?». Сестра грубо бросила: «Вы что, не видите, я занята?!». Дверь тут же закрылась. «Кому это вы так резко?» — спрашиваю. «А, Булганин, пусть подождет!» … Бывший министр обороны и председатель Совета Министров СССР ждал, пока некоему Сырокомскому измеряют давление. Жестокая эпоха…

Первый журналистский опыт, несомненно, повлиял на выбор профессии. Я окончил институт с красным дипломом и мог выбирать работу по душе. Отказавшись от трех весьма лестных предложений — в том числе от работы в Союзном Контрольном Совете по Германии, — предпочел поехать по путевке ЦК комсомола в старинный областной город Владимир, где начала выходить молодежная газета «Сталинская смена». Никогда потом не жалел о своем решении. В областной комсомольской газете довольно быстро дорос до самой трудной, но и самой интересной должности ответственного секретаря, очень часто печатал собственные статьи, очерки, репортажи, пожалуй, на любую тему, но главным образом о «коммунистическом воспитании» молодежи.

Больше всего красивый русский город запомнился мне не прекрасными храмами, не «Золотыми Воротами», не убогой каморкой с клопами, которую я снимал, а эпизодом на стадионе в июне 1953 года. Областной стадион был украшен висевшими по периметру огромными портретами членов Президиума ЦК КПСС. И вот во время футбольного матча я с ужасом увидел, как начал спускаться портрет… Берии. Все мы трепетали перед этим Маршалом Советского Союза, облаченным безграничной властью — он в то время был уже не просто хозяином Лубянки, но и первым заместителем председателя Совета Министров СССР Г.М. Маленкова. Эта пара плюс Хрущев олицетворяли собой новую, послесталинскую эпоху.

«Вечерка», первый заход

Четыре года во Владимире быстро промелькнули, но тянуло к семье, в Москву.

В 55-м вернулся в столицу, горком партии направил меня в редакцию «Вечерней Москвы», заведующим отделом науки, вузов и школ. Но аппетит у меня был большой, вскоре я «прихватил» здравоохранение, медицинскую науку, потом — административные органы, милицию, суд и прокуратуру. Отдел стал именоваться довольно нелепо: науки, вузов, школ, здравоохранения и административных органов. В конце 50-х, с образованием «Большой Москвы», я был назначен членом редколлегии, руководителем группы «Большая Москва».

Дела в газете шли хорошо, отдел собрал крепких авторов, в том числе из наиболее способных многотиражников. Я и в «Вечерке» много печатался, завел добрые связи с директорами вузов, крупными учеными, приобрел кое-какое журналистское имя. Меня не раз сманивали другие газеты, предлагали высокие посты, но горком, и прежде всего премиленькая Александра Васильевна Королева, зав. сектором печати, не выпускали меня из своих всевластных рук.

Хотя работа была интересной, я все же изменил своей газете. В начале апреля 1961 года меня вдруг пригласили в КГБ, к какому-то важному генералу. Он был очень любезен, сказал, что давно читает мои статьи, и предложил:

— Вы опытный газетчик, уже 10 лет работаете в печати, знаете немецкий язык. В Берлине выходит наша газета на немецком языке — «Тэглихе Рундшау». Поезжайте туда на несколько лет. Вы будете назначены ответственным секретарем, то есть фактически руководителем редакции. А издатель — командование Советских войск в Германии — предоставит вам полную свободу рук. И знание немецкого заодно полностью восстановите. Давайте…

Я сразу согласился. Ведь в моем институтском дипломе специальность значилась так: историк-международник по Германии.

Брак мой фактически распался за годы работы во Владимире. И когда в 55-м я возвратился в Москву, склеить уже ничего было нельзя. Пришлось еще долгие годы ждать, пока сын окончит школу, поступит в вуз, женится, и мне оставалось только оформить развод.

Во второй раз я женился на Ирине Млечиной. Она — германистка, специалист по немецкой литературе; ныне — доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы Академии наук, автор многих монографий. Мою новую семью, вместе с Ириной, составил ее сын Леонид, которого я искренне полюбил. Помог ему стать на ноги, а потом он так стремительно рос, что я уже не успевал за ним. Теперь это талантливый писатель и тележурналист, автор двух десятков политических детективов, переведенных на разные языки (первую свою повесть он напечатал в 22 года в журнале «Знамя»), серьезных документальных книг. В 99-м он сумел написать и издать сразу два политических бестселлера: «Евгений Примаков. История одной карьеры» и «Председатели КГБ. Рассекреченные судьбы» — от Феликса Дзержинского до Владимира Путина, а в 2000-м — первую полную политическую биографию Ельцина. И это при том, что он очень загружен в ТВ-Центре: еженедельная авторская программа «Особая папка» и четыре дня в неделю политический комментарий в программе «События».

Но вернемся к берлинской «Тэглихе Рундшау». Жизнь — штука непредсказуемая. Через несколько дней после беседы с генералом мне позвонил зав. отделом пропаганды и агитации горкома партии Николай Филиппович Иванькович — легендарный человек, военный летчик, сбитый еще в начале Великой Отечественной, без глаза, без обеих рук (одна — протез, другая — просто обрубок), он тем не менее успешно руководил большим отделом горкома.

— Виталий Александрович, помогите! В этом году выступать с ленинским докладом впервые доверено первому секретарю горкома; обычно, как вы знаете, такие доклады произносят члены Политбюро и секретари ЦК. Мы представили Петру Ниловичу Демичеву несколько вариантов, но он все забраковал. Приезжайте в горком, а вдруг поможете?!

Над докладом работали аж четыре бригады: от ЦК, от МГК, Академии общественных наук и Высшей партшколы. В бригадах были заняты такие зубры, как Георгий Шахназаров, Олег Богомолов, известные историки и философы. Но Демичев все отвергал — он был весьма требовательный господин.

Характерная деталь: в те годы было принято, что, когда в Москву приезжала представительная делегация одной из так называемых «социалистических» стран, в Большом Кремлевском дворце собирался столичный «актив». Это была демонстрация «нерушимой дружбы» — цену ей мы теперь знаем. Открывал торжественное заседание первый секретарь МГК КПСС, а потом с пространной речью выступал глава делегации. Для вступительной речи оратору нужны были две—две с половиной странички малого формата. Так Демичев, бывало, по 5-6 раз заставлял переписывать эти странички.

Конечно, я мог проигнорировать просьбу Иваньковича, но отказать этому замечательному человеку было просто невозможно. Приехал, прочитал все четыре варианта доклада. Мне они тоже не понравились: сухомятина и скучища, избитые цитаты и казенные формулировки.

— Я могу сделать свой вариант? — спросил я Иваньковича.

— Делайте, что хотите, руки у вас развязаны. Только не забудьте: это — не статья, а доклад на торжественном заседании в Большом театре.

А, была не была! Что мне терять: билеты на берлинский поезд, кажется, на 5 мая, уже лежали в кармане, жена начала собирать чемоданы… Я взял ножницы, клей, чтобы вырезать из четырех вариантов удачные кусочки, и написал пятый вариант. Демичеву он понравился. В нем были свежие мысли. Доклад прошел успешно, высокие члены президиума поздравляли докладчика.

На другой день приехал в горком — полагалось поблагодарить первого помощника Демичева, Николая Сычева, который все эти дни ободрял меня и поддерживал мои новации.

— Подожди, дорогой, не спеши. Тебя хочет видеть Петр Нилович. Иди к нему, он уже ждет…

Я думал, что Демичев просто хочет сказать «спасибо» за помощь. Но беседа продолжалась минут тридцать. Он уже явно ознакомился с моей анкетой, потом разговор вертелся в основном вокруг проблем «Большой Москвы». А в заключение предложил:

— Поработайте моим помощником по идеологии…

— Петр Нилович, но у меня уже билеты на берлинский поезд!

— В Берлин вы всегда успеете поехать, а работа в аппарате горкома будет для вас хорошей школой.

Видя мои колебания, добавил:

— Соглашайтесь. После горкома перед вами будут открыты все дороги…

Так я стал помощником первого секретаря горкома. Коля Сычев ведал «базисом», я — «надстройкой».

Два года в горкоме

Не могу сказать, что в аппарате горкома меня встретили дружелюбно, скорее — настороженно. Во-первых, я был чужаком — пришел не с партработы, а из газеты. Во-вторых, назначение было «не по чину». Вот если бы меня взяли инструктором сектора печати — все было бы нормально. А тут сразу помощник 1-го — это уровень секретаря райкома, зам. зав. отделом горкома…

Первым моим заданием была подготовка статьи Демичева для журнала «Советские профсоюзы». Провозился я с ней месяца три. Тема была незнакома, а П.Н. Демичев весьма капризен. Кстати, большая редкость в кругах начальников — гонорар за статью он отдал мне. В «Вечерке» мой заработок вместе с гонораром был значительно выше, чем зарплата в горкоме.

А через помощника к 1-му поступала вся почта, документы бюро горкома, записки и справки отделов, бумаги из исполкома Моссовета, Совмина, министерств, ведомств, письма трудящихся, процеженные Общим отделом и Управлением делами… Звонки по «вертушке» (правительственная связь) тоже составляли немаловажную часть работы.

Наконец… меню завтрашнего обеда: 1-й секретарь ставил на нем галочки — за этим тоже надо было следить, чтобы не забыл. Помощник был полуслугой, полувладыкой…

Помню один свой звонок: передаю поручение зав. отделом строительства и стройматериалов Евгению Самодаеву. Норовистый был мужик… Спрашивает меня: чье это указание — мое или Петра Ниловича? «А вы позвоните Петру Ниловичу и спросите», — отвечаю я. Больше таких вопросов мне не задавали.

Признание наступило после моего переезда в кабинет первого помощника: Николая Сычева избрали 2-м секретарем Куйбышевского райкома партии — крупного промышленного района столицы. Перед заседаниями бюро ко мне, как правило, заходили секретари горкома, члены бюро — узнать, как дела, какое настроение у 1-го, что вообще нового.

Положение мое в аппарате упрочилось после того, как, не помню уже кто, П.Н. Демичев или сменивший его Н.Г. Егорычев, дал указание: ни один документ бюро горкома не должен выходить в свет и рассылаться в райкомы, прежде чем я не отредактирую его. Дело в том, что проекты постановлений бюро отделы писали таким казенным, неудобоваримым языком, что продраться через них было непросто. На меня возложили не только литературную, стилистическую правку. Я должен был следить за логичностью изложения, убедительностью аргументов.

Бывало, секретари горкома, прежде чем вносить документ на бюро, просили меня «пройтись» по нему: В.Я. Павлов, секретарь по промышленности, впоследствии член ЦК, посол СССР в Венгрии; А.Е. Бирюков, секретарь по строительству, ставший заместителем председателя Совета Министров РСФСР; Р.Ф. Дементьева, странным образом ведавшая школами, здравоохранением и… административными органами, при Гришине она — член ЦК, второй секретарь МГК КПСС.

Ведал помощник и приемом посетителей. Пробиться к 1-му было очень нелегко — каждая минута у него расписана. Но все же время находилось, особенно для деятелей культуры: Сергея Михалкова, Михаила Шатрова, Льва Кербеля…

Однажды мне позвонили из Отдела культуры ЦК и попросили принять писательницу Галину Серебрякову. Ответил, что это бесполезно: Демичев готовится к важному докладу и не принимает даже секретарей горкома. Инструктор ЦК настаивала: мы просим именно вас принять Серебрякову. Честно говоря, я не имел о ней никакого представления, знал только, что написала книгу о Марксе. Пришлось согласиться…

И вот передо мной сидит немолодая, красивая еще женщина со следами пережитого на лице. Уже через несколько минут беседы она, нимало не смущаясь, расстегнула кофточку и показала шрам на груди.

— Это след нагайки самого Абакумова (ближайший сподвижник Берия. — В.С.). Любил садист во время допросов есть груши и виноград…

Потом она стала вспоминать, как сидела во Владимирском централе — в одной камере с известной певицей Лидией Руслановой и женой «всесоюзного старосты» М.И. Калинина, не посмевшего, как и Молотов в отношении своей жены, заступиться за самого близкого человека. Так вот, в этой страшной тюрьме, по ее словам, каждое воскресенье повар в белом халате и белом колпаке вместе с надзирателем обходил камеры и протягивал в окошко список — ассортимент тюремного буфета. Каких только деликатесов там не было! Но денег-то у заключенных не водилось. И вот в очередное воскресенье повар с издевательской ухмылкой протянул свой список. Лидия Русланова, не читая, приказала:

— Тащи все!

Оказывается, известнейший конферансье Михаил Гаркави прислал Руслановой три тысячи рублей. Несколько суток узниц камеры мучил кровавый понос…

После услышанного я ворвался к Демичеву и попросил его хотя бы на несколько минут принять писательницу. Она как член семьи врага народа 20 лет провела в тюрьмах, лагерях, ссылке.

— Вы же знаете, как я занят… — недовольно проворчал 1-й.

— Вы не пожалеете, Петр Нилович, это необыкновенный человек.

Он неохотно согласился. Беседа их продолжалась два с половиной часа.

Когда Серебрякова ушла, П.Н. вызвал меня:

— Позвоните в Моссовет, ей надо помочь.

Через две недели Галина Иосифовна Серебрякова с семьей получила трехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте…

Известно, что от помощника порой зависели человеческие судьбы: как он доложит, в каком свете изобразит. Решал все, конечно, 1-й, но мнение помощника учитывал.

…В Москве началась очередная кампания против алкоголизма и пьяниц. Горком встревожил тот факт, что в вытрезвители стали попадать «руководящие товарищи». С согласия П.Н. я дал указание Главному управлению внутренних дел ежедневно присылать в горком сводку с перечислением всех «номенклатурных» гостей вытрезвителей. Потом обзванивал райкомы партии, требуя принятия мер.

И вот однажды в сводке появилось имя… зав. отделом горкома партии N. Это было ЧП. Прежде чем докладывать 1-му, решил сам разобраться. Приглашаю его, тот чуть не плачет. Человек скромный, даже застенчивый, не пьет, не курит. А произошло вот что. N поехал в Лужники на хоккейный матч. В правительственной ложе находился секретарь горкома Бирюков, прямой начальник N. Любитель выпить, он принудил N пропустить несколько рюмок водки на пустой желудок.

Естественно, N сразу захмелел. Выйдя со стадиона, он почувствовал себя плохо и обратился к постовому милиционеру с вопросом: где находится ближайшая аптека. Милиционер с подозрением принюхался к гражданину и… вызвал «УАЗик», который и доставил N в вытрезвитель.

1-му все было доложено как следует. N пощадили. А тот секретарь горкома через несколько месяцев переменил место службы.

Работа моя не только расширяла кругозор, но и воспитывала, учила знать свое место.

…В малом зале горкома была организована выставка продуктов из кукурузы, выпускаемых московскими предприятиями. То было время повальной моды на кукурузу. Чего только не было на выставке: торты, пирожные, кукурузные хлопья… Глаза разбегались!

Когда выставка закрылась, я попросил устроителей отобрать несколько деликатесов для Демичева. Всемогущий и всезнающий управляющий делами МК и МГК КПСС Е.В. Мосолов выразил мне свое неудовольствие: нечего лезть не в свое дело. А потом меня вызвал П.Н. и отчитал: помощник не должен вмешиваться в хозяйственные дела. Это был первый нагоняй.

Первый и, слава Богу, последний. П.Н. не раз выражал удовлетворение теми или иными документами, в подготовке которых я участвовал. И вот однажды мне улыбнулась настоящая удача. Демичев спросил про очередную речь:

— Кто ее готовил, вы или отдел?

— Я, но отдел согласен с текстом.

— Какие у вас жилищные условия? — последовал неожиданный вопрос.

— Живем с женой и сыном вместе с тещей, тестем, братом жены, его женой, бабушкой — всего 8 человек.

Через день Евгений Васильевич Мосолов, сменив гнев на милость, сказал укоризненно: ты что же молчишь насчет жилья?! А еще через 10 дней я получил ордер Моссовета на отдельную двухкомнатную квартиру — малогабаритную, но отдельную! Свою!

На XXII съезде партии П.Н. Демичева избрали секретарем ЦК. Почти год он совмещал должность 1-го секретаря МГК КПСС с обязанностями секретаря ЦК. Лично для меня новое положение 1-го принесло только трудности: стало сложнее попасть к П.Н., забот и проблем прибавилось.

Появилась и новая нагрузка: принимать (когда отсутствовал помощник по ЦК) кучу материалов к очередному заседанию секретариата ЦК КПСС и докладывать их, подчеркивая наиболее важные места.

Документы ЦК удивляли меня своей незначительностью: кого куда передвинуть, назначить, какие мероприятия провести профсоюзам и комсомолу, выдать 100 фунтов стерлингов известному коммунисту Л.С. Шаумяну для приобретения протеза в Англии и т.п., и т.д. Раз в две недели приходил специальный работник Общего отдела ЦК и забирал документы.

В тот день я должен был сдать 101 лист. Посчитал раз, другой, третий — только 100. Одного нет. А на каждом гриф «Совершенно секретно». Если бы я потерял хоть один документ, меня бы немедленно выгнали с работы, исключили из партии и, возможно, передали в лапы КГБ. Я был в отчаянии. Но работник Общего отдела Дутиков (имени не помню, а фамилия врезалась навсегда) был хладнокровен и предложил самому пересчитать документы. И он спас меня, обнаружив, что одна страница подкололась к другой… Документы были сданы под расписку. Ровно 101 лист…

Другой случай был такой. Фельдъегерь принес срочные документы к секретариату, в том числе конверт с грифом «Особая папка». Не понимая, что это значит, я разрезал все пакеты, как всегда подчеркнул главное и отнес всю пачку 1-му.

Через пять минут он меня вызвал:

— Вы прочитали материал «Особой папки»?

— Да, конечно.

— Понимаете ли вы, что это государственная тайна?

Тоже мне тайна: в одном из западных посольств КГБ установил подслушивающее устройство, и оно успешно функционировало.

— Конечно, понимаю, Петр Нилович, я знаю много тайн…

— Это верно…

С того дня «Особая папка» больше не рассылалась, секретари ЦК теперь знакомились с ней прямо на заседании секретариата.

…В октябре 1962 года, когда П.Н. Демичев целиком сосредоточился на работе в ЦК — химик по образованию, он ведал «Большой химией», — 1-м секретарем МГК КПСС был избран второй секретарь Николай Григорьевич Егорычев.

Знаю, что существуют разные, в том числе сугубо негативные оценки этого партийного деятеля. Не стремясь вступать в полемику с ними, хочу представить свое видение этого человека. Может, это послужит созданию более объемной картины.

Человек огромной энергии, чрезвычайно инициативный, пользовавшийся полной поддержкой партийного актива, Н.Г. Егорычев много сделал для демократизации жизни столицы, «пробил» через ЦК и Совмин целый ряд принципиальных решений, определивших облик Москвы. Он во многом нейтрализовал бюрократическую возню отделов горкома. Обстановка в горкоме начала меняться на глазах: больше демократичности, коллегиальности, творческого подхода к сложным проблемам. Изменения происходили и в городе, органах советской власти. Росла доля многоэтажного жилищного строительства, бережнее стали относиться к памятникам старины. Егорычев очень гордился тем, что сумел уберечь две прекрасные старинные церквушки: одна — рядом с гостиницей Россия, другая — на Новом Арбате. Ну и, конечно, для него, бывшего фронтовика, предмет особой гордости — Могила неизвестного солдата; сооружению ее Москва целиком обязана Николаю Григорьевичу Егорычеву, меченному двумя пулевыми ранениями, сражавшемуся на передовой.

А история этой исторической Могилы была непростой. Однажды Егорычеву позвонил председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин:

— Вот вернулся из Польши, возложил венок на Могилу неизвестного солдата. Почему в Москве такой нет? Разве у нас мало сгинувших в безвестности?

Егорычев и сам часто думал о том, что в столице должен быть монумент погибшим. Горячо согласившись с главой правительства, он сказал, что в горкоме уже работают над соответствующим проектом. И тут же с группой ведущих архитекторов стал подыскивать подходящее место для памятника. Было несколько вариантов, Егорычев остановился на лучшем — у Кремлевской стены.

Спустя неделю Николай Григорьевич доложил Косыгину об этом и получил полное одобрение. Но через несколько дней вернувшийся из отпуска Брежнев стал придираться к проекту. Все дело было в том, что не ему, а Косыгину Егорычев доложил свой проект. Дело могло затянуться надолго и еще неизвестно, чем бы закончилось. И тогда Егорычев пошел на хитрость. Был изготовлен макет Могилы и установлен в Кремлевском Дворце Съездов, в комнате отдыха членов президиума. По окончании торжественного заседания 6 ноября 1966 года Николай Григорьевич пригласил президиум осмотреть макет памятника. Все полностью одобрили проект, и Брежневу не оставалось ничего другого, как нехотя буркнуть: «Ну, что ж, сооружайте».

Конечно, очень важной была поддержка Косыгина. Надо сказать, что у первого секретаря МГК и Предсовмина сложились очень хорошие деловые отношения. Правительство всегда помогало Москве, но и Москва не оставалась в долгу: она все заметнее превращалась в крупнейший промышленный, транспортный и научный центр.

…Забегая вперед, расскажу одну историю. В 97-м или в 98-м году, придя в очередной раз в гости к Егорычеву, я узнал, что в издательстве «Республика» подготовлена к печати книга воспоминаний о Косыгине «Премьер известный и неизвестный». Не хватало денег, чтобы ее выпустить в свет.

— У меня тоже там статья, 27 страниц на машинке, ни одна газета столько не напечатает, — сказал Егорычев.

— А вы дайте мне почитать, может быть, что-нибудь получится.

Прочитал, воспоминания интереснейшие и прекрасно написаны. Вообще Егорычев — отличный стилист, править его статьи, интервью нет надобности. Размеры только великоваты. Я сделал из 27 страниц 17 — как раз на газетную полосу. Причем я ничего не правил — просто сокращал и создавал «мостики» между фрагментами. Отнес статью первому заместителю главного редактора «Вечерней Москвы» Юрию Ивановичу Казарину — журналисту высочайшего класса (непонятно, почему Казарин, ставший вскоре главным редактором «Вечерки», был снят с этого поста в начале 2000 года). Но на этот раз он явно допустил промашку: «Опять Брежнев, опять Косыгин, надоело…». Тогда я пошел к главному редактору газеты А.И. Лисину: «Не согласен с Казариным, прочитайте вы». Тот пообещал, сказал, чтобы я зашел через три дня. Но вначале я нанес визит Шоду Мулоджанову, главному редактору «Московской правды», спросил, не заинтересуют ли его воспоминания о Косыгине. Ответ был утвердительным. А уж после этого отправился к Лисину. Секретарша заявила, что главный сегодня очень занят и никого не принимает. Оставалось одно: шантаж.

— Вы все же зайдите к Лисину и скажите, что если он через 15 минут не прочитает статью Егорычева, я отнесу ее в «Московскую правду».

Лисин вышел из кабинета в приемную ровно через 15 минут:

— Спасибо, Виталий Александрович, статью принимаем и ставим в следующий номер.

Слово свое он сдержал. На другой день после выхода «Вечерки» у Егорычева зазвонил домашний телефон:

— Николай Григорьевич, это Виктор Степанович Черномырдин. С удовольствием прочитал вашу замечательную статью, распорядился снять с нее ксерокопии и направить всем членам правительства. Вы сделали благородное дело — напомнили всем нам о выдающемся государственном деятеле, незаслуженно забытом. Спасибо вам большое! Что я могу для вас сделать?

— Спасибо за добрые слова, Виктор Степанович, но мне ничего не надо.

— Как же так! Ведь не каждый день председатель правительства предлагает помощь…

— Ну, если вы так ставите вопрос, то помогите издательству «Республика». У него подготовлена целая книга о Косыгине, но не хватает денег для выпуска ее.

Через два месяца книга воспоминаний «Премьер известный и неизвестный» увидела свет…

Выходец из простой крестьянской семьи в подмосковной деревне Строгино (теперь это крупный жилой комплекс столицы), воспитанник знаменитого МВТУ имени Баумана, Егорычев, уже став первым секретарем столичного горкома, упорно «работал над собой», изучал строительное дело, городское хозяйство, предприятия и научные институты, систему снабжения москвичей, работу органов внутренних дел, транспорта, военно-промышленного комплекса.

Пять лет, проведенных им в горкоме, совпали с периодом всевластия КПСС, унаследованного со времен Сталина. Первому секретарю горкома, фактическому хозяину города, подчинялись все и вся, начиная с жэка и кончая гигантом ЗИЛом. И от стиля работы Первого зависело очень и очень многое.

Егорычева отличали прежде всего демократизм — не лозунговый, а практический, уважительное отношение к человеку и его правам, здравомыслие, вдумчивый подход к любому начинанию. У подчиненных были развязаны руки, не надо было опасаться грозного окрика сверху, каждая полезная инициатива получала поддержку.

Он и крах своей партийной карьеры встретил с достоинством, мужеством, как подобает фронтовику. А ведь в специальном фотоателье на улице Куйбышева, где изготавливались портреты членов Политбюро и секретарей ЦК, прежде чем многотысячными тиражами размножиться на страницах печати, в праздничных колоннах демонстрантов, на главных улицах городов и в правлениях колхозов, — так вот, в этом фотоателье его уже отсняли: намечалось избрать его секретарем ЦК. А он — нет чтоб тихонько сидеть и умильно поглядывать наверх — пошел в открытую атаку.

…Шел знаменитый пленум ЦК 1967 года. Впервые за многие десятилетия член ЦК осмелился покритиковать Политбюро. Нет, внешне все было «как положено». В речи «воздавалось должное» Генсеку Брежневу, не назывались имена тех, на кого неожиданно обрушилась серьезная критика. Первый секретарь МГК КПСС Н.Г. Егорычев хотел одного: продолжить курс ХХ и XXII съездов партии, приумножить новые, демократические обретения в самой партии, в ее верхнем эшелоне.

Я горжусь тем, что причастен к этой речи. Неделю мы работали с ним на горкомовской даче. Блестящий аналитик и стилист, он нуждался только в моей чисто редакторской помощи. Да и взгляд со стороны был полезен. Когда речь была готова, он ознакомил с ней некоторых секретарей горкома. Они все одобрили, хотя потом всячески открещивались от этого.

Егорычев развил четыре тезиса.

Первый: как член Военного совета Московского округа противовоздушной обороны, он выразил озабоченность состоянием ПВО. И когда спустя десятилетия наглец Руст сел на Красной площади, Егорычеву тут же позвонил бывший заместитель командующего Московского округа ПВО: «Как вы были правы, Николай Григорьевич…».

Второй тезис: политика государства в области производства вооружений непоследовательна, слишком дорого обходится народу, подрывает экономику. То мы строим гигантский авианосец, вкладывая в него миллиарды, то разрезаем его на металлолом и объявляем главным оружием атомные подлодки с баллистическими ракетами, ставим их производство на поток, а это тоже разорительно для страны, тем более что столько ракет нам не требуется. То был прямой выпад против секретаря ЦК Устинова, ведавшего военно-промышленным комплексом.

Третий тезис: однобока политика СССР на Ближнем Востоке. Мы целиком ориентируемся на арабов, игнорируя Израиль. Когда уйдет Насер — президент Египта, награжденный Хрущевым званием Героя Советского Союза, арабы могут повернуться к нам спиной и «отдаться» Западу. Так оно и произошло при новом президенте Садате. А ведь внешней политикой, как и Вооруженными Силами и производством вооружений, руководило Политбюро!

Четвертый тезис: у нас никогда не было и нет продуманной, последовательной национальной политики, что недопустимо, просто опасно в государстве ста наций и национальностей. Мы обязаны выработать дифференцированный подход к каждому региону. Заявление, что у нас национальный вопрос решен раз и навсегда, — пустая декларация. ЦК так и не разработал четкую концепцию по национальному вопросу. События в Чечне, на Северном Кавказе вообще, целиком и полностью подтвердили правоту Егорычева.

Егорычев поплатился за смелость и честность. Сразу после его выступления был объявлен неурочный перерыв. С записавшимися ораторами провели соответствующую работу. Первым после перерыва выступил азербайджанский руководитель Багиров. Он заявил, что противовоздушная оборона у них в республике вполне надежна, и осудил Егорычева за панические настроения. «Приложили» строптивого московского лидера и другие ораторы.

На следующее утро Егорычев пришел к Брежневу и попросил об отставке. Руководитель столичной парторганизации должен пользоваться полной поддержкой ЦК, а прения на пленуме показали, что это не так, сказал Егорычев. И хотя он понимал, что прения умело срежиссированы, он не желал каяться и отступать от своих позиций.

— Коля, ты подумай еще, — лицемерил Брежнев. — Ты же знаешь, как я к тебе отношусь… Ты остынь, не волнуйся.

Он явно хитрил. Брежнев всегда с некоторым недоверием и опаской относился к слишком инициативному и авторитетному в партии первому секретарю МГК.

На другой день Егорычев снова пришел к Брежневу и снова настаивал на отставке.

— Единственное, о чем я прошу, — дать мне работу по специальности. Я окончил МВТУ.

— А ты хорошо спал? — юлил Брежнев.

— Вполне хорошо. У меня совесть чиста…

Так он стал заместителем министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения СССР. Участок ему выделили самый трудный и неблагодарный — капитальное строительство. Хозяйство министерства было огромным: букет тракторных заводов — Волгоградский, Минский, Харьковский, Владимирский, Красноярский и другие, плюс группа комбайновых заводов, плюс предприятия, выпускающие другую сельхозтехнику. В отрасли работали 800 тыс. человек. Заводам требовалась реконструкция, строились все новые цеха, производство сельхозтехники постоянно наращивалось.

Егорычев мотался в командировках, стараясь залатать прорехи.

С нового замминистра глаз не спускали. И очень не нравилось наверху, что Егорычева на местах радушно встречали первые секретари обкомов, председатели облисполкомов. Не нравилось, как он себя ведет: не кается, деловой, энергичный.

И решили тогда отправить его подальше: послом в Данию. Четырнадцать лет был Егорычев «невъездным». Правда, года три спустя после его назначения приехал в Данию И.В. Капитонов, секретарь ЦК по кадрам. Это ему поручалось пристраивать провинившихся. «Надо поговорить, — заявил гость, — но без посторонних ушей». «Нет проблемы, Иван Васильевич, пойдем в комнату шифровальщиков. Там уж наверняка не будет посторонних». «Нет, давай на природу поедем, там и поговорим».

Отвез гостя посол в лучший рыбный ресторан у моря. Метрдотель встретил Егорычева сладчайшей улыбкой, отвел самый удобный столик.

— Николай, — сказал Капитонов, — а тебя в Москве ждут.

Было ясно, кто ждет, но с повинной, раскаявшегося.

— Нет, Иван Васильевич, каяться не поеду. Если МИД вызовет — на совещание или для консультаций — пожалуйста.

— Это ты окончательно решил?

— Не обессудьте, — развел руки Николай Григорьевич…

В Москву его вызвал уже Горбачев и отправил послом в Афганистан. Это был очень ответственный момент — начинался вывод советских войск. Егорычев с гордостью вспоминает: первые пятьдесят тысяч солдат были выведены домой без потерь — совпосол и глава афганского государства Наджибула точно выполняли все договоренности.

А потом министром иностранных дел стал Э.А. Шеварднадзе. Егорычева он не любил — тоже за самостоятельность и независимость. А заодно, назначив новым послом в Афганистане своего первого заместителя Воронцова (что неслыханно в мидовской практике!), министр убил и второго зайца — набиравшего силу соперника отправил подальше от Москвы.

…С Егорычевым мне работалось хорошо. Я должен был быть доволен.

Но рвался я в газету, на творческую работу. Школа, пройденная в горкоме, была полезной, но учиться в ней вечно я не хотел. И в июне 1963 года бюро горкома утвердило меня редактором «Вечерней Москвы».

Так я вернулся домой. В 34 года стал самым молодым редактором столичной газеты. Начался новый этап жизни.

«Вечерка», второй заход

Дела в «Вечерке» шли ни шатко, ни валко. Тираж составлял 300 тыс. экземпляров — мало, очень мало.

Спустя три года тираж «ВМ» возрос до 600 тыс. Но досталась эта прибавка тяжелым трудом всего коллектива.

«Московская сплетница» — такая была репутация у газеты, с чем я никак не мог примириться. Во многом все дело было в том, что «Вечерка» печатала в каждом номере бракоразводные объявления. Избавиться от них мне не удавалось: таких публикаций требовал закон, а кроме того, МГК на этом неплохо зарабатывал: за каждое объявление надо было платить 40 рублей.

Но Бог услышал мои молитвы. Однажды утром раздался звонок по «вертушке»:

— Товарищ Сырокомский, это говорит Полянский (в то время член Политбюро, первый зам. Председателя Совмина СССР. — В.С.). Объясните мне, почему ваша уважаемая газета печатает бракоразводные объявления. Ведь развод — сугубо частное, личное дело, зачем сообщать об этом всем читателям?

Я даже подскочил в кресле:

— Дмитрий Степанович, вы совершенно правы. К тому же (это я придумал на ходу) антисоветские организации за рубежом, особенно НТС, рассылают по адресам, указанным в бракоразводных объявлениях, свои провокационные материалы.

— Вы уверены в этом?

— Да, мне кто-то говорил.

— Хорошо, думаю, я вам помогу…

Через три недели пришел Указ Президиума Верховного Совета СССР, отменяющий публикацию бракоразводных объявлений. Для всех это было радостью, за исключением разве что Управления делами МК и МГК КПСС.

Между тем редакция стала чаще предоставлять слово директорам предприятий, институтов, школ, известным ученым, педагогам, медикам, писателям, режиссерам.

Но над авторитетом газеты надо было еще работать и работать. Мы избрали два пути: первый — резко повысить эффективность наших проблемных и критических материалов. К примеру, по моей статье «Отходы — в доходы» (после поездки в Венгрию) Комитет партийно-государственного контроля МГК КПСС и Моссовета принял специальное постановление «О мероприятиях по упорядочению сбора вторичного сырья и промышленных отходов и улучшению использования их в производстве товаров народного потребления». После другой моей статьи — об организации торговли в Берлине — в Москве закрыли в воскресенье все магазины, кроме дежурных: чтобы в выходной день люди не таскались по магазинам, а проводили досуг в семье, с детьми, ездили за город, ходили в музеи. Вопрос назрел давно, об этом говорили и в горкоме, и в Моссовете, моя статья послужила последней каплей.

Можно привести целый список негодных чиновников, директоров магазинов, снятых с работы после писем читателей в газету и выступлений «ВМ». За невнимательное отношение к нуждам москвичей строго наказали начальников ряда жэков, различных коммунальных служб. Вообще, письмо читателя было в газете «священной коровой», приоритетом, которому служили все отделы.

К «Вечерке» надо было приучать и «верхи» — в этом заключался второй путь. Мы избрали беспрецедентный способ. Все знают о тогдашних успехах нашей космонавтики. Героя, вернувшегося из космоса, ждала на Земле торжественная встреча. На Красной площади устраивался митинг, на Мавзолее — первые лица страны, в гостевых ложах — цвет столицы. Митинг заканчивался в установленное время, а потом в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца проводился великолепный прием с обильной выпивкой и изысканными закусками. Побывав однажды на таком приеме, я решил «проникнуть в Кремль». Преодолеть охрану помог Н.Г. Егорычев. Надо было только умудриться выпустить номер газеты к 14 часам, когда начинался прием.

Тут, как ни странно, помогли формализм и казенщина, которые были характерны даже для такого подлинно народного праздника, как возвращение космонавтов. Все было расписано заранее: кто принимает рапорт, в каком порядке следует кортеж через Ленинский проспект, кто приветствует его на улицах, как герой поднимается на Мавзолей, как проходит митинг, кто находится на гостевых трибунах и т.д. и т.п.

В редакции ветеран газеты Илья Пудалов заранее готовил текст отчета о приезде космонавта и, по мере надобности, вносил дополнения и уточнения. Задерживали только снимки. Обычно они делались на трассе кортежа, дать фото Мавзолея мы уже не успевали. Но в остальном праздник точно воспроизводился. В 13.30–13.45 номер был готов. Машина уже ждала (номер ее был известен охране), и я мчался в Кремль.

У входа в Георгиевский зал стоял столик, на котором я и укладывал пачку газет. А два экземпляра относил в президиум — П.Н. Демичеву и Н.Г. Егорычеву. Те показывали номер соседям. Вначале на меня смотрели с удивлением, но потом привыкли. «Московская сплетница» доходила до самых «верхов». Расходившиеся после приема гости охотно разбирали свежие номера «Вечерки».

За три года редакторства не было ни одного «цензорского» вмешательства городских властей. Редактор «Вечерней Москвы» был избран членом МГК КПСС и депутатом Моссовета, делегатом XXIII съезда КПСС.

Было известно, что постоянным и внимательным читателем «Вечерки» является Н.С. Хрущев. Так вот, Н.Г. Егорычев не раз просил газету послужить «пробным шаром»: если горком собирался выступить с каким-нибудь серьезным предложением, то вначале эта проблема в виде постановочной статьи «обкатывалась» на страницах «ВМ». И в зависимости от реакции Хрущева горком часто вместе с Моссоветом «входил» в ЦК и Совмин со своим предложением, например, о переходе к многоэтажному жилищному строительству.

В редакции была хорошая рабочая атмосфера. Сотрудники чувствовали себя в безопасности, за крепкой спиной, какие бы острые, скандальные темы ни разрабатывали; они знали, что даже самая смелая инициатива, если она конструктивна, найдет поддержку и поощрение. Так, все вместе, общими усилиями коллектив редакции превращал «московскую сплетницу» в уважаемую и популярную газету.

Разумеется, «Вечерка» не всем нравилась наверху. Секретарь ЦК по идеологии Л.Ф. Ильичев не раз «наезжал» на газету. Особенно раздражала его наша линия в отношении творческой интеллигенции. После «исторических встреч» Н.С. Хрущева с московскими художниками и писателями Ильичев жаждал расправ, а «ВМ» продолжала спокойно и объективно рассказывать о писателях, художниках, режиссерах, актерах…

— Что это за особая линия у «Вечерней Москвы»! — не выдержав, набросился Ильичев на Егорычева. — Надо беспощадно бичевать всех этих абстракционистов и формалистов, а не делать вид, что ничего не произошло.

— «Вечерняя Москва» — газета Московского горкома партии и исполкома Моссовета, — ответил Н.Г. — Мы полностью доверяем главному редактору, это не его собственная линия, а позиция горкома. Если у вас есть серьезные претензии, давайте обсудим этот вопрос в ЦК…

Пристрастие Хрущева к «Вечерке» могло сыграть и злую шутку. Помню истерический звонок из Пицунды главного архитектора Москвы М.В. Посохина:

— Прекратите печатать свои «Проекты и свершения»! Вот вы дали проект нового здания МХАТа из расчета три тысячи мест, а Хрущев возмутился: «Почему не пять тысяч!». Он просто не понимает разницы между театром и стадионом, даже три тысячи — слишком много…

Не помню уж, какое решение окончательно приняли, но шума было много.

Умные хозяйственники тоже хотели использовать влияние газеты. Позвонил министр продовольственных товаров РСФСР:

— Помогите рассосать пробку. В Москве скопилось фруктовых компотов и соков на 100 млн. рублей. Люди просто не знают, как полезны эти продукты.

Я, как всегда, долго не раздумывал.

— Можете перевести редакции 10 тыс. рублей?

— Могу, на все согласен.

Я подрядил трех опытных журналистов и поручил им провести вначале рейд по продовольственным магазинам, а потом по ресторанам и кафе. Оказалось, что почти всюду в ассортименте не было ни компотов, ни соков, ни фруктовых консервов. Газета опубликовала две острые критические статьи. Тут же были изданы приказы Главного управления торговли и Главного управления общественного питания, обязывавшие пересмотреть ассортимент. Газета дала несколько статей видных медиков, подробно объяснивших пользу этих продуктов. В популярном у читателей «Справочном бюро» «Вечерки» напечатали несколько наивных вопросов и обстоятельных ответов на ту же тему. Словом, через месяц соки и компоты с полок как ветром сдуло. А оставшиеся 7 тыс. рублей пошли на премии вечерочникам.

Клапан на котле, или видимость плюрализма

В «Вечерней Москве» дела обстояли неплохо. Тираж продолжал расти, настроение было хорошее. «Вечерка» активно влияла не только на общественное мнение, но и на органы власти. Под постоянным прицелом были бюрократы, бездельники, хапуги. В те времена с печатью считались, к ее слову прислушивались — не то что сейчас, когда газета может опубликовать острый разоблачительный материал, привести неопровержимые факты — и ничего, никто не реагирует. Повторюсь: в 90-е годы общество добилось свободы печати, а власти — свободы… от печати. Ныне же предпринимаются попытки вновь накинуть узду на неугодных журналистов, особенно телевизионщиков, создать всякие наблюдательные советы, восстановив тем самым цензуру.

Но тогда, в те прошлые годы, мы, даже не мечтая о свободе печати, все же умудрялись кое-чего добиваться. А что может быть прекраснее для газетчика, чем сознание, что ты влияешь на жизнь, что может быть прекраснее для редактора, чем длинные очереди к газетным киоскам за твоим детищем!

Редактора «Вечерки» приглашали на все театральные премьеры, концерты, выставки художников, на приемы в иностранных посольствах. Довольно быстро я стал «невестой на выданье»: то меня пригласил пойти к нему замом главный редактор «Известий», знаменитый журналист и зять Хрущева Алексей Иванович Аджубей, то мне предложили пост заместителя председателя Государственного комитета по телевидению и радиовещанию. Но я отказывался, предпочитая оставаться в своей любимой «Вечерке».

И вдруг звонок главного редактора «Литературной газеты» Чаковского: «Не можете ли заехать на пятнадцать минут?». «Чего ради!» — подумал я. О Чаковском я знал, что это средний писатель, автор неплохой повести о блокаде Ленинграда; знал, что он вечно курит вонючие сигары, бриолинит волосы и очень сутулится. А отношение к «Литгазете» было у меня едва ли не презрительное: ведомственное издание Союза писателей с ничтожным тиражом в Москве. В «Вечерке», всегда гнавшейся за оперативностью, я ввел правило: если какая-нибудь центральная газета раньше нас даст важную информацию о московской жизни, заведующий отделом, прозевавший новость, наказывался. На «Литгазету» это правило не распространялось, нас она почти никогда не опережала, а если даже и давала первой интересную информацию, то кто же ее читал…

Чаковский был значительно старше меня, и элементарная вежливость заставила поехать к нему. Я вошел в огромный кабинет, пропахший сигарным дымом.

— Вот почитайте два документа, а потом поговорим, — сказал Чаковский после приветствия.

Первым была его записка в ЦК. Редакция предлагала преобразовать «Литгазету» в еженедельное шестнадцатистраничное издание нового типа, с тем чтобы оно освещало важнейшие проблемы духовной жизни общества и могло при этом выражать и неофициальную точку зрения.

Как утверждают, первоначально это была идея Сталина. В конце 40-х годов, когда разгорелась «холодная война», «Литгазета» стала печатать забористые статьи на международные темы, вроде знаменитого фельетона под заголовком (если не ошибаюсь) «Политик в коротких штанишках» — о президенте США Гарри Трумэне. Когда соответствующее посольство обращалось с протестом в МИД, там отвечали: «Литгазета» — неофициальное издание, выражающее точку зрения советской общественности, а в СССР — свобода печати, ничего поделать не можем. После смерти Сталина газета постепенно утрачивала свой полемический пыл.

Записка Чаковского выглядела весьма убедительно. Он вообще был мастер сочинять такие документы, в чем я не раз убеждался в последующие годы, у него был острый политический нюх. К тому времени, к середине 1966-го, хрущевская оттепель, не превратившись, вопреки страхам партократов, в половодье, почти сошла на нет, и Брежневу требовалась хотя бы какая-то видимость «свободной», либеральной прессы. Словом, Чаковский попал в «яблочко». Вторым документом, который он передал мне, было решение Политбюро ЦК, одобрявшее предложение редакции.

— Прочитал, очень интересно… — сказал я.

— Предлагаю вам стать моим первым заместителем и вместе создать такую газету.

Я не раздумывал ни минуты:

— Согласен! Но учтите, что я привык к самостоятельности.

Он усмехнулся:

— Будете самостоятельным… Вам передается вся полнота власти, вы еще попросите меня забрать хотя бы ее часть. Можете увольнять кого хотите, принимать на работу кого хотите. Под реорганизацию можно все списать. А пока что пишите проект постановления секретариата ЦК о вашем назначении. С Демичевым согласовано…

Когда Демичеву, бывшему в то время секретарем ЦК по идеологии, предложили мою кандидатуру на роль первого зама главного редактора «ЛГ», он тут же дал согласие, обронив всего два слова: «Толковый работник». А «толковый» сразу же сделал ошибку, не поинтересовавшись, есть ли в штатном расписании «Литгазеты» должность первого зама. Ее не было. Была — просто зама.

И хотя в решении секретариата ЦК я был назван первым, зарплату получал, как и остальные замы. Только спустя тринадцать лет в штатное расписание ввели должность первого, и я стал получать не 400, а 430 рублей, хотя все эти годы вез два воза — свой и, зачастую, Чаковского, который отсутствовал в редакции в среднем по семь месяцев в году: три месяца — положенный отпуск секретаря правления Союза писателей СССР, еще три месяца — творческий отпуск за свой счет, минимум месяц — депутатские поездки к избирателям в Мордовию и заграничные командировки. Но все это — потом.

А пока что на другой день после моего прихода в «ЛГ» Александр Борисович преспокойненько отправился в отпуск…

Помню, как принесли мне сверстанные полосы очередного, еще четырехстраничного номера. На последней полосе стояла огромная статья писателя, в свое время прославившегося репортажами о гражданской войне в Испании, — отмечалась 30-я годовщина начала испанских событий. Статья мне не понравилась: ничего нового, все давно известно, и я предложил ее снять. На планерке поднялся ропот: «Как можно! Это же почти классик!».

Тем не менее статью я снял, заменив ее актуальным репортажем. Удивительно, но слабое знакомство с современной литературой пошло мне, как ни странно это звучит, на пользу — я был свободен от стереотипов и догм и потому, невзирая на лица, ставил на полосу только то, что было важно, интересно не для узкого круга, а для широкого читателя. Я был свободен от слепого преклонения перед авторитетами, часто — дутыми.

Вообще, как и в горкоме, коллектив встретил меня настороженно. «Комиссара из ЦК прислали», «Вечерочник теперь будет управлять литературой, что он понимает?». «Оппозицию» возглавили пользовавшаяся авторитетом в редакции заведующая отделом коммунистического воспитания В.Ф. Елисеева и бесцветный секретарь партбюро Е.Д. Федоров. Поползли слухи о предстоящих увольнениях. И они оправдались, бездельников я никогда не терпел. Один уволенный сразу же подал на меня в суд, но дело проиграл.

Хотя «подпольный обком» все еще действовал, тон стали задавать талантливые журналисты и писатели, которые пришли в «ЛГ» вместе со мной: Анатолий Рубинов, Аркадий Ваксберг, Александр Борин, Александр Агранович (Левиков), Юрий Синяков…

Особенно много сделал для становления новой «Литгазеты», ее отделов экономики, науки и бытовых проблем писатель Александр Иванович Смирнов-Черкезов, семнадцать лет проведший в ГУЛАГе. Он был осужден еще по «делу Промпартии». Мне говорили, что он — диссидент, но в «Литгазете» он был самым творческим членом редколлегии. Его авторитет, безукоризненный вкус, глубокое знание проблем экономики и науки позволили привлечь к активному сотрудничеству с отделами внутренней жизни таких талантливых литераторов, как Георгий Радов, Борис Можаев, Анатолий Злобин, Юрий Черниченко, Владимир Травинский.

Заведующий отделом науки писатель-романист и публицист Владимир Михайлов с увлечением отдавался новой для того времени социологии, а заведующий отделом социально-бытовых проблем А. Рубинов не просто крушил бюрократов, разделывал под орех министерства здравоохранения, путей сообщения, связи, гражданской авиации, но и объединил вокруг отдела крупных демографов — профессора Бориса Урланиса (написавшего знаменитую статью «Берегите мужчин!»), Виктора Переведенцева, социологов Владимира Шляпентоха и Александра Янова.

С трудом удавалось напечатать многие блестящие статьи, составившие славу «ЛГ». Сопротивлялись не только «верхи». О статье «Берегите мужчин!» ответственный секретарь редакции презрительно заявил: «Бабьи сплетни!». И только после того, как ее перепечатали 160 газет страны, он признал свою неправоту. А статья стала классикой отечественной публицистики.

Мы влияем на жизнь

Нет, об Анатолии Захаровиче Рубинове я должен рассказать отдельно. Этот выдающийся журналист, человек, не блещущий здоровьем, и сейчас в свои 77 лет работает с утра до вечера. Трудоголик! А тогда, в конце 60-х — в 70-х, Рубинов был в расцвете сил. Чуть ли не каждая его статья становилась событием. Единственное, что создавало трудности в работе с Рубиновым, это его мнительность и, пожалуй, нескромная уверенность, что в его статье нельзя изменить ни строчки, ни слова, а уж его заголовок был вообще неприкосновенным.

Редакция получала много жалоб от авиапассажиров: рейсы опаздывают, иногда на много часов, и даже отменяются, билетов не хватает, а самолеты уходят полупустыми, кассирши грубят и нередко откровенно вымогают взятку, аэропорты, даже столичные Внуково и Домодедово, плохо приспособлены к нуждам пассажиров, люди сутками спят на полу, не хватает комнат для женщин с детьми, негде поесть — буфеты часто закрыты, в ресторанах дикие цены, а что говорить о знаменитых русских туалетах!

Я поручил Рубинову написать резкую статью. Сознательно шел на риск: в то время министром гражданской авиации был человек, очень близкий Брежневу, бывший его шеф-пилот, маршал авиации Б.П. Бугаев. С Рубиновым договорился, что «для баланса» он похвалит работу Аэрофлота в воздухе, но скажет всю правду о том, что творится в аэропортах. Так появилась эта статья, вызвавшая сотни читательских писем и десятки перепечаток за рубежом — конкуренты Аэрофлота не дремали.

Министр был разгневан беспредельно: как посмели поднять руку на советскую гражданскую авиацию! В ЦК тут же была направлена раздраженная записка министерства, в которой доказывалось, что «Литгазета» нанесла непоправимый ущерб экономике страны, подорвала авторитет и престиж Аэрофлота, сорвала тем самым ряд выгодных соглашений с зарубежными авиакомпаниями, в частности с японской, и вообще ЦК должен призвать к ответу обнаглевших журналистов.

Записка Бугаева попала к секретарю ЦК К.У. Черненко. И тот, к счастью, направил ее на рассмотрение в отдел пропаганды. Почему к счастью? Потому что занялся ею многолетний куратор «ЛГ» Сергей Сидорович Слободянюк. Сколько раз спасал он «Литгазету», и прежде всего меня, от неприятностей!

Кандидат философских наук, до ЦК работавший в Ивано-Франковском обкоме партии, человек честный, неравнодушный, не чинуша, как многие его коллеги, он часто ограждал нашу газету от вызова на ковер, списывая, закрывая и отправляя в архив «телеги» злопыхателей, врагов «ЛГ», начальников разных рангов, обиженных нашими публикациями.

К статье Рубинова «Аэрофлот на земле и в воздухе» он отнесся с полным пониманием, потому что, бывая в командировках, на собственном опыте познал все прелести нашей гражданской авиации.

Через несколько дней состоялся «партийный суд». В скромном кабинете на 5-м этаже 10-го подъезда ЦК за приставным столиком сидели друг против друга седой генерал с широченной орденской колодкой на мундире, заместитель министра гражданской авиации СССР, с папкой вырезок многочисленных материалов из зарубежной прессы, прокомментировавшей статью Рубинова (министр лично поручил заграничным представительствам Аэрофлота собрать и выслать в Москву все комментарии), и первый заместитель главного редактора «ЛГ» с толстой пачкой благодарных откликов читателей и новыми фактами о беспорядках «на земле и в воздухе». Разговор был долгим и жестким. Слободянюк подвел итог:

— На критику печати надо правильно реагировать, принимать конструктивные меры, а не защищать честь мундира…

Я вышел из ЦК победителем. Спустя три дня мне позвонил сам Бугаев. Он сообщил, что коллегия министерства обсудила статью «Литгазеты», наказала упомянутых в ней конкретных виновников беспорядков и наметила меры по улучшению работы аэропортов. Больше того, министр попросил газету покритиковать местные власти, которые медленно модернизируют аэропорты. С того дня «ЛГ» и МГА стали если не друзьями, то, во всяком случае, союзниками. А я, признаюсь, часто летая в командировки, стал беззастенчиво пользоваться услугами депутатских залов…

Доставалось от нас и Министерству связи. Рубинов провел остроумный эксперимент, послав самому себе сто писем из разных районов Москвы. Он доказал, что даже в столице письмо добирается до адресата по 4-5 и больше дней. Факты были неопровержимы, как и всегда, когда Рубинов брался за перо. «ЛГ» умудрилась, не ведая того, опубликовать очередную разгромную статью о Министерстве связи в день 70-летия министра Псурцева, занимавшего свой пост, кажется, дольше любого другого министра СССР (кроме Громыко).

Не поздоровилось и Министерству здравоохранения. Положение в больницах и поликлиниках было ужасным. Чуть ли не в каждом номере Рубинов печатал критические статьи. Мудро повел себя министр здравоохранения, выдающийся хирург академик Б.В. Петровский. Борис Васильевич позвонил мне и предложил провести встречу коллегии министерства с редколлегией газеты. Конечно, я согласился.

Никогда еще в скромном дворике издательства «ЛГ» не скапливалось столько черных лимузинов. Петровский привез с собой всех своих заместителей и начальников главков. Заседали мы часа три. Медики откровенно рассказали о том, что творится в отечественном здравоохранении. Больше половины больниц, особенно сельских, поселковых, не имели даже водопровода и канализации. Остро не хватало лекарств, медтехники, врачи, сестры, санитарки получали (как и поныне!) жалкую зарплату.

Словом, гости нарисовали такую мрачную картину, что на ее фоне наши критические статьи выглядели, мягко говоря, поверхностными. Всем нам в редакции пришлось крепко призадуматься: а что делать дальше? Ясно, что писать о нашем здравоохранении по-старому было нельзя…

Отчет о встрече газета опубликовала, и к нам вслед за этим пожаловала коллегия могущественного и богатого, казалось бы, МПС — Министерства путей сообщения. Нам было что предъявить железнодорожникам: опоздание поездов, беспорядки на вокзалах, грязь в вагонах. Министр и его команда тоже нарисовали безрадостную картину. Оказывается, подвижной состав устарел, путевое хозяйство запущено, происходит огромная текучка кадров из-за низкой зарплаты. Все выглядело мрачно. И тем не менее коллегия МПС после нашей встречи сумела что-то улучшить.

Да, «ЛГ» активно влияла на жизнь, и читатели это сразу почувствовали. Если в 1966 году наш тираж составлял около 400 тыс. экземпляров, и «Союзпечать» брала газету на продажу на кабальных условиях (газета плохо раскупалась, и 50 процентов возврата оплачивало издательство), то уже на 1968 год подписка возросла до 800 тыс., а на 1969-й — до миллиона. На стене 4-го этажа, у кабинета главного редактора, появился огромный плакат: «Есть первый миллион!!!». «Оппозиция» была посрамлена. Но мало кто в редакции не знал, какой крови стоило это увеличение тиража.

Многоопытный помощник Брежнева А.М. Александров-Агентов назвал «Литгазету» «клапаном на перегревшемся паровом котле». Но ЦК бдительно следил за клапаном и старался постоянно регулировать его работу.

Какой шум вызвала статья известного экономиста А.М. Бирмана! Он написал о том, что многие предприятия нерентабельны и надо решительно реконструировать их или закрывать, признавая банкротами. Отдел планово-финансовых органов ЦК тут же обвинил газету в том, что она предлагает возродить безработицу и чуть ли не выступает против рабочего класса.

Нас спасло от крупных неприятностей только положение А.М. Бирмана: он был одним из советников председателя Совета Министров А.Н. Косыгина. Но от намечавшейся редакцией дискуссии пришлось отказаться.

Скандал возник вокруг статьи известного юриста профессора Савицкого о презумпции невиновности. В то время директором Института государства и права Академии наук, где работал Савицкий, был вполне прогрессивный академик В.Н. Кудрявцев. Позднее он рассказывал мне о том, какие обвинения посыпались в адрес института. Особенно негодовал «серый кардинал» М.А. Суслов. Под вопрос ставился якобы сам принцип государственного обвинения. Между тем Савицкий доказывал очевидную истину, сегодня ни у кого не вызывающую вопросов: гражданин не может быть признан виновным, пока его вина не установлена в судебном порядке.

Слава Богу, в то время Отделом административных органов ЦК руководил А.Я. Сухарев, человек объективный, демократичный. Он не стал раздувать «дело», как того требовали сверху, а поручил «разобраться» партийному бюро института. Оно спустило «дело» дальше — в партгруппу, в которой состоял Савицкий… Всего этого я тогда не знал: ЦК не тронул «Литгазету».

И еще одна любопытная история. В редакцию прислала письмо читательница из Свердловска. Она спрашивала, кем по национальности считать ее сына. Отец ее был белорус, мать — украинка, муж — наполовину русский, наполовину украинец. Надо ли вообще указывать в паспорте национальность? — спрашивала женщина. — Не правильнее ли писать просто «СССР», как в Америке в графе «гражданство» пишут «США»?

Я отправился в ЦК и попросил доложить письмо Демичеву. Тот передал через помощника: «Рискните. Напечатайте…». Письмо опубликовали. Посыпались отклики. Попадались и возмущенные, но большинство читателей считало, что указывать национальность в паспорте незачем: мы — единая страна, единый народ. Газета печатала отклики из номера в номер, пока не пришло гневное, вполне в духе Макашова письмо трижды Героя Советского Союза летчика Ивана Кожедуба. Он обвинил нас в том, что мы хотим чуть ли не искоренить русский народ, играем на руку сионистам и вообще выступаем пособниками Израиля. Нам опять заткнули рот. Как мало с тех пор изменилось!

Но «ЛГ» одерживала и маленькие победы.

Владимир Травинский опубликовал подкрепленную статистикой большую статью о приусадебных участках. Доказывал он тоже очевидное: приусадебные участки дают стране весомую долю сельхозпродуктов — картофеля, молока, яиц, мяса. И это при том, что крестьянам не дают ни кредитов, ни семян, ни удобрений, а только мешают, участки пытаются урезать или отводят неудобья. Из Отдела пропаганды ЦК мне доверительно сообщили: Суслов статьей Травинского недоволен, он считает приусадебные участки вообще пережитком частнособственнических настроений. Осторожно!

Тогда мы зашли с другого бока. Редакции стало известно, что заместитель председателя Совета Министров З. Нуриев, ведавший сельским хозяйством, поддерживает позицию «ЛГ». Отобрали сто наиболее ярких и убедительных писем, перепечатали их, сброшюровали и направили Нуриеву. А тот показал наш бюллетень Брежневу, который еще не пребывал в старческом маразме. Каково же было наше торжество, когда в новой, «брежневской» Конституции СССР было закреплено право граждан на приусадебное хозяйство.

И еще раз Брежнев, очевидно, «с подачи» помощников, поддержал «Литгазету». Мы начали дискуссию по проблеме «Экономика и право». Крупные хозяйственники рассказывали, что они связаны по рукам и ногам устаревшими, принятыми еще в 20–30-е годы законоположениями, финансовыми и штатными нормативами. Неожиданно, после первой проблемной статьи, мне позвонил Д.С. Полянский (о нем я еще расскажу) и заявил: «Вы попали в точку. Возьмите десять лучших директоров совхозов страны — их можно сразу сажать в тюрьму, потому что нельзя успешно вести хозяйство, не нарушая законов». Хозяйственное право было едва ли не самой запущенной отраслью законодательства.

И вот Брежнев выступает на предвыборном собрании в Бауманском избирательном округе Москвы и едва ли не слово в слово повторяет то, что писала «Литературная газета». Сразу завертелась машина. Был создан специальный научно-исследовательский институт, учрежден журнал. Конечно, проблема давно назрела и, рано или поздно, встала бы на повестку дня. Дискуссия в «Литгазете» послужила своевременным импульсом.

Но опасности можно было ожидать после выхода каждого номера. Никогда нельзя было быть уверенным, что очередной номер не принесет неприятностей.

…Звонит мне однажды по вертушке Ю.С. Мелентьев, зам. зав. Отделом культуры ЦК, ведавший всей художественной литературой (позднее он стал первым замом председателя Госкомиздата СССР, министром культуры РСФСР):

— Слушай, чего ты опять натворил! Звонил мне только что министр гражданской авиации Логинов (предшественник Бугаева — В.С.): «Литгазета» дискредитирует Аэрофлот.

— Это какое-то недоразумение. В номере нет ни одной статьи об Аэрофлоте!

— Не станет же министр СССР ни с того ни с сего жаловаться в ЦК! Ты почитай номер как следует.

Я просмотрел все шестнадцать страниц и обнаружил, что на шестнадцатой, в «Клубе 12 стульев», в рубрике «Фразы», есть такие две строчки: «Рожденные ползать! Пользуйтесь услугами Аэрофлота!». Помните у Горького: «Рожденный ползать летать не может»? Нашел же время министр, не поленился и не постеснялся обращаться в ЦК по подобному поводу. Бугаев бы себе такого не позволил.

— Юрий Серафимович! Позвони Логинову и скажи, что в следующем номере мы дадим фразу: «Рожденные ползать! Пользуйтесь услугами «Люфтганзы»! Пусть успокоится…

— Ладно, ладно, — буркнул Мелентьев. — Будешь тут еще измываться над министрами…

С чувством юмора у наших министров, да и не только у них, явно не все было в порядке. Как-то звонит разгневанный А.А. Громыко, министр иностранных дел:

— Товарищ Сырокомский! Вы почему позволяете себе издеваться над дипломатическим языком, выработанным веками!

— Андрей Андреевич, помилуйте! Никакого издевательства у нас нет и быть не может.

— А вы почитайте свою 16-ю страницу, и потом поговорим…

На знаменитой странице сатиры и юмора нахожу небольшую заметку «Дружеская встреча». Текст примерно такой: на днях в МИДе СССР состоялась дружеская встреча администрации «Клуба 12 стульев» и его авторов с дипломатами. Встреча прошла в духе полного взаимопонимания. Стороны выразили удовлетворение состоявшейся беседой и договорились о дальнейшем сотрудничестве.

Дело в том, что «Клуб 12 стульев» стал пользоваться большой популярностью. Через него прошли, в нем приобрели имя и всесоюзную известность все самые талантливые юмористы: Григорий Горин и Аркадий Арканов, Александр Иванов и Лион Измайлов, Ефим Смолин, Шаргородские, Инин и Осадчук — да назовите любого современного сатирика и юмориста с именем, кроме самых молодых, все они — питомцы 16-й полосы «Литгазеты». Многие издания пытались завести собственные страницы сатиры и юмора, но это, как правило, было жалкое подражание «Клубу 12 стульев».

Администрацию «Клуба» наперебой приглашали к себе в гости даже самые солидные учреждения — Совет Министров РСФСР, разные министерства — приглашали, разумеется, профкомы, и встречи всегда проходили при переполненных залах. Талантливые руководители «Клуба ДС», бесконечно влюбленные в свое дело, Виктор Веселовский и Илья Суслов стали даже выезжать на творческие вечера в Ленинград, Одессу, другие города, отвлекаясь от работы над газетной полосой, что тут же сказывалось на ее качестве — приходилось забраковывать много материалов.

Я, было, попытался запретить все эти «гастроли», но мне тут же стали звонить, даже по «вертушке», весьма уважаемые люди, и, скрепя сердце, пришлось примириться. Какие это были замечательные ребята! И как жаль, что Веселовский нелепо погиб, а Суслов давно уже за океаном.

…А Громыко через полчаса снова позвонил. Напрасно я убеждал его, что это просто юмор, что заметка стилизована под язык мидовских документов. Министр стоял на своем. Он позвонил и Чаковскому. Пришлось принести извинения неизвестно за что.

Но это пустяк. Куда хуже бывало, когда ЦК — не напрямую, а руками цензора снимал с полосы неординарные материалы. Случалось такое нечасто, но случалось.

В «Правде» появилось небывалое траурное сообщение: ЦК и Совет Министров выражали соболезнование родным и близким работников Минского радиозавода, погибших при взрыве. «Небывалость» заключалась в том, что обычно землетрясения, пожары, взрывы и другие чрезвычайные происшествия печатью замалчивались — при социализме все должно было быть спокойненько. А тут напечатала «Правда»!

Естественно, я тут же командировал в Минск нашего специального корреспондента писателя Александра Борина. Он прекрасно справился с заданием и написал острую статью размером в целую полосу о причинах взрыва, халатности и безответственности проектировщиков, главным образом по вине которых и взорвался цех. Понимая, что цензура так вот просто не пропустит статью, я позвонил в Минск и попросил первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии, замечательного руководителя и человека Петра Мироновича Машерова прочитать материал. Тот все одобрил.

Но не тут-то было. Главлит — цензура — статью не пропустил, поскольку против ее публикации грудью встал Отдел оборонной промышленности ЦК. Зав. отделом Сербин посчитал, что статья бросает тень на всю оборонную промышленность страны. Напрасно я несколько раз звонил секретарю ЦК Д.Ф. Устинову, напрасно ссылался на мнение Машерова.

— Вот пусть белорусские газеты и печатают ваш материал, — заявил Устинов.

Да, до плюрализма было еще далеко…

Лишь спустя много лет, во времена перестройки и гласности, «Литературная газета» все же опубликовала статью А. Борина, изложив ее предысторию.

И еще об одной статье Рубинова. Называлась она «Телефон доверия». Анатолий Захарович побывал в командировке в Польше. В Варшаве и Кракове его ознакомили с работой «телефона доверия», по которому звонили люди, доведенные до отчаяния, до грани самоубийства, а в ответ слышали успокаивающие, добрые слова. В Советском Союзе не публиковалась официальная статистика самоубийств, хотя число людей, решивших покончить с жизнью, всегда было немалым. Изучив польский опыт, Рубинов предложил ввести «телефон доверия» и у нас.

Бдительная цензура обратилась за указаниями в ЦК. Там ответили, что все это выдумки католической церкви, а у нас нет нужды в таком телефоне. Два года бился Рубинов вместе с редакцией, доказывая нашу правоту, два года! И «телефон доверия» был установлен, причем в нескольких городах. Сейчас это кажется нормальным и естественным, а тогда…

Тот же Рубинов первым попытался ввести «службу знакомств» и публиковать брачные объявления. Это была весьма острая проблема, учитывая неблагоприятную демографическую обстановку в ряде регионов. Но публикация в «Литгазете» тут же вызвала грозный окрик «Правды» под рубрикой «Из последней почты», где утверждалось, что советскому народу с его высокой моралью электронные свахи не нужны. Надо ли говорить, что брачные объявления теперь вошли в наш быт. А в те годы сколько было издевок по поводу этой публикации Рубинова!

Литература в «Литературке»

Конечно, наиболее сложным и опасным «субъектом» новой «ЛГ» была художественная литература. Курировал первую тетрадку, где печатались статьи критиков, рецензии на новые книги и на публикации в «толстых» журналах, на спектакли и кинофильмы, заместитель главного редактора Евгений Алексеевич Кривицкий. Безгранично преданный литературе, он был искренне убежден, что все остальные, особенно я, спят и видят, как бы отобрать у нее газетную площадь и отдать внутренним отделам. Он был своеобразным человеком. Честный, порядочный, бескорыстный, но мнительный, подозрительный, Кривицкий не терпел газетных новаций. «Сверхзадачей» его было никого не подпускать к первой тетрадке, где он хотел царить единолично, отстаивая, как он их понимал, интересы многонациональной советской литературы. С ним у меня вечно возникали споры, и Чаковский, как правило, поддерживал мою точку зрения.

В те годы в разгаре была «война алой и белой розы» — журнала «Октябрь» во главе с прозаиком Всеволодом Кочетовым и журнала «Новый мир», возглавляемого выдающимся поэтом Александром Твардовским. К «Октябрю» примыкали журналы «Москва» (Михаил Алексеев), «Наш современник» (Сергей Викулов), «Огонек» (Анатолий Софронов). Тогда они считались «правыми» и без разбора печатали произведения, часто второсортные, своих сторонников, с пеной у рта нападая на публикации «Нового мира».

«Новомирцы» держали марку: вокруг них объединились самые талантливые, по терминологии тех лет «левые либералы». Полемика между двумя лагерями велась постоянно, и «Литературная газета» тоже встревала в бой. Наши симпатии были скорее на стороне «Нового мира», но Чаковский с Кривицким — тут они объединялись — стремились во что бы то ни стало соблюдать так называемый «баланс».

Принцип «свой — чужой» определял литературную политику журналов. Считалось, что «правые» с их почвенническими идеями защищают социализм, «нетленные ценности русского духа», а «левые» — наоборот, подрывают устои социализма, ориентируются на Запад, на западную культуру.

Понятно, что симпатии ЦК и его Отдела культуры были «прооктябристскими», но люди, управлявшие литературой, — уже упоминавшийся Ю.С. Мелентьев, А.А. Беляев — все-таки вынуждены были считаться с властителями дум — «новомирцами», с талантами, не объявленными еще, как в наше время, национальным достоянием, но уже тогда во многом определявшими взгляды значительной части интеллигенции, особенно молодежи.

Не желая прослыть ретроградом, Чаковский время от времени предоставлял им место на страницах газеты, но тут же вступал в действие принцип «баланса»: если в этом номере печатались «левые», то в следующем непременно надо было дать «правых». И наоборот. Особенно остро шла борьба вокруг седьмой полосы — прозы и поэзии. Здесь постоянно сталкивались интересы двух лагерей. Побеждали обычно «левые», они были просто талантливее. Но пролезали на 7-ю и А. Софронов, С. Бабаевский, С. Куняев…

В ЦК внимательно читали наши материалы. Никогда не забуду, как рано утром позвонил мне домой П.Н. Демичев — это был один-единственный такой случай.

— Мы зачем послали вас в «Литгазету»?! Чтобы вы расхваливали сомнительные романы?!

Речь шла о рецензии на роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Не помню, как я пытался оправдываться, но секретарь ЦК продолжал мне выговаривать, упрекать в неправильной литературной политике.

Вспоминается еще один разговор с секретарем ЦК. Отдел культуры и Союз писателей как-то «спустили» нам список литераторов, имена которых не должны были появляться на страницах газеты со знаком «плюс». Список — в него попали все «инакомыслящие» — был составлен явно с подачи КГБ. Я позвонил Демичеву и буквально возопил:

— Петр Нилович! Это же цвет нашей литературы, все они — авторы «Литгазеты», и без них нам некого печатать…

— Не знаю я ни о каком списке, — спокойно ответил Демичев. Он явно не лгал. — Запомните: мы не против людей, а против неверных идей.

Вот эту формулировку редакция и выставляла как щит, когда на нас «наезжали» цензура и КГБ. Я ссылался на указание секретаря ЦК, и это действовало.

Конечно, на черном счету «Литгазеты» немало выступлений, которых я сейчас стыжусь: против «Нового мира», против Солженицына, Галича, Синявского, Даниэля, Буковского, международного ПЕН-клуба… Писал такие «отповеди» часто сам Чаковский, у него было ловкое и циничное перо. Потом Кривицкий ехал с редакционным текстом в ЦК, к Альберту Беляеву, или в Союз писателей, к секретарю правления Юрию Верченко, человеку консервативных взглядов, но порядочному, доброжелательному, знавшему толк в людях. Там статья отшлифовывалась, «утрясалась», «заострялась» или «притуплялась» в зависимости от момента. Никаких личных оскорблений, как правило, не допускалось.

Надо сказать, что руководитель Союза писателей СССР Георгий Марков был человеком умеренным, не кровожадным и направлял работу газеты в бархатных перчатках. Без мелочной опеки, без дерганья, разве что навязывались бесконечные приветствия юбилярам — как правило, безвестным писателям из провинции. Сколько мы ни сопротивлялись этой пустой трате газетной площади, Марков был непреклонен. Приветствия примиряли писателей с «чужеродной» второй тетрадкой «ЛГ», обычно не имевшей ничего общего с художественной литературой и происходившими в ней баталиями.

Тираж газеты рос, мы приносили все больше дохода Литературному фонду, и Союз писателей, ценя это, смотрел сквозь пальцы на наши финансовые «шалости». Я ввел беспрецедентное правило: писатель, интересный для нас, выезжая за границу, получал от редакции сто инвалютных рублей на «транспортные расходы». За это он обязывался написать статью или репортаж о стране, в которой побывал. Это было выгодное «помещение капитала»: вместе с липовой справкой посольства, заверявшей мифические «транспортные расходы», мы получали первоклассный публицистический материал.

Один только раз ЦК и Союз писателей вмешались в эту графу расходов. В Англию собирался известный в то время литератор из Тулы Анатолий Кузнецов. Верченко, с согласия Отдела культуры ЦК, попросил меня выдать Кузнецову наши сто инвалютных рублей. Помню, как Кузнецов приехал ко мне, и мы всерьез обсуждали, о чем он мог бы написать, вернувшись из Англии. Наверное, в душе Кузнецов смеялся надо мной, потому что уже тогда решил стать «невозвращенцем».

Любопытная деталь. В поездке Кузнецова сопровождал опытный переводчик Георгий Анджапаридзе. Когда обнаружилось, что Кузнецов остался, Анджапаридзе, как рассказывают, заявил корреспондентам: «Господа, я больше никогда не увижу Англию!». Но ему повезло: он увидел Англию, и не раз: Георгий Анджапаридзе сделал неплохую карьеру, на время став директором крупнейшего издательства «Художественная литература», и в этом качестве не однажды выезжал за границу.

Об Англии мне напоминает и эпизод, связанный с Евтушенко. В те годы мы с женой и сыном жили постоянно в Переделкино, на служебной даче «Литгазеты». Евтушенко, также круглый год живший в Переделкино на собственной даче, не раз забегал к нам поговорить «за жизнь», рассказать о своих грандиозных планах, прочитать только что написанное стихотворение. К нему в наибольшей степени относятся слова «Поэт в России — больше, чем поэт». Он обладал высоким гражданским темпераментом, и это чувствовалось даже в домашних беседах. Евтушенко был искренне озабочен тем, что происходило в стране, его касалось все: положение интеллигенции, судьбы «диссидентов», дела друзей — поэтов и прозаиков, отношение власти к писателям.

Однажды Женя разбудил нас в час ночи. Его тогдашняя жена, очень красивая, симпатичная, приветливая англичанка Джан, должна была скоро родить и решила ехать на родину, во-первых, веря в искусство британских врачей, а во-вторых, желая, чтобы ребенок стал гражданином (или гражданкой) Великобритании, что обеспечивалось автоматически, если он рождался на территории этой страны. Лететь самолетом Джан не отважилась, поехала поездом, а в это время по всей Европе начались страшные снежные заносы, поезда застревали, ходили нерегулярно.

— Что делать? Что делать? — Евтушенко был в отчаянии.

Я его успокоил:

— Дайте номер поезда и номер вагона, остальное беру на себя.

На даче у меня была записная книжка с номерами телефонов всех зарубежных корреспондентов «Литгазеты». Я звонил всю ночь, и дело было сделано. Уже в Варшаве к Джан явился с букетом цветов собкор «ЛГ», заверил, что до ГДР путь расчищен. В Берлине ее ободрил другой наш собкор — и так было по всему маршруту следования поезда до северного побережья Франции, откуда железнодорожный паром доставил вагоны в Англию. У Жени и Джан родился второй сын…

Вообще у нас в Переделкино были замечательные, выдающиеся соседи, среди них Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Анатолий Рыбаков… Они часто к нам захаживали. Андрей, вернувшись из Франции, впервые прочитал у нас на даче свое замечательное стихотворение о Марке Шагале: «Ах, Марк Захарович, Марк Захарович!». Я заметил слезы на глазах жены, она вспомнила рассказы отца о недолгой дружбе с Шагалом, когда тот еще жил в Москве, неподалеку от Сретенки, вспомнила и свою старую бабушку, близко знавшую мать Шагала еще в Витебске.

Белла, стихи которой я не всегда понимал, но всегда печатал, своим удивительным голосом читала поразительные строки, вызывая у нас восторг. Белла была такая возвышенная и необычная, какая-то потусторонняя, будничная жизнь словно вообще не имела к ней никакого отношения. Ее особая распевная интонация завораживала, магически притягивала. Она казалась такой хрупкой, беззащитной и в то же время сильной.

Дома ее ждала надежная опора — муж, художник Борис Мессерер. При всей своей неземной экзотичности она прекрасно находила общий язык с рабочими, строившими соседу «гараж с кибинетом». Я даже не осознавал, как нам повезло, что мы так запросто общаемся с великой поэтессой России.

Еще мы дружили с Анатолием Рыбаковым и его женой милой Таней. Талантливый прозаик, участник войны, узнавший на собственном опыте, что такое сталинские репрессии, он вызывал у нас глубочайшее уважение и симпатию. Человек прямой, резкий, мужественный, он героически боролся со своей болезнью, вышагивая даже в самые сильные морозы по десятку километров. В то время Рыбаков напечатал ставший сразу знаменитым роман «Тяжелый песок», изданный потом во многих странах. Проникшись к нам доверием, он принес давно уже лежавшую у него рукопись другого замечательного романа — «Дети Арбата», оказавшегося в годы перестройки как бы знаком времени. А тогда, на пороге 80-х годов, трудно было предположить, что это произведение когда-нибудь у нас увидит свет. Но Рыбаков был в этом твердо уверен, его отличал незыблемый оптимизм…

Надо сказать, что поэты, особенно Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Гамзатов, Кулиев, Кугультинов, почему-то предпочитали отдавать свои новые стихи мне, а уж после моего приговора шли к Кривицкому и заведующему отделом публикаций Георгию Гулиа. Может быть, это объяснялось тем, что я, не будучи знатоком поэзии, был свободен от снобизма, а судил как средний интеллигент, средний читатель, искренне восхищаясь образными находками.

Поэты мне доверяли, но это не спасало меня от инвектив Чаковского и цековских чинов, когда я ставил на полосу «не то» и «не тех». Давление на меня оказывали и сверху, и снизу. Особенно «усердствовали» «правые». Некий Дм. Жуков, Анатолий Софронов, Петр Проскурин и прочие без зазрения совести требовали печатать хвалебные рецензии на свои книги, публиковать отрывки из их сочинений. Причем они всегда находили высоких покровителей с «вертушками». Не то что «левые».

Беззастенчиво действовал Д.С. Полянский. Пожалуй, никто в руководстве ЦК и правительства не читал столько художественной литературы. Но какой! Любимцами его были Анатолий Иванов, те же Проскурин и Софронов, Пикуль, Шевцов. Усилиями Полянского был издан мерзопакостный роман Шевцова «Тля».

Каждый раз, когда по делам газеты я приезжал к Полянскому (он ведал сельским хозяйством, а «ЛГ» часто выступала по аграрной тематике со спорными материалами), Дмитрий Степанович, закончив основную часть беседы, шел в свою комнату отдыха и с таинственным видом выносил очередной том одного из любимых авторов. На последних двух белых страницах книги крупным детским почерком была написана «рецензия»: о чем книга, какие герои особенно удались писателю, что не совсем удачно и т.д. Все это казалось бы смешным, если бы речь не шла о столь могущественной фигуре. Характерно, что в Токио, куда Полянского позднее отправили послом, я увидел в его кабинете на приставном столике стопку книг все тех же авторов: прислали новинки… Даже из Токио он пытался оказывать влияние на литературный процесс.

Чтобы хоть как-то противостоять давлению сверху и дать читателю мало-мальски объективное представление, мы ввели гибкую рубрику «Два мнения об одной книге» (снова пресловутый «баланс»!). Мнения часто бывали полярными, но редакция таким способом предоставляла читателю возможность самому судить о достоинствах и недостатках той или иной книги.

Постепенно первая тетрадка преображалась. То, что привлекало читателя во второй — дискуссионность, проблемность, острота, — перекочевывало мало-помалу в первую половину газеты, несмотря на сопротивление нескольких членов редколлегии. «Круглые столы», анкеты среди критиков по злободневным темам, переписка с читателями — эти газетные формы стали доминировать и на литературных страницах.

Украшала первую тетрадку восьмая полоса — «Искусство», которую вели писатели Борис Галанов и Тамара Чеботаревская. Там печатались оперативные рецензии на театральные и кинопремьеры, на выставки художников и телепрограммы. Ценились свежесть мысли, новизна подачи. Вскоре «гвоздем» полосы стали «Диалоги «ЛГ», которые изобретательно организовывал Григорий Цитриняк. Он сводил в этих диалогах известных режиссеров и композиторов, артистов и живописцев, архитекторов и дизайнеров, искусствоведов и критиков. Большой интерес у читателей вызывал и раздел «Почта 8-й полосы», где сталкивались самые противоречивые взгляды.

Но, несмотря на все перемены, лицо «Литературной газеты» определяли все же отделы внутренней жизни и, бесспорно, международный отдел.

За что мне стыдно

Международный раздел в те годы во многом приумножал известность «ЛГ». Происходящее за рубежом еще живо интересовало наших читателей. Каждая полоса имела свое лицо. 9-я — оперативная, «контрпропагандистская», скандальная, она вечно с кем-то воевала, кого-то разоблачала. 14-я — проблемы международной жизни, серьезный анализ; здесь выступали известные писатели, журналисты, дипломаты, ученые. 15-я — зарубежная культура, прежде всего литература. Причем эта полоса знакомила с произведениями выдающихся литераторов разных стран, еще недоступными советскому читателю.

Интервью с крупными политиками — президентами, премьер-министрами, министрами иностранных дел — были моей монополией. Особенно запомнилась мне беседа с федеральным канцлером ФРГ Гельмутом Шмидтом, известным экономистом. По протоколу мне уделили 45 минут, но беседа продолжалась полтора часа. Речь шла прежде всего о торгово-экономических отношениях наших стран. Я осмелился — разговор проходил в очень дружественной обстановке — на одно критическое замечание:

— Смотрите, господин канцлер, как умно поступили итальянцы: они помогли нам построить огромный автомобильный завод. И теперь сотни тысяч советских граждан, купивших «Жигули», ассоциируют Италию не только с Муссолини, но и с современными удобными легковыми автомашинами. А что поставляет нам ФРГ? Трубы, станки, химикаты, то есть то, что нам, конечно, очень нужно, но не доходит до семьи среднего русского. Построили бы вы нам, скажем, предприятие, выпускающее мотоциклы или магнитофоны, то есть заводы, продукция которых пользовалась бы широким спросом. Это наверняка благоприятно повлияло бы на отношение к Германии сотен тысяч русских, первым делом вспоминающих Гитлера и фашизм.

— А что, интересная мысль, запишите, — сказал канцлер своему статс-секретарю.

Дома, когда я рассказывал об этом эпизоде в Министерстве внешней торговли, один многоопытный чиновник скептически ухмыльнулся:

— Вот военно-промышленный комплекс и приберет к рукам этот ваш мотоциклетный завод. Ему только подставься! На запросы потребителей оборонщикам наплевать. Они даже не передают достижения первоклассной технологии гражданским отраслям!..

Ну и намучился я потом с этим интервью! Из Бонна в посольство ФРГ в Москве передали полный текст беседы, и посольство требовало, чтобы я точно воспроизвел слова канцлера, в том числе «Берлин» (а у нас полагалось писать «Берлин — столица ГДР» и «Западный Берлин»), «германский бундестаг». В те годы это была страшная крамола. Приведи я эти формулировки, ГДР закатила бы скандал. Тупик. Обе стороны настаивали на своей терминологии… Спас меня Вадим Загладин, 1-й зам. заведующего Международным отделом ЦК КПСС. Он посоветовал:

— Печатай «Берлин», а в скобках уточни: «Западный». «Бундестаг» оставь, только вместо «германский» напиши «немецкий» — придраться будет нельзя.

Посольство ФРГ осталось довольно: интервью заняло чуть ли не целую полосу…

На 9-й обычно давалась отповедь «диссидентам», прежде всего Солженицыну, Сахарову. Эти язвительные статейки часто принадлежали ловкому перу самого А.Б. Чаковского.

Здесь же чаще всего разоблачались и «происки западных спецслужб». Один из таких материалов до сих пор вызывает у меня краску стыда…

Как германист, я не раз встречался с Вилли Брандтом, Гельмутом Колем, Францем-Йозефом Штраусом, министрами, промышленниками, депутатами парламента. Был вхож в посольство ФРГ.

И тут КГБ подложил мне большую свинью. Поздним вечером меня попросили срочно встретиться с послом ФРГ и передать ему, что подготовленная западногерманским телевидением сенсационная телепередача о советских дипломатах-шпионах ни в коем случае не должна появиться на экранах. Иначе… Иначе в московской печати будут опубликованы разоблачительные материалы о поведении некоторых дипломатов ФРГ в СССР, выполняющих шпионскую миссию.

Было уже около полуночи, но посол ФРГ любезно согласился принять меня в своей резиденции. Выслушав меня, объяснил, что посольство, да и правительство ФРГ не управляют телевидением и не могут диктовать, что именно показывать на экране. Другого ответа я и не ожидал. Фильм показали.

В качестве орудия мести КГБ избрал нашу газету. Мне привезли дурно написанный и бездоказательный материал о пресс-атташе посольства ФРГ Эберхарде Хайкене, который, работая до этого в Индии, якобы пытался завербовать советскую гражданку, преподававшую индусам русский язык. Все мои доводы и возражения, просьбы передать статью в другую центральную газету успеха не имели. Пришлось превратить липовый «компромат» в письмо в редакцию этой самой преподавательницы и, сжав зубы, напечатать «утку». Конечно, отношения редакции «ЛГ» с посольством ФРГ были надолго испорчены. Только в период гласности я все же рассказал всю эту неприглядную историю и отвез номер газеты Э. Хайкену, который к тому времени служил уже советником-посланником посольства ФРГ в СССР. Не ожидавший этого моего шага, Хайкен был искренне растроган…

Кое-кто из западных кремленологов утверждал не раз, что «Литгазета» — орган КГБ. Да, изредка нам приходилось уступать нажиму, как в случае с Хайкеном.

Но, по большому счету, единственное, что связывало нас с Лубянкой, были «совместные» корпункты в Нью-Йорке, Токио, Лондоне и Париже.

За свои уступки мы требовали ответных. Например, в Нью-Йорке успешно работал на нас известный писатель, драматург и публицист Генрих Боровик, которого можно обвинить в чем угодно, но только не в работе в КГБ. Мы придирчиво относились к кадровым сотрудникам разведки, которых нам навязывали как собкоров «ЛГ». И это сходило нам с рук.

Да, мы вроде бы были «друзьями». Меня трижды принимал председатель КГБ Андропов. Юрий Владимирович казался интеллигентным и образованным человеком, даже, как выяснилось потом, сочинял стихи. Я приходил к нему с одной-единственной просьбой: дайте хорошего современного разведчика и позвольте о нем написать. Ведь последним героем нашей разведки был Рихард Зорге. А после войны, в 70—80-х годах, мы узнавали из разных «радиоголосов», что на Запад сбежал Носенко, потом еще один, и еще, и еще… Хотелось дать читателям нового Штирлица.

Андропов каждый раз твердо говорил «нет».

— Нет у нас разведки. Вот контрразведка — это пожалуйста, можем подобрать отличных ребят.

Поскольку уговаривать было бесполезно, я заводил разговор о книгах и уж тут встречал заинтересованного собеседника.

Однажды, увидев на его письменном столе том со множеством закладок, я спросил, что это за книга.

— Плеханов, очень интересные и даже актуальные мысли. Почитайте, не пожалеете…

Думаю, в Политбюро не было других поклонников Плеханова.

Своеобразные отношения сложились у меня с генералом Ф.Д. Бобковым. Вначале он был начальником печально известного 5-го управления (его называли антиинтеллигентским — и справедливо!). Потом Филипп Денисович стал заместителем председателя, а под конец — первым заместителем председателя. Он внимательно следил за всем и всеми, кто имел отношение к литературе, не пропускал ни одного сколько-нибудь заметного «диссидентского» произведения. От него зависели судьбы писателей, журналистов, особенно тех, кто хотел выехать за границу.

У КГБ было сильное оружие: делать человека «невыездным». В эту группу отверженных неожиданно попали член редколлегии по международному разделу «ЛГ» Олег Прудков и зав. отделом социально-бытовых проблем Анатолий Рубинов. Пришлось ехать на поклон к Бобкову и ручаться своим партбилетом за этих сотрудников. Это помогло, проклятие с них сняли.

Но настороженность 5-го управления, особенно, когда им стал руководить генерал И.П. Абрамов, я ощущал ежедневно. Дело доходило и до прямых провокаций.

Во время командировок в ФРГ в каждом городе у меня был сопровождающий, переводчик или переводчица с отличным знанием своего региона. В Мюнхене моим гидом была фрейлейн Мюмю — так я ее называл. Она заботилась о моей программе, обеспечивала автомашину, покупала билеты в театр и в кино.

Естественно, я чувствовал себя обязанным. И когда Мюмю приехала на стажировку в Москву, в МГУ, и позвонила мне домой, я счел своим долгом пригласить ее в гости. Об этом немедленно стало известно.

На другой же день позвонил Абрамов и заявил, что хочет приехать ко мне в редакцию переговорить по серьезному вопросу. А вопрос-то был пустяковый. Абрамов «по поручению председателя», предупредил меня, что практикантка из МГУ работает на БНД, западногерманскую разведку. Абрамову важно было показать мне, что его служба бдит, и я от нее завишу. Уверен, что Андропову ничего этого не докладывали — уж больно пустяковым был повод.

В литературную политику газеты (кого печатать, а кого — нет, кого хвалить, а кого ругать) Абрамов никогда открыто не вмешивался, он действовал через зав. сектором литературы в ЦК А. Беляева. Но я Абрамова «чувствовал» постоянно, до конца он мне не доверял.

Много писала «ЛГ» о торгово-экономических отношениях с нашими партнерами в Америке, Западной Европе, Японии. Министр внешней торговли СССР Н.С. Патоличев — в те годы крупный государственный деятель — высоко ценил публикации «ЛГ» по этой проблематике. Обычно, отправляясь в какую-нибудь страну, я заходил к нему и получал ценные советы. К тому же соответствующему торгпреду посылалась шифровка с распоряжением организовать мои встречи и беседы в фирмах и оказывать всяческую помощь. Надо ли объяснять, как это полезно было для газеты?

Немаловажные функции выполнял отдел зарубежной культуры «ЛГ». Мы не боялись сказать доброе слово о таких спорных писателях и драматургах, как Криста Вольф в ГДР, Вацлав Гавел в Чехословакии, Гюнтер Грасс в ФРГ, которых наши официальные идеологические власти побаивались и не жаловали. Газета часто открывала новые имена для наших издателей, зажигая тем самым зеленый свет переводам на русский язык.

Подпортила нашу добрую репутацию среди интеллигенции серия «разоблачительных» статей о чехословацких «диссидентах», духовных лидерах «пражской весны», таких, как Гольдштюкер, Прохазка и другие. Технология изготовления таких статей была довольно своеобразной. Ближе к полуночи в редакцию приезжали два заведующих секторами ЦК — Виктор Власов (сектор газет) и Ираклий Чхиквишвили (сектор издательств). Они привозили свежие «тассовки» и называли очередную жертву. После этого боевая тройка — Олег Прудков, обозреватель отдела зарубежной культуры Никита Разговоров и я — принималась за работу. К утру статья была готова, и фельдъегерь отвозил ее Демичеву, в то время секретарю ЦК по идеологии. Замечаний обычно не поступало, и статья ставилась в очередной номер.

Да, теперь стыдно в этом признаваться, но правду не утаишь. Стыдно и за попытки дискредитировать творчество иных отечественных поэтов, прозаиков, критиков, литературоведов. Все это происходило по указке ЦК и Союза писателей СССР — Маркова, Верченко, Озерова… Они легко «сдавали» «диссидентов», как бы значительно ни было их место в литературном процессе.

Важным в «ЛГ» был политический раздел — шла «холодная война». А тут еще новая забота на Дальнем Востоке — схватка за остров Даманский, яростный нажим на Монгольскую Народную Республику. Антимонгольские передачи «Радио Пекина», волнения среди китайских строителей, работавших в Монголии по контракту, включение МНР в китайские карты как часть Поднебесной Империи…

Я решил слетать в Монголию, чтобы на месте увидеть обстановку. В секторе ЦК мне сказали, что предварительно надо договориться с Ю. Цеденбалом, генеральным секретарем ЦК Монгольской народно-революционной партии и фактическим руководителем страны. Оказалось, что он отдыхает у нас в Пицунде со всей семьей.

Рейс в Адлер, час-другой на автомашине, совместный обед и купание в Черном море — и все было согласовано. По аппарату дальней правительственной связи «ВЧ» Цеденбал тут же переговорил с Улан-Батором: «Вас с нетерпением ждут…».

В Монголии я провел четыре ужасных дня: утром водка, днем коньяк, вечером водка. И конина — жареная, в виде колбасы, копченая… Поселили меня в правительственной резиденции в нескольких десятках километров от столицы. После завтрака ко мне приезжал высоченный генерал-лейтенант или даже генерал-полковник — уже не помню, выслушивал мои просьбы: нужны тексты передач «радио Пекина» в переводе, переводы лозунгов китайских строителей, фото китайской карты, включавшей МНР… — все мои просьбы выполнялись быстро и охотно. Четыре дня непрерывной работы, и материал был готов. Конечно, никаких туристских развлечений, вечером засыпал как убитый. На завтра был назначен мой вылет домой, но погода оказалась нелетной, густой туман.

Что делать? Звоню по «ВЧ» Чаковскому, прошу подключить военную авиацию. В три часа ночи меня разбудил телефонный звонок: «Докладывает подполковник N. Самолет, бортовой номер такой-то, в вашем распоряжении». Робко спрашиваю: «А сиденья, кресла для пассажиров в вашем самолете есть?». «Никак нет, только железная скамья вдоль борта». «Товарищ подполковник! Большое вам спасибо, но давайте подождем завтрашнего полудня, когда должен прилететь рейсовый самолет Аэрофлота. Вдруг распогодится…» «Слушаюсь!»

Улетел я рейсовым самолетом. Цеденбал с женой и сыном уже вернулись в Москву и жили в особняке на Воробьевых горах. Еду к ним. Статья Цеденбалу понравилась, он меня поздравил и пригласил пообедать. Я наслаждался лососиной, когда ко мне подошел кто-то из охраны: «Вас к телефону». Мои возражения («обед с Цеденбалом, как же можно!») не подействовали.

Звонил секретарь ЦК по соцстранам К.Ф. Катушев.

— Должен вас огорчить. Ваш материал нельзя давать в газете с таким большим тиражом, как ваша. Передайте статью в журнал «Новое время» — они немедленно напечатают.

— Как же так! Я четверо суток работал, а теперь отдать материал дяде?

— Согласовано с Кириленко (фактически 2-й секретарь ЦК в то время. — В.С.). Сочувствую, но политика важнее…

Да, можете представить себе мое настроение. Статью с большой китайской картой сразу дало «Новое время». Как уж потом объяснялись в ЦК с Ю. Цеденбалом, я не знаю…

Загадка патриарха

Нет, я не самозванец. Когда в 1993 году представительная делегация российских журналистов (главные редакторы «Комсомолки» и «Сегодня», замы главных, обозреватели) отправилась в Германию писать о 20-летии знаменитого контракта «газ — трубы», концерн «Рургаз» пригласил и меня: ведь я первым в советской прессе, в «Литературной газете», напечатал материал об этом контракте.

Вот тогда-то члены нашей делегации и объявили меня патриархом российской журналистики. Собственно, объяснялось все просто: многие мои коллеги-одногодки и журналисты постарше или уже ушли к тому времени в мир иной, или стали «чистыми» пенсионерами, а я продолжал работать. К тому же в делегации старше меня никого не было.

Уже 20 лет меня и мою семью мучает загадка: что произошло со мной в 1980 году, почему, за что убрали меня из «ЛГ» и кто именно это сделал?

К тому моменту я уже почти 15 лет проработал первым заместителем главного редактора «Литературной газеты».

Я безвылазно сидел в маленьком кабинете — в десять раз меньшем, чем в «Вечерке», — и читал, читал полосы, оригиналы… Все проблемные, острые, дискуссионные, «опасные» статьи требовали моей визы.

Журналистская и писательская молва утверждала, что новую «ЛГ» создал я (к чему очень ревниво относился А.Б. Чаковский). Это так и не так. Сделал газету большой, свыше двухсот человек, коллектив: лучшие перья страны, виднейшие прозаики, поэты, публицисты.

Вернемся, однако, к моей загадке.

…Апрель 1980 года. Программа «Время» в самом конце показала вручение Борисом Пастуховым премий Ленинского комсомола, промелькнула и моя массивная фигура. Телефон на даче «Литгазеты» в Переделкине, где жила моя семья, стал разрываться от звонков: «Поздравляем! Желаем! С тебя причитается!..».

Мы с женой решили спрятаться от звонков, прогуляться перед сном. А дорога еще была снежной, колеи от автомобильных колес глубокие. Я шел, приплясывая. Премия Ленинского комсомола была очень почетной. Известные писатели, артисты, композиторы, дирижеры с гордостью носили звание ее лауреатов.

Внезапно нога соскользнула в автомобильную колею… Боль была резкой, острой, кое-как добрались до дачи. Вызвали «Скорую». Диагноз — перелом. На другой день в поликлинике ногу уложили в гипс, вручили костыли и отправили меня на дачу.

Началось сидение в кресле с задранной ногой. Но я потребовал, чтобы острые статьи мне привозили по-прежнему, а также сводки, планы работы, спорные оригиналы.

В субботу, кажется, 19 мая, вдруг позвонил Чаковский (до этого за все время моего сидения в гипсе не звонил ни разу): «Мне надо срочно с вами поговорить. Но чтоб без жены…». Договорились, что я доковыляю на костылях до калитки.

— Я от Зимянина, — сказал он. — Вас переводят из газеты на другую работу…

— За что? Почему?

— Зимянин сказал, что вы сами все знаете, мне ничего не объяснил. Он непреклонен.

Трое суток я не спал, анализировал, вспоминал — три ордена, звание заслуженного работника культуры России, Почетная грамота Президиума Верховного Совета РСФСР, что гарантировало персональную пенсию, прочие награды, — и вдруг…

Решил выйти на работу — в гипсе, на костылях, попытаться что-нибудь выяснить. В первый же день моего появления в редакции меня вызвал завотделом пропаганды ЦК КПСС Е.М. Тяжельников. Беседа продолжалась полтора часа. Признано целесообразным перевести меня на другую, менее видную работу. За что? Вел вредные разговоры с иностранцами. Какие, с кем? «Сами знаете…»

— Значит, я лишен политического доверия ЦК?

— Нет. Вы направляетесь в издательство «Прогресс». Это крупнейшее переводное издательство, там работают 150 иностранцев, всего почти две тысячи человек.

Никакого шумного скандала в те времена не допускали, расправлялись с неугодным без всяких объяснений.

Позвонил в секретариат Зимянина, попросил принять меня на пять минут. Через несколько мгновений секретарь сказал: «Михаил Васильевич поручил передать, что вас ожидает Стукалин».

Еще с палочкой после перелома приехал к Б.И. Стукалину, председателю Госкомиздата СССР.

— Ну что, поработаем вместе? Через неделю коллегия Госкомиздата вас утвердит…

И ни слова объяснения.

За четыре года работы в «Прогрессе» я не раз звонил Зимянину по директорской «вертушке», послал ему два письма с просьбой принять на несколько минут. Глухо…

Однажды, листая телефонный справочник правительственной АТС-2, той самой «вертушки», которая на протяжении двадцати лет стояла на моем письменном столе в Московском горкоме партии, в «Вечерке», в «Литературке», случайно наткнулся на номер Аркадия Ивановича Вольского. Я знал его еще по тем временам, когда он работал секретарем парткома ЗИЛа. В 84-м, когда я ему позвонил, он был помощником Генерального секретаря К.У. Черненко.

— Аркадий Иванович? Это Сырокомский. Вы помните меня? Примите, пожалуйста, на десять минут, очень нужно.

— Давай приходи завтра в десять.

Пробыл я у Вольского полчаса, поплакался в жилетку, слезно попросил: помогите вернуться в журналистику, должность, оклад — все неважно. Лишь бы газета…

— Попробую. Но идеологией ведает другой помощник Генерального — В.А. Печенев. Пиши письмо, только покороче.

Еще через день меня принял Вадим Алексеевич Печенев.

— Да, я знаю о вас, знаю, что вы создали самую популярную и авторитетную у интеллигенции газету. Но туда вам возврата нет. Главное для вас сейчас — вернуться в номенклатуру ЦК. Это и будет означать политическую реабилитацию.

В своих мемуарах и большой статье в «Огоньке» Печенев рассказывает, как боролся за мое «возвращение», звонил кому-то из руководителей КГБ…

Потом позвонил мне В.Н. Севрук, зам. зав. Отделом пропаганды, многолетний куратор массмедиа. Пригласил приехать.

— Решено возвратить тебя в номенклатуру ЦК. Хотя подходящих вакансий в газетах и журналах нет. Разве что во Всесоюзном агентстве по авторским правам: член правления, начальник управления по экспорту и импорту прав на художественную литературу. Соглашайся! Ты же литературу хорошо знаешь…

Я согласился. Два года в ВААПе были самым мучительным отрезком моей жизни. Из-за чуждой мне чиновничьей работы я тяжко заболел — спазмы сосудов, с трудом выкарабкался.

Но есть Бог.

…1986 год, лето, я опять в больнице, в ЦКБ. В тот день с интервалами в несколько часов в отделении, где я лежал, раздались три телефонных звонка. О них я еще расскажу.

…Четыре с половиной года после этого я провел в здании «Известий», в кабинете, где когда-то работали Николай Иванович Бухарин, Алексей Иванович Аджубей.

Но загадка осталась. Правду знал — из оставшихся в живых — лишь один человек: Зимянин. И вот, в середине 90-х годов, с помощью его сына, книгу которого я издал когда-то в «Прогрессе», узнал домашний телефон бывшего секретаря ЦК КПСС и получил разрешение позвонить.

— Михаил Васильевич, сколько лет прошло, меня не перестает мучить: за что и почему убрали из «Литгазеты»?

— Спросите тех, кто лежит у Кремлевской стены. (Кто они — Брежнев, Суслов, Андропов? — В.С.). Я солдат партии. Вышестоящий партийный руководитель поручил мне перевести вас на другую работу, что я и сделал. К вам, товарищ Сырокомский, я относился с уважением. Скажите еще спасибо, что это дело поручили мне, будь иначе — вам пришлось бы куда горше.

Не так давно и Зимянин ушел в мир иной, унеся с собой мою «загадку».

У меня есть четыре версии. Первая. В 79-м «ЛГ» опубликовала разгромный материал о порядках в жилищном кооперативе «Работники МИД СССР», перед отъездом в отпуск я завизировал его. После возвращения мне позвонил секретарь парткома МИД, мой давний знакомый Виктор Стукалин: «Мы знаем, что это твоя работа, и не простим». Он даже приехал к Чаковскому и потребовал представить материал разработчиков. Но придраться было не к чему. Прокуратура СССР и Прокуратура РСФСР проверили публикацию и признали: в газете все написано верно. И тем не менее: это могла быть месть Громыко.

Вторая. В Москву в качестве гостя посла ФРГ приехал главный редактор влиятельнейшей в Западной Германии еженедельной газеты «Цайт» Тео Зоммер. Посол устроил прощальный ужин для узкого круга, пригласив нескольких руководителей центральных газет, в том числе и меня. Мы уже прощались, когда Зоммер обратился ко мне:

— Господин Сырокомский, мы с вами много спорили в Гамбурге, какая система лучше — социализм или капитализм. Вы убежденный защитник своего правительства. Но согласитесь: оно сделало грубую ошибку, введя свои войска в Афганистан.

— Согласен с вами, — ответил я.

А рядом стоял представитель нашего МИДа, тоже приглашенный на ужин. Был март 80-го…

Версия третья. В апреле того же 80-го ко мне в Переделкино напросился старый знакомый — журналист из ГДР. Он привез с собой бутылку немецкой водки и свежий номер газеты «Нойес Дойчланд», центрального органа СЕПГ, правящей партии. Я полистал номер и насчитал двенадцать снимков Эриха Хонеккера:

— Слушай, это же настоящий культ, — заметил я. — В «Правде» никогда не дают больше двух фото Брежнева. И ты еще говоришь, что у вас печать более свободная и менее официозная, чем у нас…

Тот журналист, может быть, работал на ШТАЗИ, охранку ГДР. А Хонеккер, чуть что, напрямую звонил или писал Брежневу и всегда добивался своего…

Четвертая версия. Время — то же. «Невъездной» посол СССР в Дании Н.Г. Егорычев, опальный московский партийный лидер, приезжая по делам на несколько дней в Москву, обязательно приглашал меня к себе домой и расспрашивал о жизни в столице. В тот вечер, сидя в его кабинете, я яростно критиковал застойные явления в городской партийной организации, говорил о растущей апатии коммунистов. Николай Григорьевич слушал меня с большим интересом, забыв предупредить, что в его квартире установлены подслушивающие устройства, в чем он сам убедился на ряде случаев.

Так за 20 лет я и не узнал, за что же расправились со мной в мае рокового для меня и моей семьи 80-го…

* * *

Я взялся за перо не из личной обиды. Правильный лозунг «Кадры решают все» у нас не соблюдался не только при Сталине и Хрущеве, но и ныне. Кадры постоянно тасуются, и, бывает, хорошие работники заменяются куда более слабыми по принципу «я его знаю…».

Вспомним, как убрали К.Т. Мазурова, члена Политбюро, первого зама председателя Совмина, — уверен, только потому, что он был гораздо сильнее Брежнева и многие в партии возлагали на него большие надежды. А как убрали председателя Моссовета Н.И. Бобровникова — не предупредив, ничего не объяснив, не поговорив предварительно.

А бедные редакторы газет и журналов, которые дрожали от страха… Редактор «Вечерней Москвы», многоопытный, отличный журналист А.А. Фомичев был снят по требованию Суслова только за то, что «Вечерка» не успела дать сообщение о запуске нашей ракеты в сторону Луны. Правда, Фомичева хотя бы вызвали на заседание Секретариата ЦК, где за несколько минут решили его судьбу. Журналисты старшего поколения помнят, как по требованию Устинова (или Суслова?) сняли с поста главного редактора «Журналиста» талантливого Егора Яковлева: кому-то, видите ли, не понравился какой-то материал…

И сейчас чехарда с кадрами продолжается. Нет продуманной, последовательной кадровой политики. Министры не уверены в своем завтрашнем дне. Теперь вот и губернаторы в тревоге.

Моя история — только один пример. Самое ужасное, что человеку не объясняют, чем он провинился и провинился ли. А ведь в советские годы снятие с руководящей идеологической работы означало полную катастрофу.

В «Знамени» были опубликованы заметки литгазетовца Михаила Подгородникова «Слабый позвоночник», в которых несколько раз упоминался и я. В памяти Подгородникова остался угрюмый «Сыр» — жесткий, непомерно требовательный, немногословный, тяжелый «утюг», перед которым все трепещут, хотя в обычной жизни вполне коммуникабельный человек. Как пишет Подгородников, «через несколько лет его убирают, именно так — убирают. Суслов решил, что необходимо искоренить человека, превращающего Гайд-парк в опасный аттракцион. Толстый том, нашпигованный партобвинениями, изобличениями, доносами, доставлен из КГБ в ЦК М.А. Суслову. Он листает том бледными, жесткими пальцами и отодвигает: «Убрать!». Чаковский пальцем не пошевелил в защиту человека, везущего вместо него тяжелый воз.

Падение Сыра было ошеломляюще неожиданным. В редакции кое-кто вздохнул облегченно, распрямил плечи. А потом… стали жалеть: «Вот при Сыре… Сыр бы такого не допустил».

А Сыр, вычеркнутый из активной жизни, пребывает теперь в болезнях. Такие не могут не болеть, лишаясь дела. Редкий для расхлябанной России человек концентрированной энергии и упорства. Жаль его. Миллионы подписчиков «ЛГ» — это его заслуга».

Я благодарен М. Подгородникову за добрые слова, но сам я ничего не мог узнать о томе, якобы посланном Суслову. Единственное, что я обнаружил в открытом теперь архиве ЦК, — это всего два коротеньких документа: секретная записка Е. Тяжельникова, зав. Отделом пропаганды, в ЦК с предложением освободить меня от обязанностей первого зама главного редактора «ЛГ» (никаких аргументов, разъяснений, фактов) в порядке перевода на другую работу — в издательство «Прогресс»; указывалось, что Г. Марков и тогдашний председатель Госкомиздата Б. Стукалин согласие дали.

И второй, уже «совершенно секретный» документ: постановление Секретариата ЦК об освобождении меня от должности в «ЛГ» «в связи с переходом на другую работу». На этом постановлении — приписочка всемогущего зав. Общим отделом ЦК К.М. Боголюбова, адресовавшая сей документ «т. Густову И.С.», работавшему первым замом председателя КПК — Комитета партийного контроля при ЦК.

Приписка не сработала: И.С. Густов хорошо меня знал и уважал — в «Литгазете» был напечатан ряд острых материалов на основе документов КПК.

Я даже попросил Густова доверительно, по-товарищески поговорить обо мне с Тяжельниковым: что со мной случилось? Иван Степанович позвонил мне и рассказал о беседе с Тяжельниковым. Зав. Отделом пропаганды поклялся, что ничего не знает и никакой дополнительной информации у него нет. А по городу ходили слухи, что я перепродавал иконы, издал в ФРГ свою книгу, а гонорар утаил. Кто-то умело дирижировал кампанией клеветы вокруг моего имени. Телефон на даче молчал как убитый, знакомые, завидев нас в Переделкине, спешили спрятаться за своими заборами…

Ясно, что меня приказали перевести «на менее видную работу» Брежнев или Андропов. Вот такая телефонная работа с кадрами проводилась тогда в ЦК. Далеко ли мы ушли в этом отношении от тех времен?

Муки и радости

Работа в ВААПе, Всесоюзном агентстве по охране авторских прав, как я уже писал, была самым тяжелым периодом в моей жизни. Формально все выглядело вполне пристойно. Член правления (номенклатура ЦК), начальник Управления по экспорту и импорту прав на произведения художественной литературы и искусства. Но ВААП был еще дальше от журналистики, чем даже издательство «Прогресс». Работа эта была глубоко чужда мне. Благо, два моих заместителя, особенно В.П. Рунков, были профессионалами в своей области и избавляли от многих незнакомых и неприятных для меня дел. Контракты, контракты, контракты — вот бог, на которого молилось все управление, как и все агентство.

Но главным злом, источником моих бед являлся председатель правления ВААП К.М. Долгов. Казалось, все при нем: доктор наук, несколько языков, большой опыт — до ВААПа он возглавлял крупное издательство «Искусство». Но он любил унижать, угнетать подчиненных, подавлять их. Например, во время обеда, после долгого моего пребывания в больнице, мог спросить: «А вы еще работаете у нас?!». Обожал подношения, подхалимаж. Даже его заместители дрожали, когда он их вызывал: Долгов мог топтать и их.

Снимали его после партсобрания с треском: за двоеженство, за неправильное отношение к подчиненным, а проще говоря, за самодурство, за серьезные упущения в работе. Я вовсе не за возврат к командно-административной системе. Но должен же быть какой-то институт, кроме суда, которого боялись бы начальники-хамы, начальники, злоупотребляющие служебным положением, да просто некомпетентные руководители и плохие люди.

…И вот лежу я в своей родной ЦКБ, куда попал по вине Долгова (стрессы, стрессы, каждый день — стресс), как вдруг в комнате медсестер раздается звонок. Я бы не удивился, если бы мне сообщили, что Долгов подал записку в ЦК с предложением освободить меня от работы. За что? Да мало ли что может придумать руководитель такого типа.

Но звонок оказался приятным. Мой давний знакомый, талантливый украинский писатель Виталий Коротич начал без предисловий:

— Старик! Меня назначили главным редактором «Огонька». Но я дал согласие при условии, что ты будешь моим первым заместителем. Ну как ты?

— Виталий, дорогой, спасибо, что не забыл. Готов приступить к работе в любой день…

Да, фортуна повернулась ко мне лицом. Взволнованный, счастливый (как давно не было у меня такого чувства!), я вышел погулять в больничный парк. Встречаю В.Н. Севрука, горячо нелюбимого интеллигенцией многолетнего шефа всей печати и издательств.

— Ну, как живется тебе в ВААПе?

Я рассказал все, что думал о Долгове, который, кстати, тоже был тогда подведомствен Севруку, весьма благосклонно относившемуся к председателю ВААПа (два сапога — пара…). А потом не удержался, хотя сглаза очень боюсь, и сообщил о звонке Коротича.

— И что ты на это ответил?

— Дал согласие.

— Считай, что ты утвержден…

Вернулся в свое отделение, не чуя ног. Медсестра говорит: «Хорошо, что вы вернулись, вам только что звонил какой-то Фалин, сказал, что через полчаса перезвонит».

«Какой-то Фалин». Да это же бывший посол в Западной Германии, «отец» знаменитого Московского договора между СССР и ФРГ, а в то время — председатель правления Агентства печати Новости (для меня всегда было загадкой, почему в данном случае слово «Новости» пишется без кавычек; наверное, потому, что кавычки означали бы сомнение — а новости ли это?). Полчаса тянулись мучительно долго… И вот наконец слышу знакомый голос, я не раз бывал у Фалина, приезжая в служебные командировки в ФРГ.

— Виталий Александрович! Вы как-то говорили, что охотно поработали бы со мной. Сейчас такая возможность есть. Предлагаю вам перейти в газету «Московские новости» — главным редактором или первым заместителем.

— Валентин Михайлович, спасибо большое, что вспомнили обо мне. Но главный и первый зам. — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Определитесь, а потом я вам позвоню. Смотря кто будет главным…

А в голове уже вертелись мысли о том, как перестроить «Московские новости», сделать газету более популярной. А, может все-таки «Огонек»? Два таких предложения в один день — голова закружится…

Но самым интересным было третье предложение, спустя часа два. Позвонил главный редактор «Известий» И.Д. Лаптев:

— Я уже третий день слышу: Сырокомский, Сырокомский… А я вас ни разу не видел. Можете приехать часа через два?

— Могу, могу, — сердце чуть не выпрыгивало из груди.

Так, что у нас есть в запасе? Плитка шоколада — сойдет.

— Зоинька, — говорю медсестре, — принесите, пожалуйста, мой костюм со склада и оформите пропуск на выход.

— Как, совсем?

— Да нет, я сегодня вернусь. Да бог с ним, с обедом…

Иван Дмитриевич встретил любезно, но как-то настороженно. Попросил рассказать — где работал, кем, часто ли публиковался.

— Ну, хорошо, — чувствовалось, что он наступает себе на горло. — Мне Александр Николаевич Яковлев уже три раза звонил насчет вас. Предлагаю вам должность зама главного редактора «Известий» — главного редактора «Недели», нашего приложения. Только не залеживайтесь в больнице, а то претендентов на эту должность хватает.

Да, Александр Николаевич, многим я вам обязан, но в свое время не уберег, не предостерег вас от беды. Было это в 72-м. Яковлев, многолетний фактический руководитель Отдела пропаганды ЦК, написал блестящую статью об историзме в литературе. В то время была в разгаре борьба между «Новым миром» и «Октябрем». Яковлев остро высказался по существу этого спора, привел неотразимые доводы. Но его статья в «Литгазете», размером в две полосы, не понравилась Суслову, считавшему себя главным теоретиком партии, а Демичев трусливо отступил, «сдал» Александра Николаевича. А ведь Демичев читал статью предварительно, мы в «ЛГ» трижды ставили ее в номер и трижды снимали. Вел статью я — в порядке исключения, старался что-то отшлифовать, обезопасить автора.

Да, Яковлев не напрасно волновался, решив опубликовать свою острейшую статью. Расплатился он не так уж сильно — его отправили послом в Канаду, но в тогдашней идеологической ситуации это была серьезная потеря. На заседании Политбюро Брежнев представил дело так, что Яковлев будто бы сам попросился на дипломатическую работу. «Поперед батьки не забегай» — это правило безотказно действовало не только в колхозах. Суслов, член Политбюро, секретарь ЦК, уже твердо ощущал себя вторым человеком в партии.

«Неделя»

И вот И.Д. Лаптев представляет меня коллективу редакции. За четыре с половиной года моей работы в «Неделе» он еще только раз побывал в нашей редакции — желая разделаться со мной. Но подробнее об этом ниже.

Моими предшественниками были Леонид Плющ, Алексей Аджубей, Валентин Архангельский, Юрий Грибов — фигуры разнокалиберные. Единой команды в редакции «Недели» не было, тон задавали «старослужащие»: В. Ахломов, В. Хомуськов, А. Коган, Е. Мушкина, Э. Церковер, а молодых, думающих неординарно явно не хватало. Постепенно они появлялись: Игорь Серков, Станислав Сергеев, Алла Перевалова, Елена Дикун… Немало интересных идей принес с собой новый ответственный секретарь Сергеев — он был единственным членом редколлегии, кто осмеливался мне возражать, и нередко бывал прав. А всего новеньких пришло человек пятнадцать, и все они оправдали мои надежды.

Тираж «Недели» подскочил до двух миллионов, и «Союзпечать» предложила редакции допечатывать еще миллион, но не хватало бумаги.

Из богатой событиями истории «Недели» конца 80-х отмечу лишь три.

Наша внештатная сотрудница талантливая Алла Перевалова, еще будучи студенткой МГУ, принесла сенсационную статью о нравах в столичном управлении Министерства внутренних дел. Совершенно бездоказательно были задержаны две женщины за спекуляцию антиквариатом. На допросах с ними обращались очень грубо, даже жестоко. Один из следователей прямо угрожал «задавить их танками». А вся «вина» задержанных заключалась в том, что они покупали обветшавшую антикварную мебель, а после дорогостоящей реставрации продавали вчерашнюю рухлядь за хорошие деньги. В наше время такой бизнес был бы признан вполне законным. Но руководителя столичной милиции больше всего задела критика по адресу следователей: начальник управления генерал Богданов прислал в редакцию гневное опровержение и потребовал немедленно опубликовать. Богданова поддержал секретарь ЦК Лукьянов, который в то время был куратором всех административных органов, и пятно на мундире московской милиции его никак не устраивало.

Он позвонил Лаптеву и высказал все претензии к «Неделе». Срочно было созвано совместное заседание редколлегии и партбюро редакции, на которое и явился Лаптев в сопровождении представителя парткома «Известий». Но у них ничего не вышло, и редколлегия, и партбюро посчитали мои действия правильными. Единственное, чего добился Лаптев, это немедленной публикации опровержения, присланного московской милицией. Да, потрепал он мои нервы основательно, но победы не добился… Зло на меня Лаптев затаил и при первом же удобном случае решил убрать строптивого подчиненного.

А случай выдался такой. Журнал «Известия ЦК КПСС» впервые в стране опубликовал доклад Н.С. Хрущева на ХХ съезде партии. Шел 1989-й, и я считал, что важно ознакомить как можно больше людей с этим историческим документом.

Тираж «Известий ЦК КПСС» был всего-навсего двести (или триста?) тысяч экземпляров, а у «Недели» — два миллиона! И я решил полностью перепечатать доклад. Для перестраховки позвонил зав. Отделом пропаганды ЦК Капто и одному из помощников Медведева, члена Политбюро, секретаря ЦК по идеологии. Оба были не в восторге от моей идеи, но возражать не решились.

На другой день после выхода номера я был на совещании главных редакторов в ЦК. Встретил помощника Горбачева по идеологии академика Ивана Фролова. Когда-то он работал в ЦК помощником Демичева, потом стал главным редактором журнала «Вопросы философии», поехал в Португалию, что-то там сболтнул не то и остался не у дел. У нас с ним были добрые отношения, так мне, во всяком случае, казалось. На этот раз, встретив меня, он был мрачнее тучи:

— Кто тебе разрешил печатать доклад Хрущева? Разве было решение Политбюро?

— А зачем мне решение? Я только перепечатал из официального журнала официальный документ. И к тому же предварительно посоветовался.

— С кем?

Я назвал две фамилии.

— Нашел с кем советоваться! Ты бы еще с каким-нибудь инструктором посоветовался…

Подозреваю, что именно Фролов поднял шум. Во всяком случае, через день меня вызвал Лаптев:

— Кто вам разрешил дать доклад Хрущева? — грозно спросил он.

Я привел все свои доводы, но на Лаптева они не подействовали.

Сейчас даже трудно понять всю абсурдность этого конфликта. Напечатал доклад, давно известный всему миру.

— Так, вам уже 60. Пишите заявление об уходе на пенсию.

— За что?

— За то. А если не напишете, то я уволю вас своей властью, и никакой суд не станет рассматривать ваше дело.

— Хорошо, я подумаю.

— И думать нечего. Вопрос решенный, — с сардонической ухмылкой заявил Лаптев.

Я вспылил:

— Дайте лист бумаги.

И тут же написал заявление об уходе.

Вернувшись в свой кабинет и немного остыв, я позвонил помощнику Горбачева Георгию Шахназарову.

— Посоветуй, что делать?

— Извини, но ты просто дурак. Лаптев не имеет никакого права снимать тебя с работы за публикацию хрущевского доклада. Пиши короткое письмо Генеральному, объясни все толком, фельдъегеря я сейчас пришлю. А Лаптеву отнеси второе заявление, откажись от первого…

Я так и сделал. Мол, компетентные товарищи разъяснили мне, что я не совершил ошибки, опубликовав доклад Хрущева (много лет тому назад уже напечатанный на Западе), поэтому прошу считать мое первое заявление недействительным.

Надо было видеть злорадное выражение лица Лаптева:

— Первому заявлению я уже дал ход, а второе сохраню на память…

Примерно через месяц Лаптев ехидно говорит во время обеда:

— Поздравляю, Виталий Александрович. Пришло решение комиссии по персональным пенсиям. Вам установлена персональная пенсия союзного значения.

Я промолчал. Но работать продолжал еще полтора года, потому что Лаптев ушел из «Известий», став председателем Совета Союза Верховного Совета СССР.

«Что вы успели сделать в «Неделе», чем вы гордитесь?» — спросил меня как-то знакомый корреспондент немецкой газеты «Цайт». Прежде всего тем, что в годы моего редакторства у газетных киосков выстраивались длинные очереди за свежим номером «Недели». Тем, что способствовал демократизации страны, печатая острые проблемные материалы. Тем, что на пустом месте сумел создать «Клуб потребителей», превратившийся в могучую разветвленную организацию общесоюзного значения — Общество потребителей.

Когда впервые появилась эта идея, я отправился в ЦК для подстраховки. Принявший меня зав. сектором даже фыркнул от неудовольствия:

— Мы же, слава Богу, не общество потребления, зачем нам такой клуб?

Я долго объяснял свою позицию, ссылался на богатый зарубежный опыт. Был достигнут компромисс: название будет «Союз покупателей». Так что на всякий случай «прикрытие» обеспечил. А вскоре название изменил — «Клуб потребителей».

Теперь нужны были деньги, чтобы несколько человек занимались организационной работой. Выручил ВЦСПС — Всесоюзный центральный совет профсоюзов. Его председатель Степан Алексеевич Шалаев сразу понял, что защита прав потребителей — это и его дело. Нам предоставили комнату, выделили три штатные единицы, и колесо закрутилось, все быстрее набирая обороты. Союзы потребителей появились в Ленинграде и Минске, Тюмени и Волгодонске, в Хабаровске и Чите, на Украине…

Началась подготовка Закона о защите прав потребителей. Наконец сессия Верховного Совета СССР утвердила этот демократичный и гуманный документ. А все началось с «Недели».

А еще могу гордиться тем, что газета выступила первой, забив ряд «гвоздей». Я и сам «тряхнул стариной», опубликовав четыре репортажа с великолепными снимками Виктора Ахломова: «Один день Генштаба», «Один день КГБ СССР», «Один день МВД СССР», «Один день Гохрана». Все это тогда было в новинку. Все четыре репортажа открывали читателям такие тайны, которые до того были недоступны журналистам. Даже Лаптев был вынужден признать — эту серию следует озаглавить «Там, где не ступала нога человека».

…Когда я ушел из «Недели», возглавлявший Советский фонд милосердия и здоровья А.Н. Яковлев попросил меня стать редактором газеты фонда. Но я к тому времени уже устал от постоянной борьбы под ковром. И решил перейти на творческую работу — «вольным стрелком».

Но не писать не могу. Время от времени выступаю на страницах «Вечерней Москвы», «Вечернего клуба», газеты деловых кругов «Век», «Книжного обозрения»…

Думаю, сейчас постепенно наступает время трезвого, объективного и разностороннего осмысления всего происшедшего с нашей страной и нашим народом в ХХ веке, понимания тех процессов минувшего (в том числе и в сфере культуры), что обусловили драматические события столетия. Без этого трудно будет разумно двигаться дальше. Надеюсь, мои заметки явятся скромным вкладом в это важное дело.